Праздные американские наблюдения — 3

Американская серая белка — злое пучеглазое лицо, как у увеличенного под лупой насекомого. Извивающийся полулетящий бег — наподобие змеящейся в воздухе змеи. Маленький серый диавол, а никакая не белка. Вообще, в Америке довольно много чертей древесных и небесных, но сравнительно мало водных.

<Фотографии, кстати, есть, но появятся в журнале только по возвращении вашего корреспондента к рыжим белкам с симпатичными туповатыми лицами девочек-отличниц. Потому что я забыл дома во Франкфурте какую-то проволочку для перегрузки фотографий из камеры в компьютер, а входа для карты ни у одного из наших компьютеров нет.>

Почтой сегодня получен улучшенный и исправленный

(в смысле дизайна и цены) вариант книги «Прогулки при полой луне». (спасибо Сергею Сергеичу Юрьенену). Страницу описания мы только позабыли подредактировать:

итак, язык, конечно, не английский, а русский, а ключевые слова не магия море могила луна, а скорее Нет еврейский Нельсон не нужна мне твоя лоция засунь ее себе в жопу или Отчего интересно дураки так любят Пастернака а бляди Цветаеву.

С чистой совестью могу ее теперь рекомендовать интересующимся жителям, по крайней мере, Соединенных пока еще Североамериканских Штатов — печатается и присылается во вполне разумные сроки.

P. S. Перелистывая, вспомнил смешное — в 1993 г., когда в Петербурге печаталось первое издание этой книги, одна пожилая работница типографии категорически отказалась набирать такую страшную похабель и после недолгих уговоров была изгнана с работы — со всей безжалостностью, требовавшейся романтическим периодом русского капитализма.

Сегодняшнее занятие: Бродский и Аронзон

Я уже писал когда-то, что когда

Бродский и Аронзон познакомились и подружились, они — с точки зрения моей личной мифологии, являлись одним и тем же человеком (сами того, разумеется, не зная) — своего рода зачаточным платоновским шаром. А потом это существо — но не совершенное существо, а как бы зародыш совершенного существа — распалось на две половины и они двумя корабликами поскользили в совершенно разные стороны, не только не ища друг друга, но, я бы сказал, совершенно наоборот.

Или можно сказать по-другому: они были разделенными — ссорой и судьбой «сиамскими близнецами» (о понятии «сиамские близнецы» у Аронзона здесь).

Я принес на занятие записи авторского чтения и того, и другого — ранние записи до изумления похожи. Точнее говоря, это практически один и тот же голос, одна и та же интонация, одна и та же манера. Даже звуки одни и те же и одинаково не выговариваются. С годами, конечно, манеры разошлись — Бродский читал примерно так же, но уже без того напора и довольно редко подхватываясь энергетической волной — романтизм 60-х, постепенно переходящий в классицизм 80-х. Аронзон почти полностью изменил интонацию — с (обще-)романтической на барочную, с капризными закруглениями. В поздних записях (обратила внимание Ольга Мартынова) чтение Аронзона парадоксальным образом иногда напоминает чтение старой Ахмтовой — той самой Ахматовой, свиданием с которой он остался так решительно недоволен. Но, конечно, капризные завитки на величественной псевдобесстрастности ахматовской интонации выглядят куда ожидаемей. А ее медленность — несколько естественнее аронзоновской.

Разбирались «Стансы городу» и просто «Стансы» Бродского — т. е. «Да не будет дано умереть мне вдали от тебя…» и «Ни страны ни погоста…» — два анапеста на один сюжет, неудавшееся заклинание и неисполненное предсказание. Но — задумавшись о «голубиных горах» и о «кривоногом мальчике», «вторя» которому «да не будет дано умереть» — с ужасом вдруг вспоминаешь азиатские голубые горы, кузнецовские горы, в которых умер вечный юноша Аронзон — не кривоногий, конечно, но тяжко страдавший, в первую очередь, ногами — после энцефалита, полученного в геологической партии, куда его, кстати устроил (подтвердила недавно во Флоренции бывшая начальница этой партии) — Иосиф Бродский. «Стансы городу» написаны в 62 г., Аронзон погиб в 70. Может быть, заклинание переклинило несколько, но все же оно удалось. Да и предсказание в каком-то кривом смысле почти сбылось — Манхэттен, между прочим, тоже остров, да и венецианское кладбище…

А Аронзон лежит в Петербурге.

Впрочем, я уже писал, вернувшись прошлой осенью из Петербурга, что этот город перестал быть городом Бродского и постепенно становится городом Аронзона — все воздушнее и летучее становится он.

Кроме этих двух могил, показывал студентам и пресловутую фотографию «ахматовских сирот» над гробом А. А. А. Забавно, что изобретатель этого знаменитого словосочетания живет тут же неподалеку.

P. S. Очень обязан неизвестному мне zamost, указавшего в комментариях к одной интересной записи В. И. Шубинского на более чем вероятный ритмо-мотивный источник «Стансов»:

Бродский, мне кажется, имел в виду бунинское:

Там, в полях, на погосте,
В роще старых берез,
Не могилы, не кости —
Царство радостных грез.
Летний ветер мотает
Зелень длинных, ветвей —
И ко мне долетает
Свет улыбки твоей.
Не плита, не распятье —
Предо мной до сих пор
Институтское платье
И сияющий взор.
Разве ты одинока?
Разве ты не со мной
В нашем прошлом, далеком,
Где и я был иной?
В мире круга земного,
Настоящего дня,
Молодого, былого
Нет давно и меня!

ДОПОЛНЕНИЕ от 24 апреля 2009 г.:

У стихотворения, сообщает ниже в комментариях тот же любезный zamost, очень хорошая дата написания: 24. IX. 1917.

В сущности, мы можем теперь понимать «Стансы» Бродского как своего рода обращение (не обращение в прямом смысле, поскольку у стихотворения есть свой «лирический адресат» — а, скажем так, косвенное обращение, «удар от стенки») последнего русского нобелевского лауреата к первому.

И инициалы у них даже одинаковые!

Обращение-обещание: не повторить судьбу И. А. Б., не уезжать из России, не получать Нобелевскую премию, а стать… — да, в сущности, стать Аронзоном. Умереть — и подняться над мостами, пройти сквозь матовое петербургское небо и оказаться в райской солнечной местности, «где девочки-сестры…». Но не получилось, ну что же поделаешь. Второй И. А. Б. в этом не виноват — каждый делает в жизни, что может. И в смерти, наверно.

——————————————
В четверг — Олег Григорьев и Сергей Вольф, не(о?)-обериуты.

Дороти Паркер, урожд. Ротшильд:

If you want to know what God thinks of money, just look at the people he gave it to.
(Если хочешь понять, что Бог думает о деньгах, посмотри на людей, которым он их дает.)

The two most beautiful words in the English language are ‘cheque enclosed.’
(Два самых прекрасных слова в английском языке: чек прилагается.)

Праздные американские наблюдения — 2

В простом американском народе — по крайней мере, на мой неподготовленный слух — звук «а» ощутимо замещает все остальные гласные звуки, прежде всего «о», конечно, — но и не только.

По всей очевидности, в обозримом будущем в простонародном американском английском вообще останется один-единственный гласный звук — «а». По крайней мере, когда ты стоишь у кассы супермаркета, кажется что в пышном горле кассирши бурлит и переливается одна единственная «буква А», как это именуется у Гр. Остера.

В речи же американской интеллигенции (мы вчера были на одной научной конференции и послушали), напротив: звук «а», кажется, по мере возможности всеми способами избегается. По крайней мере, его почти не слышно. Видимо/слышимо, в том же обозримом будущем в этом социолекте его не будет совсем.

Читающим по-немецки:

в понедельничном выпуске «Neue Zürcher Zeitung» статья Ольги Мартыновой «Христос воскрес — и в России тоже» («Christ ist erstanden – auch in Russland»).

Речь идет об удивительном, в сущности, обстоятельстве — о том, что медленная дама История иногда бывает очень скора на ногу (а то и на руку): «…Всех нас можно было бы сравнить с римлянами IV в. н. э., успевшими повидать и преследования христиан. и триумф христианской религии. И наоборот: кое-кто из современных российских функционеров наводит на мысли о <гипотетически возможном> римском чиновнике, в молодости скармливавшем христиан львам, а в старости сопровождавшего кесаря Константина на первый Собор, осудивший еретиков» (перевод — очень наспех — мой)

К сожалению, жертвой экономии газетной площади пал семейный рецепт кулича и пасхи, специально для этой статьи разысканный петербургской кузиной автора.

* * *

Истолченная мгла просыпается
сквозь решетку в стеклянном огне —
это птица-игла просыпается
и летит к истончённой луне.
Растворяется блещущий зрак —
растворяется свищущий мрак.

Здравствуй мгла моя, ясная, зимняя,
здравствуй, ночи светящийся шар –
это птица-игла-Полигимния
возвращается в белый пожар.
Зелен ветер на снежном плацу —
ловит волк роковую овцу.

IV, 2009

Американские радости

1. А мне сегодня в Урбано-Шампанском госуниверситете в библиотеке на девятом с половиной этаже электрической силой разъехали сдвинутые для экономии места стеллажи и извлекли книгу «Переписка Вильгельма II с Николаем II» 1923 года издания («Центроархив») с предисловием М. Н. Покровского. И выдали на дом.

2. И еще один внутренний праздник: на вчерашнем занятии разбиралось стихотворение Введенского «Элегия», и я вдруг понял, что значительная часть его представляет пересказ своими и не очень своими словами стихотворения Лермонтова «Дума» («Печально я гляжу на наше поколенье…»). Через 102 года (жалко, конечно, что не через 100 — «Элегия» написана в 1940 г., а «Дума — в 1838). Понятно, что там еще встречается и Державин, поскольку это у нас одическая элегия или элегическая ода, и пушкинское время, погоняющее телегу, но стержень всё же — «Дума».

Все это, вероятно, и без меня известно. Я скоро уже четверть века читаю «Элегию» Введенского — несомненно, одно из величайших стихотворений, когда-либо написанных по-русски, и ни разу не испытывал внутренней потребности понимать ее на этом уровне. Мне и так было хорошо. Что, впрочем, касается и предпредыдущего занятия — т. е. «Звукоподобия» Вагинова. Вероятно, при необходимости разделить это чувство с кем-нибудь, возникает и другой способ чтения.

Но сейчас я думаю о другом — о выборе от/перерабатываемых текстов (и не только у Введенского, но и у Олейникова и, в меньшей, кажется, степени, Хармса): в рамках гимназической программы, огрубленно говоря. В сущности, речь даже идет не о текстах, а о напевах — о том, что гудит в голове. Очень хорошо это видно (слышно) у Олейникова, когда из напева «На заре ты ее не буди» получается «Ботанический сад».

И т. д.

Завтра — Александр Ривин и Геннадий Гор.

Ривин, кстати, с удесятеренной силой писал «на напев». Только напев у него был не из курса гимназии Лентовской, а «Капитан, капитан, улыбнитесь» («Кус ин тухес — это флаг корабля»).

Ольга Мартынова

(три последних стихотворения из книги «О Чвирике и Чвирке»)

ЧВИРКА В АЛЬПАХ

На газировке (стакане) мурашки,
Совиные Альпы суровы,
Но не к Суворову (видимо).
Деревья следят, как прицельные мушки,
Охотничьи башенки-
бешенки лисьей норы,
Смеются, когда пробегает косуля невидимо.

Когда часовой механизм не работал
И было вообще не известно, кто ходит по спицам травы,
Слюнки весны осушая,
Коровы включали с утра свою музыку ботал.
Регтайм маятников на шее.

А я и не знала об этом.
Но вот:
Время – оборвыш вшей и вещей
По воздушным долинам скок-скок.
Но я не об этом.

(Воздушные пастбища – но это не в Альпах, конечно –
Там скрыт(н)ые ямки ловили меня
(хоп-хоп).
Когда мы вернемся туда, там сгниют на морозе черешни.)

О Чвирик, в бездушных долинах
Я ли заплачу от едкого нотного натра?
Или заплачу? Мне страшно бывает наутро
После ночных перелетов совиных.

— О Чвирка, родная, молчи, это вовсе неважно.
Не нужно к этим местам привыкать.

ЧВИРКА УЧИТ СЛОВА И ПРОБУЕТ ПОНЯТЬ, ЗАЧЕМ ОНИ НУЖНЫ

Дремучий лес, дремота дремлет днем.
Букашки прыгают как буквы без очков.
Проснулся смысл и был таков.
Кто не прыгает, тот не прыг.

Возьмешь пять слов из словогрядок,
Сжует их сидорова козка,
И ты останешься ни с чем.
И ты им не указка.

А вот пять слов возьмут тебя,
но ты-то об этом не знаешь, и нет у тебя у тебя ничего.
Но, конечно, и те, что ты подберешь
(если, конечно, их козка не съест)
можно будет потом разбирать, вынимать из корзины,
мыть, разрезать, проверять на червивость, на вшивость,
остаток будет хорош,
но это будет от силы пять букв ненадежных,
пригожих, конечно, чего там
(— О Чвирик, напомни взять словорезку).

дверь замóк на пол-забора, чтобы зáмок не замóк
кикúмора-кикимóра
подставляет холодок
водный царь в зароще скачет
и курлычет и маячит
где-то слева посредине
на горящих скороводках
и в сарае незакрытом
плачет щука плавником
кот следит за тем корытом
кто слова в него кидает
в дальний угол ближний леший
пеший путник не боится
он не знает кто здесь главный
конный путник приплывает
и бежит на каблуках
бах трах ах крах
вечер ветер весел верен
ветренен весна весна
вот и красная девица
разослала разносолы

стоп

Стоп да не сто

ЗЕМНУЮ ЖИЗНЬ ЗАДУМАЛ ЧВИРИК

Земную жизнь задумал Чвирик.
И что сказать? Она ему, пожалуй, удалась.

Но Чвирка так ему сказала:
— Я вяну здесь,
Давай вернемся.

И Чвирик Чвирку пожалел.

Дорогой Профессор Юрьев —

как обращает ко мне свои письма студентка Элизабет (а подписывает «Твоя Лиза») — проводил сегодня занятие по Бен. Лившицу и Конст. Вагинову.

Среди прочего читали ст. «Звукоподобие проснулось…«, и «дорогой профессор» как-то вдруг впервые осознал, что слово «звукоподобие» есть в данном случае полный синоним слова «стихотворение» (что легко проверяется простой подстановкой в текст и следующим за ней поразительным эффектом прояснения). Не знаю, замечал ли это уже кто-либо, простым поиском не обнаруживается — ближе всего подошел к этому, пожалуй, Алеша Пурин в замечательной статье «Опыты Константина Вагинова», где он полагает «звукоподобие» синонимом поэзии вообще. В данном случае я бы не согласился (хотя в целом, статья, повторяю, замечательная и очень тонкая, и я ее с наслаждением перечитывал перед занятием) — «звукоподобие » здесь не образ, а слово-заменитель (причины этой замены — отдельная тема, о которой еще стоило бы подумать).

Среди прочего это, однако, означает, что Конст. Вагинов придумал два синонима для слова «стихотворение» и назвал ими две свои книги — последнюю изданную, «Опыты соединения слов посредством ритма», и вообще последнюю, «Звукоподобия» (т. е. обе называются, в принципе, просто «Стихотворения»). Эта последняя, кстати, есть у меня дома в виде машинописной книжечки, которые делала и раздаривала знакомым вдова Вагинова, Александра Ивановна, работавшая в библиотеке Союза писателей.

С А. И. Вагиновой я не был знаком (в отличие от второй вдовы сегодняшнего — уже вчерашнего — занятия, Екатерины Константиновны Лившиц), книжечка досталась мне в подарок от Эльги Львовны Линецкой — после смерти Емельяна Николаевича Залесского, ее мужа. Впрочем, об этом я недавно уже вспоминал — там и о Вагинове есть: «Хороший был парень Костя Вагинов…».

… Завтра (то есть уже сегодня) отправляемся с утра пораньше в Чикаго. На заслуженные выходные.