Нашел в старом ящике с газетными вырезками т. н. «Кассету рецензий», статью о кассете Ленотдела Совписа «Октава». «Кассетами» назывались в советском книгоиздательстве стопки тонких книжек под бандеролькой. Хитрость заключалась в том, что такие «кассеты» считались как бы одной книжкой, т. е. одной позицией издательского темплана. За эти позиции шла ожесточенная борьба, поскольку в плановой экономике издательству, например, «Советский писатель» спускалось, предположим, десять позиций для «современной поэзии» (кажется, сильно преувеличил, но всё же это было двадцать лет назад, кое-что и забылось) — «кассета» позволяла выпустить вместо одной семь или восемь книжечек «молодых поэтов», достоявшихся до своей очереди в издательских и союзписательских коридорах.

Но когда началась «перестройка» и и официальным издательствам и Союзу писателей понадобилось (или пришлось) (не будем сейчас останавливаться на том, почему понадобилось и какие мифологические причины имелись для этой попытки срочного объединения чистых и нечистых на разваливающемся и уходящем под воду ковчеге) срочно издавать «неофициальных поэтов», в очередях не стоявших и ведших свою собственную литературную жизнь, для ускорения и расширения этого процесса была применена старая добрая «кассета».

Рецензируемое издание — первая на родине книжная публикация (типографским способом) Олега Охапкина, Виктора Кривулина, Зои Эзрохи, Арладия Драгомощенко, и уже тем представляет существенный исторический интерес. К сожалению, у меня из всей «октавы» сохранилась, по тогдашним отношениям, одна не самая любопытная книжка, а из предыдущей кассеты «Набережная» только книжка Елены Шварц. Сейчас я жалею, что не сохранил обе кассеты вместе с бандерольками, но что же сделаешь… Вот, зато рецензия нашлась.

Кстати, по воспоминанию, она представлялась мне значительно резче. Почему-то мне казалось, что я в ней называл Витю Кривулина «культурной ленинградской поэтессой, типа Аси Векслер». Но ничего такого не обнаружилось, не называл, стало быть. Правда, смысл сказанного, в общем, тот же. Витя, при случайной встрече, посмотрел на меня серьезно искоса из гущи своей бороды и сказал: «Олег, кажется, кто-то пытается нас поссорить». Впрочем, это уже не литературная история.

Итак, 24 марта 1990 г., Ленинград:

КАССЕТА РЕЦЕНЗИЙ

(«Вечерний Ленинград», 24 марта 1990 г.)

Форма издания определяет какой-то мере и форму рецензии, а передо мною очередная «кассетная бомба», сброшенная из-под крыла ЛО издательства «Советский писатель», которое уже не первый год ведет военные действия (с переменным успехом) то ли за ленинградскую поэзию, то ли против нее. Но девиз этих действии неизменен: это девиз храброго портняжки: «Одним махом — семерых побивахом» В данном случае — восьмерых, что и предопределило изысканно-простодушное название рассматриваемого издания — «Октава».

Что ж, пройдемся по клавишам, тем более что почти о каждом из участников «Октавы» имеет смысл сказать по нескольку слов (в отличие от предыдущей кассеты, «Набережной», где неравноценность составляющих ее книжек, как говорится, «вопияла к небесам»).
Читать далее →

Были на рождественском базаре, видели массу в дупель пьяных мишек из серого меха. Сидят на полу, расставив руки и ноги и сонно глядят перед собой — совсем хорошие. А над ними надпись: Bukovski: Design of Sweden.

Позавчера (узнал я только сегодня по разным причинам) умер Георг Крайслер (1922, Вена — стало быть, 22.11.2011, Зальцбург).

О нем — ну, пускай будет тетя Вика, она вроде не очень врет.

Пара-тройка самых любимых песен (но их много самых любимых — у нас десять, что ли пластиной):

«Музыкальный критик»:

«Оперное буги»:

«Когда горел цирк»:

Читаю я уже несколько лет интервью Саши Соколова и только диву даюсь — неужели этот человек, не очень умный, не очень душевно щедрый, не очень ловкий на слово, мог написать великую «Школу для дураков» и замечательные прозаические части «Между волком и собакой». Поэтические части этого романа, кажется мне, вполне мог написать. Не то что это плохо… но и не хорошо… Обычные московские стишки своего времени, с прибаутками, где веселее, где скучнее. Повторяю: не то что это плохо, но до качества прозаических кусков как до Альфы Кентавра. Подтверждают это мое впечатление и прочие лироэпические творения Саши Соколова, исправно публикуемые тель-авивским журналом «Зеркало». Не говоря уже о «Палисандрии», достойной принадлежать перу Михаила Берга.

Читая же последнее (но, несомненно, не последнее в этом роде) интервью, я вдруг подумал: а, может, и не писал этот человек «Школы для дураков» и прозаических частей второго романа. Может быть, когда отправляли его, литсотрудника «Литроссии» и рожденного в Канаде отпрыска элитной советской семьи, в заграничную миссию, снабдили как частью легенды реквизированными у кого-то в Ленинграде рукописями — готовым романом и половиной следующего (что и заставило обмануться Бродского), и вот он всю жизнь пытается дотянуться до этих полутора романов — и, конечно, не получается.

Волнует во всей этой истории только имя и судьба настоящего автора «Школы для дураков» и прозаических частей «Между волком и собакой». Живет он еще в Петербурге или давно уехал туда, где Саша Соколов на песочке греется? Может быть, они встречаются на тель-авивском пляже — стройный, моложавый разведчик в отставке и тяжко дышащий еврейский пенсионер? Что чувствует каждый из них при встрече?

ДОПОЛНЕНИЕ: Вышесказанное не является ни в коем случае утверждением, лишь предположением, пришедшим в голову автору этих строк.

томатный сок, кафе-автоматы и даже слово «запарковаться» были подсмотрены (слово «запарковаться», естественно, подслушано у русских эмигрантов ) в Америке Ильфом и Петровым и зафиксированы в «Одноэтажной Америке».

По-прежнему остается слегка загадочным само название знаменитой книги — что за «одноэтажная Америка» имеется в виду? Обычное объяснение: Америка маленьких городов, попадающихся по дороге — довольно-таки несуразно: стандартный американский дом, даже в самом маленьком городе, имеет минимум два этажа (на втором — спальни, внизу «салон»). Одноэтажны негритянские хибары на Юге (через который авторы ехали на обратном пути и которому посвятили, конечно, прочувствованную главу про негров, но, в целом, особого интереса к этому отсталому сельскохозяйственному району, природой похожему на Украину, они не выказали) и, само собой разумеется, индейские вигвамы (индейцы в книге описываются, но это в основном оседлые мексиканские индейцы типа пуэбло с их трех и более этажными глинобитными домами). Кроме того, значительная часть книги посвящена Нью-Йорку, Чикаго. Новому Орлеану и Сан-Франциско, а также колоссалиям природы, вроде Большого Каньона, так что с каких щей Америка одноэтажна, понять очень трудно.

Я лично думаю, что это та Америка, описывать которую (в первую очередь) были посланы корреспонденты «Правды» Ильф и Петров: Америка фордовских цехов (собственно, одноэтажны именно цеха), Америка массового производства и потребления. Советский Союз хотел купить индустриализацию у Запада, а после установления дипломатических отношений с США (в 1933 г.) — преимущественно у рузвельтовской Америки, роман с которой развивался невероятными темпами. На это были брошены все валютные ресурсы — и от продажи (через американских, в основном, посредников) эрмитажных рембрандтов и рафаэлей, и от вывоза зерна, выжатого из умирающих крестьян на Юге России (во время голода, унесшего от 7 до 8 миллионов человеческих жизней, Советский Союз продал на Запад миллион тонн зерна — Советский Союз продал, а Запад купил, хотя, несомненно, знал, откуда дровишки).

Поэтому — при всей нечеловеческой любви к Ильфу и Петрову, которую я, несомненно, разделяю с моим народом — следует все-таки помнить, что в оружейно-сером фордике, в котором блистательный рассказчик от первого лица множественного числа два раза пересек Американский континент, не бензин тек, а текла, по сути дела, кровь, выжатая из умирающих от голода крестьян.

Я бы сказал, что честь русской литературы спас тогда один-единственный человек — Осип Мандельштам, настолько потрясенный человеческими страданиями в черноземных областях, что больше не захотел жить, а в качестве орудия самоубийства выбрал «Эпиграмму» на Сталина-мужикоборца («Мы живем, под собою не чуя страны..»). Он был уверен, что его расстреляют (и все, кому он читал эти стихи, были в этом уверены; замечательна реакция Пастернака, единственного, кстати, современного авторам поэта, процитированного в «Одноэтажной Америке»: дескать, как же Вы могли такое написать, Вы же еврей!), но это другая история.
———————————

Опытный читатель этого журнала понял уже, вероятно: это я пишу статью о немецком (первом, как ни странно!) переводе «Одноэтажной Америки».

нашел в журнале Кирилла Захарова

Видение

1.
Однажды в саду вечерней порой,
Промчавшейся быстрою стрелой,
Увидела я страшную тень перед собой,
Но, кажется, то был сторожевой.

2.
И к великому моему удивлению,
Предалась, было, новому размышлению,
Как снова была поражена ужасному видению,
И вновь я предстала перед новой тенью.

3.
– Кто ты? Зачем меня пугаешь?
На что сдалась я тебе?
И если ты несчастье в миру сеешь,
То призывать зачем меня к беде?

4.
Ведь я еще молода и энергична,
Не зная счастья в жизни сей земной,
Дай же пожить мне многие годы,
Чтоб стать скорей разумной, но не иной.

5.
– Нет, не так, – воскликнула белая тень, –
Свыше осуждена ты на тяжелое бремя.
Иди за мной – мне наскучило и лень
Выслушивать тебя столь долгое время.

6.
Вот этим закончилась жизнь молодая,
В великом мире людей;
Исчезла с лица земли, как небылая,
Не осуществив своих идей.

Константин Гургенов — тифлисский графоман начала ХХ века, чье стихотворение из книги 1907 г. («Стихотворения Константина Гургенова» (М.: Т-во скоропеч. А. А. Левенсон, 1907) вспомнил и воспоминанием неузнаваемо переработал (и тем превратил в собственное) в 1922 г. Илья Зданевич. Вот эта история подробно.

Поскольку запись не подзамочная, а только с закрытыми комментариями, позволю себе процитировать слова публикатора, с которыми согласен, только если он согласен с моим их пониманием:

Отсюда (позевываем, зева-аем), нет сомнений, в очередной раз выкарабкалось все обэриу, само того не ведая

«Отсюда» обериуты, конечно, в техническом, литературно-историческом смысле, как и отмечается, не «выкарабкивались». Но вот, думаю, сам механизм «высокого пародирования» символистского языка и символистского жизнестроительства у Хармса и Введенского очень наглядно иллюстрируется «бессознательным пародированием» модного в столицах стихотворчества (но, конечно, Фофанов, а то и Надсон поджимают) полубезумным (кажется) тифлисским графоманом. В этом смысле, как иллюстрация, пусть и непроизвольная, метода Гургенов имеет отношение к ОБЕРИУ. Так думаю я и так я понял процитированные выше слова Кирилла Захарова. Но не следует, как мне кажется, преувеличивать «лебядкинскую составляющую» в поэтиках, созданных умными, образованными, до известной степени (кроме, пожалуй, Хармса) циничными и в любом случае отдававшими себе отчет в том, что они делали (да и вообще во многих смыслах очень отчетливыми) людьми.