Об Александре Миронове в связи с выходом книги, но и не только:

OPENSPACE.RU

комментарий

Два Миронова и наоборотДва Миронова и наоборот

ОЛЕГ ЮРЬЕВ: «Решение» Александра Миронова оказалось уникальным — он нашел или вывел в себе принципиально другого поэта

Дальше ›

Выдающееся достижение журналиста-передовика

Счетчик на странице сайта OpenSpace.ru, на которой размещена статья Ольги Мартыновой «Загробная победа соцреализма», показал сегодня 10 000 посещений.

Не знаю, полагаются ли автору статьи премиальные (было бы неплохо) и медаль десятитысячника (было бы мило, повесили бы туда, куда вешают такие медали), но в высшей степени примечателен такой устойчивый интерес к статье, сформулировавшей вещи, более или менее ясные и очевидные, в том числе и даже особенно для самих персонажей статьи (не скажу героев, потому что речь идет скорее о примерах общих тенденций).

Блистательно описал это положение вещей Валерий Вотрин:

Ольга Мартынова написала хорошую статью, в которой попыталась обрисовать проблему возрождения соцреализма в современной русской литературе. Этой статьей Ольга Мартынова выдала государственную тайну. Так бывает у нас. Некий физик, пользуясь открытыми источниками, печатает в зарубежном реферируемом журнале статью, и его за нее сажают в тюрьму, потому что открытые источники пользовались закрытой информацией. Некий журналист пишет о затопленных подлодках и прочих гадостях на морском дне, оказавшихся там не по своей воле, и его закрывают за разглашение на срок, определенный действующим законодательством. А ты не пиши про то, что всем и так хорошо известно. Ольга Мартынова написала о ползучей чумке соцреализма, поразившей в последнее время ряд молодых, здоровых и, что самое печальное, пишущих людей, которые передали ее определенному кругу своих читателей (соцреалистическая чумка успешно передается через книги и публикации в толстых журналах). Указанные читатели упорно не желают лечиться, да еще считают, что новый соцреализм — это хорошая литература. Но в нашей стране прекрасно известно, что соцреализм был, есть и остается дерьмовым чтивом, только говорить об этом, как о всякой гостайне, принято только начерно и шепотом.

И интерес к этим «открытым сведениям» не стихает уже больше трех месяцев, что символизируется даже не только и не столько сегодняшним показанием счетчика (надеюсь, никто не заподозрит меня или автора статьи в серьезном отношении к таким вещам), но и тем, что обсуждение, я бы даже сказал, переживание этой статьи продолжается.

Не ждал от себя, что смогу это сказать, но знаете, что? — вся эта история с «загробной победой» представляется мне «положительным явлением» нашей скорбной литературной жизни. И даже не потому, что нашлось так много (неожиданно много!) людей, для которых эта статья оказалось «нечаянной радостью», потому что просто-напросто сказала то, что они уже не надеялись услышать. А скорее из-за истерики в «стане победителей».

Казалось бы, чего волноваться — где-то в какой-то «никому в России не известной» газете «некая Мартынова» оповестила своих читателей как о свершившемся факте о том, что «действующие лица и исполнители» статьи, казалось бы, совершенно открыто признают своей целью — о восстановлении даже не в правах, но в качестве доминирующего типа литературы и сознания советского цивилизационно-культурного комплекса. Радовались бы! Но, видимо, что бы ни придумывали они себе сами и что бы ни подкидывали им в качестве объяснений и оправданий полуинтеллигентские холуи, унаследовали они вместе со всем этим цивилизационным комплексом и неотрывно присущее ему даже не чувство, а знание собственной культурной и литературной неполноценности. Это знание в свое время разъело изнутри и «настоящую», не в пример могучую и институционализированную советскую литературу, а уж эти… — лопнут, как миленькие! И только известно какие крохи по ветру полетят. И, может быть даже, мы это увидим. Но это, конечно, большой оптимизм с моей стороны.

Из наблюдений последнего времени — 12

Некоторое время назад я долго думал и никак не мог решить: что из явлений 70-80 гг. оказало большее воздействие на современное русское стихотворчество — подпольная ленинградская и сибирская рок-музыка, в своей текстовой части создавшая ясные и применимые для самого распоследнего пэтэушника алгоритмы порождения ничего не выражающей выразительности и ничего не означающей значительности, или же отдел поэзии журнала “Иностранная литература”?

И постепенно пришел к выводу, что, пожалуй, всё же отдел поэзии журнала «Иностранная литература». Буратины научились сами вытесывать себе новых Буратин.

Но после некоторых наблюдений последнего времени вопрос этот встал предо мною снова — в несколько измененном виде:

…отдел поэзии журнала «Иностранная литература» — или Синодальный перевод Библии, пошедший в конце семидесятых — начале восьмидесятых годов в широкие молодежные массы, не знавшие, естественно, что перевод этот, в отличие от церковнославянского, крайне неудачен с литературной точки зрения (покойная Эльга Львовна Линецкая, печально сверкая глазами, говорила: «При переводах библейских цитат мы, к сожалению, обязаны пользоваться Синодальным переводом») и отнесшиеся к нему совершенно некритически, что породило целый жанр богодухновенных верлибров с определениями, массово перебравшимися за спину определяемых?

…По зрелом размышлении все же продолжаю думать, что отдел поэзии журнала «Иностранная литература».

Счастлив сообщить о выходе

в «Новой серии» «Нового издательства» книг

Сергея Стратановского «Оживление бубна»:


и
Александра Миронова «Без огня»:

Книгу Стратановского я, к сожалению, еще не читал, но насчет книги Миронова могу гарантировать: это огромное событие! Достаточно было бы и самого факта, что наконец-то вышла книга одного из самых значительных поэтов нашего времени, что в ней собраны как новые его стихи, так и очень ранние, «новонайденные» в авторских архивах. И несколько волшебных стихотворений 70-х гг. Но смесь получилась взрывчатая, воздействие книги — особое и требующее особого осмысления! Чем мы и будем заниматься. Но сейчас — просто порадуемся.

Спрашиваете — отвечаем

Революционные евреи — откуда в них эта страсть?

Вопрос несложный. Мы на него уже отвечали. В романе «Новый Голем, или Война стариков и детей», в главе «Двадцать граней русской натуры».

Грань первая:

Русские умны. Широко распространенное мнение, что “евреи умные, а русские талантливые” верно с точностью до наоборот, пользуясь идиотически емким инженерским жаргоном. На самом деле евреи народ довольно глупый в смысле начального и окончательного соображения процедур и понятий (в том числе и бытовых), но довольно способный к их немедленному практическому применению (со-ображению) в не до конца осмысленном виде, т.е. быстрый. Русские же до всякого вывода и до всякого действия доходят умом и до тех пор, пока каждый из них по отдельности не додумает все до конца, делать ничего он не станет, по крайней мере, добровольно.

Текущее чтение: «Прототип Лауры»

или как-то так. Тоже «не порхает», как говорила Э. Л. Линецкая (не помню кого цитируя), но, мне кажется, всяко лучше, чем «Лаура и ее оригинал». Речь вообще-то просто-напросто о том, что имеется некий роман под названием «Моя Лаура», а прототипом этой Лауры является некая Флора, дамочка отдаленно-русского происхождения, стервозно-профурная жена одного несчастного, старого, толстого и полубезумного человека, крупного ученого-невролога Филиппа Вильда. Роман написан одним из Флориных любовников и роман этот в нашем, недописанном романе все читают — и несчастный муж, и вроде как вполне счастливая жена. Вообще, есть всякие предположения по поводу предполагавшегося разворота — несомненно, весь механизм романа у Набокова был придуман еще до того, как он сел писать свои карточки — но из имеющегося текста ничего особо не вывести, кроме вышеизложенного.

Т. е., возвращаясь к названию, по-русски всё же или «прототип», или — если охота попышнее — «прообраз» Лауры , но «оригинал» я бы ни при какой погоде не сказал. Оригиналом Чацкого считается свихнувшийся на почве эпатажа московских барынь Чаадаев..? Нет, никогда — ни оригиналом, ни подлинником в этом случае Чаадаев не называется!

«Прообраз Лауры» — вероятно, слегка пышновато, но учитывая, что по-русски, вероятно, Лаура всё же тихо-узуально ударяется на «у», то вроде даже и ничего звучит, может, даже и лучше, чем «Прототип». И даже наверняка.

Итак, В. В. Набоков «Прообраз Лаýры».

Собственно, как раз она, Флора эта, типичная набоковская стервоза, и есть «Лолита» из предыдущей записи — Лолита, давшая Гумберту Гумберту (называемому здесь Губертом Г. Губертом) по яйцам. Впрочем, не уверен, что так бы оно осталось и в окончательной редакции — пресловутая «Моя Лаура», в некоторых общих очертаниях своей бестселлерной истории подозрительно напоминающая «Лолиту», скорее всего, вобрала бы описание детства героини, пародирующее собственный «хит» автора по известному пушкинскому принципу: «Если бы Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию». То есть, удар по яйцам стоило бы передать Лауре. Да и описывается Флора в первых, еще очень связных по тексту карточках — и, кстати, замечательно описывается: голое женское животное! — от имени и через зрение некоего любовника, лежащего с ней в одной постели, т. е. как бы автора романа «Моя Лаура». Впрочем, не будем гадать, ни к чему это не ведет. Незачем это и совершенно ненужно…

В смысле названия — да, странноватое, на мой вкус, решение приняли г-да Набоков-юниор и Барабтарло. Всё остальное, вероятно, особых проблем для перевода не представило. Этого остального не очень чтобы и много и написано оно сравнительно просто (я читал преимущественно немецкий перевод, но заглядывал и в карточки). Видно, кстати, что Набоков сознательно пытается писать простыми предложениями, даже, кажется, заметил пару решительно зачеркнутых фирменных описательных эпитетов. Ну, это, конечно, относится к более или менее «готовым» участкам текста. Их немного, по оценке издателей общий объем на карточках должен составлять ок. 30-40 % предполагаемого объема романа. Исходя из планировавшихся 200 страниц. Более или менее связных кусков и того меньше — навскидку, не больше двух третей этих карточек (оценено щедро!). Так что говорить в связи с этой книгой о «последнем набоковском романе», даже о «проекте романа», даже представлять его себе мысленно, этот роман или этот проект — с моей точки зрения, совершенно бессмысленно.

Никакой это не «Прообраз Лауры», а «Праобраз прообраза Лауры». Или, может быть, «Праобраз Лауры».

Да и Лаура эта, и будь она хоть Флора, хоть Лора, а хоть и еще кто-нибудь, но на самом-то деле в наличесттвующем тексте, т. е. в том, что я прочел, не особо существенна. Этот наличествующий текст представляет собой особую, самостоятельную, не уверен, что чисто литературную, не уверен даже, что вообще литературную, но очень существенную (ставшую для меня существенной) субстанцию. Не могу сказать, что я получил удовольствие или что мне было интересно. Не могу сказать, что я был потрясен или «перепахан». Но эта книга стала частью меня. Думаю, надолго, если не навсегда.

Безотносительно к проекту романа, т. е. безотносительно к Лауре и ее прототипу Флоре, фактическая книга, полученная в результате всей этой выдающейся коммерческой операции, производит очень сильное впечатление. Даже несмотря на эту коммерческую операцию. которая, конечно, вполне достойна любимого В. В. Набоковым Остапа Бендера: выпуск массовыми тиражами на всех основных языках мира стопки черновиков, которые в нормальной ситуации — и принадлежи они хоть какому мировому гению — попали бы в академическое издание какого-нибудь заштатного университета и изучались бы до упора, никем, кроме специалистов и «фанатов» не замеченные! А сейчас это будут читать (а главное, покупать) люди, для которых не то что этот, в сущности, весьма в результате авангардистский и не имеющий никакой повествовательной ценности текст сложноват будет, но, с учетом нынешнего повсеместного одичания и потери способности сосредоточения, даже и какой-нибудь «меланхолический доктор», не говоря уже о троечниках-Гемингвеях и двоечниках-Шолоховых. Сколько терпения, выдержки и воли нужно было, чтобы дождаться сегодняшнего дня (точнее, дня через 5 дней — официально книга выходит 17-го ноября)!

В чисто коммерческом смысле вся эта многоходовая, многогодовая комбинация увенчивается, конечно, объявленной только что продажей рукописи, т. е. знаменитых карточек.

Впрочем, совершенно не жалко. Что называется, и на здоровье.

Еще раз должен сказать, что эта книга, та, которая есть — в высшей, конечно, степени, необычная книга, книга с переменной плотностью ткани — от почти обычной через жидкую марлечку и до огромных зияний — производит очень сильное впечатление именно как книга, а не как «набоковская стройплощадка», что с подачи издателей повторяется едва ли не во всех рецензиях.

Как таковая книга эта —страшная и печальная, ведь это даже не книга об умирании человека, Филиппа Вильда, а точнее, Владимира Набокова. А как бы прямо отпечаток, след этого умирания. И даже больше того…

Разумеется, героем этой книги является никакая не Флора, а ее муж, знаменитый Филипп Вильд, или, как он, кажется, наывался в исходном варианте, Филипп Никитин (говорят в примечаниях, по второстепенному персонажу «Анны Карениной» — врать не буду, не помню). Брезгливое отвращение к себе, к своему телу, к материи себя составляющей как таковой, попытки разными экспериминтальными способами добиться постепенного исчезновения собственного тела — с пальцев ног начиная — и одновременно страх перед этим исчезновением; а потом, по всей видимости, начинающаяся страшная болезнь…

В этой книге Флора с ее равнодушным блядством, с ее появлениями и исчезновениями, даже с ее намечающейся гибелью на швейцарской ж/д станции, именующей себя Секс, с романом о ней, что бы там ни было написано, на коленях — это просто один из болезненных видов проявления умирающей материи, не больше того.

Сама форма книги — стопка карточек: сначала связный текст, потом отрывки, потом наброски, потом отдельные слова — не что иное, как поступательное ослабление материи, жизни, текста… Физически ощущаемое…

Судя по тому, что в качестве одного из послесловий поставлена выборка цитат из бойдовской биографии, коротко и страшно, с короткими и страшными подробностями излагающая хронологию набоковской болезни и смерти на фоне попыток сочинения «последнего романа», сами «авторы книги», т. е., скорее всего, Д. В. Набоков и его советчики, прекрасно понимали, чтó они сделали (хотя не признаются, конечно же, никогда) — они вынули из швейцарского сейфа и опубликовали массовым тиражом на всех языках мира умирание Набокова.

Снова о Баневиче

А вот, кстати, косвенное доказательства моего предположения, что некоторое «смещение» взгляда, наблюдаемое в статье Баневича, о которой шла речь в предыдущей записи, например, совершенно необычное для современной критики внимание к Бен. Лившицу, объясняется каким-то личным контактом к кругу изд-ва «Узел» — Парнок, Горнунг и пр.:

<..> АА виделась с Парнок в Москве. Говорила мне, что теперь ей понятно, почему Горнунг и другие так высоко ставят Б. Лившица, что ставят его даже впереди О. Мандельштама и, во всяком случае, всегда — рядом: С. Парнок — один из инициаторов нового издательства («Узел»?), в котором принимает участие и Лившиц. С. Парнок по каким-то причинам смертельно ненавидит О. Мандельштама и, чтобы унизить его, ставит Лившица выше. А такие люди, как Горнунг, не зная этой подноготной, не могут разобраться в стихах сами и принимают чужие суждения — в данном случае, суждения С. Парнок — на веру. АА очень просила меня сохранить этот ее рассказ в тайне. <...>

Теперь остается только найти этот контакт — переехавшего из Москвы в Литву знакомого, след в переписке… Насколько я понимаю, этим кругом занимается Татьяна Нешумова tafen, да? Не подворачивался «литовский след»? Мне, собственно, низачем, но для прояснения «одного эпизода истории отечественной словесности».

Михаил Баневич о поэтессах:

По счастью перестали писать А. Радлова (перешла на прозу) и Марина Шкойская, — творчество которых было исключительно пошло и неприятно.

«Шкойская» — это, конечно, Шкапская, только я не знаю, опечатка подлинника это или ошибка оцифровки. Скорее второе.

Это из статьи Михаила Баневича (под псевдонимом М. Кемшис) «Новейшая русская поэзия», точнее, из «постскриптума» к ней «о неоклассиках, поэтессах и изданиях»

М. Кемшис. Новейшая русская поэзия // Darbai ir dienos. Literatūros skyriaus žurnalas. Humanitarinių Mokslų Fakulteto leidinys. Kaunas, 1931. [T.] II. P. 221 – 247.= Acta et commentationes ordine philologorum V. M. Universitatis.

Довольно-таки замечательный ресурс «Балтийский архив» сообщает об авторе статьи следующе:

Михаил Баневич (1883 — 1963). Собственно Михаил Флорович Подшибякин, педагог, критик, историк литературы. Известный под именем уроженца Тельшяй Миколаса Банявичюса, в действительности родился 20 ноября (2 декабря) 1883 (1884?) г. в Водяное Царицынской губернии. Окончил гимназию в Баку (1902) и юридический факультет Петербургского университета (1910). Преподавал русский язык и литературу в гимназии в Баку, участвовал в деятельности партии кадетов, сотрудничал в печати.

Такой «взгляд из ближнего зарубежья». Там вообще много зернистого:

М. Кузмин дал в революционные годы немало новых книг (с 1917 по 1924 г. — девять книг и в 1929 г. — десятая). Среди них три последние («Параболы», Берлин 1923, «Новый Гуль» 1924 и «Форель разбивает лед» Л. 1929), несколько видоизменяют прежний облик поэта. «Параболы» сильно мистичны и порой мало понятны, а в «Новом Гуле» и в «Форелях» заметная тенденция к сюжетности. Стихи носят явно цикловый характер, основная тема — любовная лирика. Формально — новые ритмы, изумительная легкость и узорность стиха, в «Форели» — своеобразное сочетание прозаического языка и слов с нарочитой поэтической стилизованностью синтаксиса, безусловная формальная изысканность, но при этом изрядная внутренняя опустошенность и холодность. Стихи неубедительны и неживы, хотя могут порой пленить своей утонченной лиричностью или удачной стилизацией.

Также мало современна стала и Анна Ахматова, которую любят, чтут, признают ее исключительно высокую культуру стиха, но которую постепенно забывают. Она не напоминала о себе и ничего не печатает с 1922 года (а писать перестала еще раньше). Молодежь Ахматову уже не знает. Собственно говоря, с 1922-23 г. — времени последних номеров журнала «Цех поэтов» (Петроград), — акмеисты, как определенная литературная группировка, перестали существовать. Еще до этого происшедшая смерть Гумилева, затем молчание Ахматовой, откол Городецкого, Зенкевича и Нарбута, самостоятельные пути Мандельштама рассеяли группу. Больше других, кроме Лозинской, остался верен заветам акмеизма

А вот любопытное, из-за чего я, собственно, и взялся читать всё это:

Мандельштам очень мало пишет, с 1924 г. он не издал ничего (за исключением небольших прозаических вещей), и вся его поэзия вмещается на страницах ГИЗ’овского издания (1926 г.), (Мандельштам. Стихотворения, М. Л. ГИЗ), но никто, пожалуй, из пишущих сейчас не отличается такой отделанностью, законченностью и высокой культурой стиха и слога, как Мандельштам. Но у Мандельштама сравнительно мал диапазон, не широк охват, он часто слишком субъективен, и это мешает ему занять место среди наиболее талантливых. Стихи Мандельштама обаятельны, но они не говорят ничего из того, что «самое главное».
Рядом с Мандельштамом можно поставить поэта Бенедикта Лившица, во многом родственного ему и связанного с ним личной дружбой. Первоначально, в годы войны, Лившиц выступал как футурист в ультра-футуристических периодических изданиях (Одесса), затем в 1922 г. в Киеве вышла его книжечка «Из топи блат» (очень небольшим тиражем и в частном издательстве); его прежние книги давно разошлись, и только в 1926 году его узнала Москва по небольшой книжке «Патмос» (изд. «Узел») и, наконец, по более полной «Кротонский полдень» (М. 1928 г. «Узел»). — Стихи Лившица трудны, — порою просто мало понятны — своею очень сложной лексикой и философской нагруженностью. Лившиц известен только в очень узких кругах. Но в поэзии его есть несомненные достоинства: как и у Мандельштама, исключительная культура слова, особая любовь к нему, как к носителю смысла, а не просто к звуку, классические формы стиха и общая культурность багажа. Он часто строит стихотворения на внутренней ассоциативности образов, что сближает его с Пастернаком, хотя ему далеко до темперамента и глубины Пастернака. Лившиц спокоен и холоден, в нем больше рассудка, чем чувства, он даже менее лиричен, чем Мандельштам, но он отлично понимает и чувствует слово, язык и является действительным художником слова

Но вообще лучше читать целиком, и саму статью, и постскриптум к ней. Там про разную советскую поэзию очень интересно, ну и вообще.