Мы были отблеском и тенью,
Багровой пылью полутел,
Когда к небесному растенью
По тучных волн переплетенью
Безвидный всадник полетел.
Греми, река. Мигай, зарница.
Неси, сова, лицо свое.
Свисти, подводная цевница,
Стучи, стучи, пороховница
О запотевшее цевье!
VII, 2007
Предпоследняя глава романа называется «Маленькая еврейская подводная лодка». Из Балтийского моря выныривает несуществующая субмарина, предводимая покойным папой героя:
Это как минимум десять, по моим представлениям! Потому что ровно десять лет назад, в декабре девяностого года, его похоронили с воинскими почестями на Иерусалимском военно-морском засекреченном кладбище (вместе со всем экипажем подводной лодки “Иона-пророк алеф бис”, погибшей при исполнении секретного задания). В слоистую серо-желтую скалу, как бы скалу из подсолнечной халвы, въезжали по рельсам, как в печь крематория, запаянные гробы, один за одним, один за одним…— и казалось, что это будет длиться вечно. А мы с сестрой Лилькой стояли перед огромным портретом рыжебородого складчатолобого и -щекого человека в капитанской фуражке — и загораживали руками глаза, потому что не сообразили взять с собой из ленинградской зимы солнцезащитные очки, а портрет бликовал немилосердно. В пять утра в нашу дверь позвонили и с акцентом харьковским или днепропетровским — с одним из тех акцентов, какие возникают, когда язык несоразмерен рту, например, слишком мал или слишком велик, спросили: “Пардон, здесь живут сын и дочь капитана Яакóва Пагана?” — “Кого-кого? — переспросил через дверь потрясенный Перманент и даже отступил в глубь квартиры на курьих ножках в развевающихся трусах. — Капитана Пагана. Собирайтесь, он утонул смертью храбрых. Машина внизу. Самолет в восемь. Похороны в семнадцать ноль-ноль”.
— Ну прямо! Щас! Утонем мы им, как же! Нашли дураков тонуть! Это по государственной надобности так было надо! В связи с событиями в Заливе! А чтобы вас привезли, так это мое было условие, а то когда бы я еще повидал вас с Лиличкой?! — Белую капитанскую фуражку, как на той фотографии, он поставил на стол и бросил в нее перчатки с меховыми отворотами и черную вязаную шапочку. Под шапочкой же оказался не лысый, а в плотных, коротких, слитных, как бы налитых на голову волосах. Ах вот как, оказывается, седеют рыжие люди — волосы их становятся глиняными… Но борода еще была рыжей, хотя и побледнела по сравнению с портретом.
В Ленинграде у нас в квартире в сортире на вбитом в дверь гвоздике всегда висел толстый эстонский пупс, спустивший штаны. Это была наша единственная память о папе. Когда я только родился (рассказывала двоюродная бабушка Фира тайком от мамы и отчима), он нас с Лилькой и мамой бесчувственно бросил, женился на гойке и уехал с нею в Израиль. И все свое унес с собой, за исключением как раз этого пупса, потому что малолетняя Лилька намертво заперлась в санузле и безостановочно там рыдала, спуская время от времени воду. По отдаленным слухам было известно, что в Израиле папа стал моряком, хотя до Израиля был старшим экономистом в объединении “Красный пекарь”, а больше о нем ничего не доносилось. Когда Израиль на нас нападет, думал я часто в детстве, и агрессивные еврейские корабли придут в Финский залив, неужели же в самом деле папа будет стрелять в капитана второго ранга дядю Якова Бравоживотовского или в меня, если я к тому времени уже вырасту и сделаюсь офицером флота?
Сегодня из Петербурга пришла посылка (вторая из двух отправленных, первая еще в пути) с 5 экземплярами «Французской библиотеки» Ольги Мартыновой. Не прошло и месяца. Книга сделана хорошо. Впрочем, плохо сейчас, кажется, и не издают.
Сегодня же от любезнейшего ilja_kukuj получены фильмы Шварца и Олейникова про Леночку — большое спасибо, Илья! Мы возьмем их с собой в Эденкобен, куда уезжаем 4-го августа, и впечатлениями поделимся уже оттуда. «Временник» Вам будет выслан сегодня или завтра.
Кстати о «Временнике»: сообщение для читателей из Петербурга:
— «Временник НКХ — 2» продается в магазине «Летний сад» —
И, наконец, — пятый отрывок из «Винеты», сегодня из главы «Отряд сиреновых»:
С северо-запада выдвигался датский фрегат “Тетис”, а из-за Готланда, следом за нами, выходил самый новый, спущенный в июне этого года шведский корвет-невидимка “Висбю”, которого румынские наши радары не видели, но мы-то с Синцовым разглядели с компасной палубы даже очень, грубо говоря, хорошо — на старую советскую треугольную упаковку кефира был он похож, с зализанными углами.
А на юго-востоке покачивался малый ракетный корабль “Гейзер”, под воздействием угроз и посулов Венделина Венде присланный-таки из Балтийска, с Калининградской базы Балтфлота. Как Венделин Венде воздействовал на поляков, датчан и нейтральных шведов, Матросов не понял по незнанию иностранных языков, но переговоры шли на самых секретных частотах.
— Четыре — серых! — зловеще сказал у меня в наушниках капитан Ахов. — И вопросы!..
— У матросов нет вопросов, — машинально ответил я.
— Так это если нет других матросов, — немедленно отозвался Ахов (пароль — отзыв). — А они есть. Там, там, там и там. Мы пока что в нейтральных водах, но ходу нам — никуда.
— А зачем это, Абрам Яковлевич? Вы не поняли? Чего он вообще от нас хочет?
— Да вот и я что-то не размозгую никак… Яхту мы его отшвартовали сразу же — оставили, где была, шкипер на ней остался — бухой в кильку. Мог яхту забрать и идти куда душа пожелает… Нет же, понимаешь, яхта ему и не нужна уже вроде. Вызвал латвийскую береговую охрану, велел отбуксировать в Лиепаю. Теперь ему только “Атенова” вынь да положь. Я его, говорит, практически уже у Западно-Восточного банка купил… Как же он мог нас купить? Мы же не продавались! Так может быть, как вы думаете, Вениамин? — голос капитана слегка задрожал и потянулся тянучкой.
— Ничего он не мог, Абрам Яковлевич! На понт берет! Не бойтесь, прорвемся, — ответил я весело, с неизвестно откуда взявшейся веселостью. — Где наша не пропадала! — и снова поднял знаменитый гольдштейновский бинокль “Карл-Цейс-Йена” со шкалой расстояний в виде перевернутой буквы Т из мельчайшей цифири, про который покойная нянька Гольдштейнова говорила Гольдштейну, что там вот, где-то под колесиком резкости, есть такая немецкая кнопочка — на ее де нажмешь, и все, что насеклось на прицел, вдруг задымится, кратко вспыхнет и навеки исчезнет.
Море, как будто “Атенов” шел по надрезу в нем или даже сам его, проходя, надрезал, надломилось, разламываясь на две плоскости (не только по обе стороны от нашего корпуса, но и дальше, по воображаемой линии от носа до быстро матовеющего в дымке солнца) — похоже, под небольшим углом одна к другой. Налево от “Атенова” и слегка вниз, к материку, — плоскость темно-зеленая, мелкоямчатая и мелкопупырчатая, словно стоящая в розоватом блеске. Направо и заметно вверх, к небу — ровная, матово-блистающе-светлая, словно скользящая под синеватой дымкой.
с которым уже поздравил всех моряков и маринистов (и прочих заинтересованных лиц) —
как ни странно, музыкальное:
вчера скачал четыре трио в исполнении Ойстраха, Оборина и Кнушевицкого и построил из них себе два диска: Рахманинов + Шостакович и Мендельсон + Римский-Корсаков.
Так вот, русский морской офицер Римский-Корсаков — гениальный композитор! Виват! О Мендельсоне и говорить нечего, но и первых двух ничем не плоше, а то и…
…Ох, я прямо так и вижу, как наливаются тихим малиновым возмущением абажуры музыкантов — профессиональные музыканты, как правило, глубоко и искренне убеждены в том, что немузыканты имеют право судить о музыке одним-единственным способом — а именно, присоединяться к мнению музыкантов. Много с этим сталкивался и по родству, и по знакомству. Был у нас, кстати, когда-то знакомый один, скрипач по профессии — и писатель к тому же, такое у него было хобби. Как он, бедный, мялся и уклонялся, когда кому-нибудь из нас приходило в голову высказать свое впечатление о каком-либо музыкальном исполнении или произведении. С искренним сожалением иногда пояснял веско. Гораздо охотнее же рассуждал о литературе. Но это было труднее уже нам.
…А играют замечательно. В то время струнные еще не потеряли своего цыганско-еврейского, отчасти ресторанного надрыва. Так сейчас уже не могут, разве что Кремер, когда танго играет. Но это-то, положим, всякий бы сыграл (не всякий бы захотел) — а ты вот поди и с ресторанной слезой Шостаковича нажарь.
Читаю потихонечку — Б-г весть зачем, даже писать об этом не собираюсь — толстую-претолстую биографию Эйхендорфа. У меня много лет назад была тонкая-претонкая книжечка его стихов в переводах Карпа («и плывет мне навстречу Карп — не рыба, а переводчик», — знаменитый рассказ покойного Вольфа о посешении бассейна по писательскому абонементу), и даже сравнительно неплохих, если я правильно помню. Но ничто в нашем тогдашнем образовании не могло создать представление о статусе, каким пользуется Иоганн фон Эйхендорф в традиционной немецкой литературной иерархии. Если не наравне с Гете и Шиллером, то совсем ненамного ниже. Впрочем, это отдельный разговор.
Короче говоря, биография толстая-претолстая, я добрался пока что только до поступления героя в университет Галле (это неподалеку от Лейпцига). Отдельный, довольно продолжительный экскурс посвящен немецким студенческим нравам вообще, особенностям студенчества в Галле в частности и всему прочему любопытному. Шпана шпаной, конечно. Естественно, была у них и своя феня. •Бурши» и «филистеры» — это всякий знает, это общестуденческое (слово «бурш». между прочим, происходит от того же самого средневеково-латинского «бурса», что и «бурсак», а «филистер» — это «филистимлянин», т. е. палестинец), а вот, например, замечательный анекдот:
Один профессор пригласил студента к себе домой и показывает ему свою библиотеку. Студент ищет слова, чтобы высказать свое искреннее восхищение библиотекой и находит: «Herr Professor! Ihre Bibliothek ist kein Hund!» («Г-н профессор! Ваша библиотека не собака!»).Выражение «собака/не собака» использовалось в буршской фене университета Галле в качестве выражения одобрения/неодобрения (напр., некрасивая девушка: «Dieses Mädchen ist ein Hund», красивая девушка: «Dieses Mädchen ist kein Hund»), но что за эффекты, подобные хармсовско-введенской «бессмыслице»! Маленькая радость.
Сегодняшний отрывок из центральной, в некотором смысле переломной главы романа.
Глава называется «Сказание о невидимом граде Китеже — небесном, подводном и подземном». В порту острова Готланд повествователь знакомится с владельцем археологической яхты «Морской царь» Венделином Венде, бывшим немецким шпионом, отмотавшим в Коми срока, и пытается с его помощью сбежать с опасного «Атенова». Попутно он, конечно, узнает историю превращения гэдээровского студента-корабела в яхтовладельца и человека с непонятными связями, кочующего в поисках сокровищ Винеты по Балтийскогому морю:
В дрезденском аэропорту, против всяких ожиданий (“маманя, сука такая, уже к пильщику своему перебралася, на Запад!”), его встречали — два исключительно корректных молодых человека с незначительным русским акцентом и на двадцать четвертой “Волге”. “Не черной, а бежевой!” — особо подчеркнул Венделин. Молодые люди привезли его к незаметному зданию, своими ключами отомкнули незаметную дверь и ввели в незаметную комнату. Из-за стола навстречу встал человек с незаметным голым лицом, с печально поджатым под нижнюю губу подбородком, с костяными залысинами под начесанными на них пепельными волосами и с глазами, чуть ближе, чем надо, составленными — неподвижными и иногда загорающимися непонятными огоньками. “Wie können wir Ihnen helfen, Genosse Wende? — спросил человек. — Чем мы вам можем помочь, товарищ Венде?”
Кораблик скрипуче задвигался, берег начал медленно поворачиваться в иллюминаторе, а желудок в животе. “Лево, лево руля, бога-душу-мать”, — кричал наверху Цытрик Здоровляку или Выдро Товстопалу, уж кто там у них был на руле.
— А настоящие моряки у вас… это… есть? Или только археологи? — спросил я осторожно.
И, как всегда, поздравляю с Днем Военно-Морского Флота!
Очень признателен всем, поздравившим меня с днем рожденья. И с публикацией «Винеты». Действительно, очень тронут и смущен.
Сегодняшняя цитата из главы «Новые челюскинцы и кривой черт»: судно застревает в арктических льдах у острова Эзель (Сааремаа), и на него высаживается лейтенант пограничной службы эстонской республики со странно знакомой фамилией Пропп:
…
Но лейтенанта, который уже облекся в пальто из черного материала типа блескучего брезента и завязывал на груди лисьи лапки, такими пустяками было не остановить:
— А что есть такое русский? Смесь татарина с евреем и есть. Не зря же говорят: поскреби татарина, а под ним русский…
Я хотел было уточнить, что-де не так говорят, а ровно наоборот, но в глазах у меня медленно плыли радужные круги и квадраты, надо было их сначала остановить и оттеснить из поля зрения, поэтому Исмулик оказался расторопнее:
— А если эстонца поскрести? Что под ним будет?
— Не надо, не надо скрести эстонца, — грустно сказал лейтенант и сел в пальто (глухо хрустнувшем) и фуражке (съехавшей козырьком на нос) к столу. — Под ним ничего нет. Вот за это мы, эстонцы, вас и ненавидим, да и латыши — в жжжопе голыши — тоже, по-своему, но так же сильно. Не вы бы с вашим Петром и вашей горе-империей, так мы бы уже были настоящие стопроцентные немцы — все, до последнего хуторского дурачка! В начале восемнадцатого века всего уже лет двести оставалось, не больше. В Померании западным славянам, разным там лютичам и ободритам, пяти веков хватило, пруссам в Пруссии — и того меньше, ну, они и были кротче. А вы заявились — шведов побили с грехом пополам, с баронами нашими сторговались, гарнизоны расставили — как же! новые господа на Балтийском море! А какие из вас господа?! Это во-вторых, почему мы вас ненавидим. Потому что когда немцы ушли насовсем, вы не на ихнее место пришли, а на наше. Мы же после войны, которую вы якобы выиграли, скоро богаче вас жили — на чистых работах наши, на грязных ваши. У нас в домах “Жигули” и яблоневый садик, а у вас в лучшем случае мопед и лопухи под забором. Всё через жжжопу! Разве под немцами так было? На гнилой соломе спали, со свиньями из одного корыта кушали. Вот были хозяева! А вы нам эстонские театры в каждом райцентре понаоткрывали, киностудию в Таллинне завели — на миллион-то человек, смех! Книжки по тридцать тысяч экземпляров тиражом — всё, лишь бы мы не забыли свое кюлле-мюлле с четырнадцатью падежами! А может, мы его девятый век мечтаем забыть?! Коллективно-бессознательно! Ну как вас не ненавидеть, лопухов?! А теперь поздно уже, кранты: целыми народами в немцы больше не принимают! А знаете, почему? Зачем, думаете, им ваши покойники? Я только сейчас догадался! Я, простой чухонский курат из Баку, догадался: немцы нашли секрет вечной жизни и стали бессмертные все, и не умирают совсем никогда, но пока что скрывают это от остального Евросоюза, по бюджетно-финансовым соображениям. Кого-то им для виду хоронить нужно, — вот и покупают! А живой им никто не нужен!
Лейтенант сосредоточенно растряс по стопкам остатки и убежденно добавил: “Все одно вам тут не быть, на Немецком Восточном море! И Кенигсберг отнимут, и Санкт-Петербургу вашему проклятому тоже не вечно стоять — покроют его балтийские волны, только шпицы торчать будут! Затопления план уже есть готовый, еще с прошлой войны утвержден фюрером. В архивах лежит — дожидается будущей!”.
Неудержимые слезы потекли у меня из глаз. Икая, задыхаясь и всхлипывая, я закричал: “Винета! Город великий, больше и прекраснее всех городов в Европе! На острове, омываемом тремя видами вод! Где Одер втекает в Скифское море! За землей лютичей, называемых также виличи! Двенадцать ворот и гавань! Пряжу пряли на золотых веретенах! Колокола были из чистого серебра! Детям жопу вытирали буквально булочками! Потопили, блин! Датчане, поляки и немцы, козлы, потопили! Позавидовали! Козлы!”
Били склянки.
Из главы «Бодун №3»
Каморка со столиком сразу у двери, под настенным телефоном. На столике негорящая лампа без абажура — кривая пружинная нога. Рядом немытая красная чашка в белый горошек и внутри себя пятнистая толстохрустальная пепельница. Под обе подстелена “Петербургская бесплатная газета”, раскрыта на разделе вандалозащищенных домофонов. Галогеновый свет шел из-за раздвижной толсто-стеклянной, а скорее всего, плексигласовой двери, а за ней, собственно, и помещалось “оно”. Пуще всего “оно” напоминало длинный туалет со множеством открытых ячеек, разделенных кафельными перегородками высотой до плеча, какие встречаются на вокзалах областных центров, — но до ледяного блеску надраенный. Второе отличие: у всех ячеек имелись жестяные шторки, и на каждой амбарный замок. Почти у всех. Одна самая дальняя была, кажется, не завешена, и вроде бы даже виднелся краешек ступеньки — той, что у вокзальных сортиров ведет обычно к очку. Я завороженно двинул прозрачную створку — легко откатилась. Просунул руку в свет — рука немедленно до пупырок замерзла и пятнами поголубела. Вошел весь и под волнообразный шум приставными шажками двинулся — очень медленно заскользил по стенке спиной. Сперва я увидел туфли (не по сезону мокасины), потом колени в распузыренных джинсах, потом живот в вязаной кофте, потом все пузатое огромное тело, сидящее в кожаном кресле со склоненной на грудь головой. Голова вся обросла сивыми волосами, бледно-голубое лицо сверкало. Подошел на еще чуточку и узнал отчима. Глаза его были полуоткрыты, как бы сощурены, вокруг шеи повязан с заходом на подбородок черно-красный клетчатый шарф — мамин подарок на 23 февраля, день его освобождения с химии, голубоватые руки с татуированными перстнями сложены на животе. Но он не казался мертвым — казался дремлющим с полуприкрытыми веками, как он всегда после обеда, по его выражению, кемарил. Да и кресло было, похоже, то самое. “Отчим, — позвал я сиплым шепотом. — Отчим, вы меня слышите?” — чуть погромче и сильно сиплее. Вдруг мне показалось, что одно его веко дрогнуло, а щека пошевелила боковым куском бороды, и я что есть силы пустился бежать. И гораздо быстрее лани.
Через некоторое время заметил, что бегу на усиление колокольного звона (что у них там, церковь на палубе?), и стал бежать на усиление колокольного звона — снизу вверх, и по коридорам, и сверху вниз, и снова по коридорам и снизу вверх. И прибежал. Переминаясь и с такой силой дыша носом, что ноздри внутри себя слипались, постоял перед дверью, за которой звенело-гудело. Я слегка подоил оттаявшую бороду, потолкался без особых надежд и понял: еще минута, и всё, обоссусь. С отчаянья всунул найденный ключ, повернул — дверь взвизгнула и распахнулась в исполосованную прожекторами колокольную корабельную ночь. Я выскочил и сразу оказался у борта, на мое счастье, не сплошного, а поперечно-решетчатого…
— Ссышь? — спросил у меня за спиной ровный голос Исмулика. — Ну ссы, ссы. Смотри, не примерзни только, депутат Балтики. Слушай, а ты случайно ключа моего универсального не находил?
Колокола перестали, только подзванивали еще слегка по инерции, почти шелестели — как если бы терлись о ветер, которого не было. Ближе к носу кто-то закашлялся и сквозь кашель сказал: “Вирай, кому говорят, вирай! Вот пидор нерусский!”. Я помотал головой, блаженно прислушиваясь к журчанью внизу.
— Ну, ничего не поделаешь. Значит, посеял.
Ex Libris НГ. Екатерина Тарасова. Смех сквозь слезы. Толстые журналы августа: клоуны, антиглобалисты, студенты и опальные олигархи:
Можно, конечно, и не разбираться, где сон, где явь. А можно и попробовать. Лучше даже попробовать, я бы сказал. Автор старался…
Но это неважно, в конце концов. ««Приключения капитана Врунгеля» для взрослых» — один из самых прекрасных комплиментов, сделанных вашему корреспонденту за всю его писательскую карьеру.
По числу глав семь дней буду давать ссылку, каждый раз отрывком из следующей главы.
Царские люди сморгнули на хорошо знакомый топор и ну давай строить. Но го€ре: сваи единой не могут забить, ни положить единого камня: всё усасывает ингерманландская топь, знай только чмокает и ветры спускает. Петр разогнулся от готового корабля — двадцать восемь пушек, три мачты, а нареченное ему имя “От немцы и ляхы потопленный достославный святый град Винета” — ан Петербурга и нет никакого, и даже Московского вокзала не видать, и Гостиного двора то же самое. Все ровно как было: убогие приюты чухонцев, и скалы-валуны, и блатные болота, и лес. “Ничего не умеете, блядины дети! — огорчился царь. — Всё должен сам, в Бога, душу, мать и двенадцать апостолов!..” — и еще 209 слов Большого Государева Загиба. Отсказав, государь толкнул в воздух множество скал и стволов и из этого, в низком небе парящего матерьяла, выстроил у себя на ладони весь Петербург целиком — с площадями и улицами, с церквями, синагогой и мечетью, с длинной низкой крепостью под золотым шпилем и Адмиралтейством под золотым шпицем, с кладбищами и дворцами, в том числе универмагами и станциями метрополитена (те, когда Советской власти понадобились, она их в подземельях отрыла). Потом спустил город наземь, и тот встал, как игрушечка.
В известном смысле Петербург так и остался небесным островом — всё и висит над землей и водой, чуть-чуть не касается. Чуть-чуть — означает: на толщину царевой ладони. Чужим редко когда заметен этот зазор — небо в наших широтах низкое, очень низкое, ниже моря. Петербург — своего рода остров Лапута, не держали бы его несчетные якоря, давно бы уже улетел. Но якоря — в не знающих расслабленья руках: покачиваясь, стоят на дне мертвецы и тянут чугунные цепи.