Постоянным читателям этого журнала известно: 30 января, козлик, три доисторических стихотворения…
Читать далее →

Что мумию призрака коммунизма давно уже следует вынести с-под стены, это да не вопрос.

Вопрос другой: куда ее деть?

Да, вопрос — но небольшой: можно много куда! Вон, в Египете, говорят, вольнолюбивые египетцы покалечили некоторое количество местных мумий — когда все успокоится, можно будет им подарить, в знак вечной советско-египетской дружбы. А можно, например, и в Лондон-городок переслать, и там в общую могилку подхоронить к Карлу Марксу и Борису Березовскому. И еще православного прадедушку Бланка туда же эксгумировать из Житомира. Но можно, конечно и в Ульяновск заслать — мол, где родился, там и сгодился. В общем, дело решаемое.

Но вот что делать с освободившейся площадью в центре Москвы — это вот настоящий вопрос, серьезный! Сносить Мавзолей было бы преступно — как ни кинь, а шедевр архитектуры все-таки. Мы тут долго размышляли над этой проблемой и выработали два основных предложения:

1). Там, как известно, под низóм четыре — или сколько их там — этажа Института тела Ленина располагаются. Каковому тоже придется выехать — за отсутствием предмета консервирования. Можно было бы многоэтажную подземную парковку устроить (заезд с Манежной площади, под Жуковым на таксе), а в самой верхней будочке — билеты продавать, значки разные и прочую кока-колу, и чтобы вход (спуск) оттуда же. И поуже, поуже проход сделать: одна касса, дверочка одностворчатая — пускай очередь аж до ГУМа тянется, пускай у товарищей на сердце теплеет, не жалко.

2). А можно (с той же пропускной зауженностью, создающей ностальгическую очередь) и общественный сортир организовать. Преступный режим, как известно, снес построенную партией Ленина-Сталина общественную уборную напротив Исторического музея — не пришла ли пора возвращать народу отнятое удобство?

У обоих предложений есть свои плюсы и минусы, можно было бы их долго обсуждать, но тут пришла прекрасная весть:

Ульяновская область объявила себя родиной Колобка!

Это решает всё! Комбинация совершенно ясна. Мумию — в Ульяновск, а на Красную площадь — Колобка!

Мавзолей Колобка! По фронтону чтобы такими увесистыми, правдинскими буквами:

К О Л О Б О К

И вернуть пост № 1.

Бонус:
Анекдот, рассказанный (по-немецки, с тяжелым богемским выговором) одной прекрасной старой дамой, пережившей Терезиенштадт и Освенцим:

Когда выносили из Мавзолея труп Сталина, тоже не знали, куда его деть. Предлагали всем компартиям: «забирайте», но все отказались, кроме компартии Израиля.
— Нет, а вам не дадим!
— Антисемиты! — обиделась компартия Израиля. — Мы же помочь хотели, в порядке международной солидарности трудящихся! Вот всегда вы так!
— Вы не понимаете. Вам — нельзя. У вас один уже воскрес!

…туда и полетим, где мостовые стыки
Сверкают на заре, как мертвые штыки,
Где скачут заржавелые шутихи
По мреющему мрамору реки,

Где солнцем налиты железные стаканы,
Где воздух налету как в зеркале горит,
Где даже смерть любимыми стихами
Сквозь полотенца говорит.

I, 2011

В свое время обратил внимание на небольшое московское животное — живчика-неполживчика. Несколько дней назад обнаружилось еще одно — небольшое и московское. И животное:

Саблезубая болонка.

Шипит и пахнет, как свободолюбивый хорек.

За последние несколько лет неожиданно выяснилось, что у блокады была великая поэзия. Собственно, еще недавно совершенно непредставимая вещь, нуждающаяся теперь в осмыслении.

Сначала появилась книга Геннадия Гора (о ней здесь), стихи из нее — здесь.

Вот два стихотворения Ген. Гора из этой книги, просто в качестве примера:

Сестра твоя залаяла напрасно
Бесстыдные деревья улыбнулись,
Гора сошла с ума опасно
И реки к рекам не вернулись.
Жених сидит и ест невесту,
Старик сосет козу безлюдный.
И теща высунула тела тесто,
И теща показала свои груди.
А теща предложила свои груди
И юбку подняла безумно,
А в окна к нам глядели люди.

1942

Я немца увидел в глаза,
Фашиста с усами и носом,
Он сидел на реке
С котлетой в руке,
С папиросой в губах,
С зубочисткой в зубах
И левой ногой обнимая полено.
Вдруг все мне открылось
И осветилось немецкое тело,
И стала просвечивать
Сначала нога,
А после рука.
И сердце открылось кошачье,
Печенка щенячья
И птичий желудок
И кровь поросячья.
И тут захотелось зарезать его,
Вонзить в него нож,
Сказать ему — что ж!
Но рука испугалась брезгливо,
Нога задрожала
И взгляд мой потух.
То птица сидела с человечьим лицом,
Птица ночная в военной шинели
И со свастикой на рукавах.
Взмах и она улетает.

июнь 1942

Уже Гора как единичного явления достаточно было бы для постановки вопроса о поэтическом языке, оказавшемся практически возможным в ситуации по ту сторону всякой цивилизации — но не по ту сторону культуры, как выяснилось. Но вот совсем недавно возникает Павел Зальцман, о котором я как раз сейчас усаживаю себя писать большую статью, вероятно, под названием «Заполненное зияние — 3» (после «Заполненного зияния» — о Ривине и «Заполненного зияния — 2» — о Горе), и ситуация приобретает черты не исключения, но маленькой (пока!) закономерности..

Зальцман был в 1941-42 гг. (до эвакуации в Алма-Ату) в Ленинграде, вот несколько его стихотворений этого времени:

Застольная песня

Мы растопим венец на свечку,
Мы затопим мольбертом печку,
Мы зажжем запломбированный свет,
Мы сожжем сохраняемый буфет.
Я проклинаю обледенелый мир,
Я обожаю воровской пир.
Мы от всех запрячем
Ароматный пар,
Мы у дворника заначим
Хлеб и скипидар.

Ноябрь или начало декабря 1941
Загородный, 16

Крым

Тесто всходит в темноте белее снега,
Зеленей воды шумят деревья в парке,
Дышит хлебной печью раскаленная дорога,
Пыль лежит, как мука на теплой корке.

Хрупкий сахар арбузов склеивает пальцы,
До локтей в бараньем жире руки,
Крепкий сок благоухает чесноком и перцем,
В нём кипят золотые чебуреки.

Скумбрия еще свистит, захлебываясь маслом,
Камбалы еще сосут лимонный сок.
Неужели этот мир немыслим?
– Всё это голодный сон.

На горячих бубликах распускалось масло,
Мы их заливали козьим молоком.
К розовым бифштексам мы заказывали рислинг –
Почему ж нам не было легко?

Что-то не давало нам покоя.
Что-то нас тянуло к панике.
Видно, нам мерещилась выжатая соя
И дурандовые пряники.

24 мая 1942

Детские игры

Старый дом несносен.
На сухую кашку
Мы наплещем песен
И растопчем кружку.

Посбиваем крышки
И выбросим во двор
Старые игрушки
И прочий сор.

А затем над грядками
С молоком
Мы зальемся сладкими
Незнаком.

И обеспокоенные
Острой болью,
Заметем посеянное
Белой пылью.

Вот умервщлено на стебле, –
Ах, зачем это нужно, –
Молодые, острые как сабли,
Всё, что было нежно.

Что же, мы очень рады,
Нам не жалко
Вывалить салаты
На тарелки.

Веселитесь, детки,
День ваш краток.
Скоро втопчут ветки
В комки грядок.

27 июля 1942
Ленинград

Слава Б-гу, книга стихов Павла Зальцмана только что вышла:

Павел Зальцман. Сигналы Страшного суда. Поэтические произведения. / Составление, подготовка текстов, послесловие и примечания Ильи Кукуя. — М.: Водолей, 2011.

——————————————————————————
«Новая Камера хранения» напоминает лицам, управомоченным к голосованию в рамках премии «Бабочка Аронзона», что срок подачи голосов заканчивается 30 января с. г.

Управомоченные к голосованию лица поименно перечислены здесь.

Координатор премии «Бабочка Аронзона» и дежурный редактор сайта НКХ
Кирилл Иванов-Поворозник
———————————————————————————

В журнале «Сибирские огни» повесть Нины Садур «Мальчик в черном плаще» — страшный детский мир, совершенно неожиданно отказывающийся «ломать трагедь», требующий — и получающий — свое право на счастье.

Обычным рейсом над Россией

ОЛЕГ ЮРЬЕВ – о незабытом писателе Борисе Вахтине

Дальше ›

Представьте, что вы приходите домой и обнаруживаете, что, уходя, забыли запереть дверь. А что если забрался вор? Что если он еще в доме, прячется где-то в шкафу или под кроватью? Чтобы удостовериться, что вора нет, в России вам придется обыскать весь дом. В Японии все гораздо проще – вы просто смотрите на пол в прихожей, и, если незнакомой обуви нет, можете быть уверены, что воров в доме нет.

Ведь даже самый отъявленный бандит, скорее всего, машинально снимет в прихожей свои ботинки. Как, кстати, снимают ботинки перед прыжком в пропасть японские самоубийцы – очевидно, считая смерть не столько выходом, сколько входом. —

пишет в своих записках о Японии «как она есть» Юра Окамото, проницательный, как бог, и снисходительный, как городовой.

…считая смерть не столько выходом, сколько входом — разве это не прекрасно сказано?

Но курильских островов все равно не отдадим, пусть не надеются — потому что они русская земля и родина хонорика!

ЗИМА 2011

город сверху вниз продут —
они здесь больше не пройдут:

эта тьма пылать устала
но есть над ней другая тьма —
так со стального пьедестала
осыпается зима —
белым облаком слоеным
над дорогой костяной
черным выдохом соленым
над тобой и надо мной:

дым сыпной снег треугольный,
тём слоящихся кочан
теплый падубок нагольный
с холодным лоском по плечам
полудýбок полушубок
полукубок золотой
на обочинах сугубых
занесенных сволотой:

город снизу вверх продут —
они сюда больше не придут

I, 2011