Вера Панова. Мое и только мое. Изд-во ж. «Звезда», СПб., 2005
Наконец-то прочел. Книжка давно лежит, но всё руки не доходили.
А сейчас как бы и надо было по многим причинам, в т. ч. и для гигантской статьи о Вс. Петрове и Павле Зальцмане, которую я пишу для «Нового мира». С темой статьи Вера Панова, в первую очередь ее «Спутники», связана самым непосредственным образом, но об этом позже, когда статья будет готова. А сама книга очень интересная. Не буду касаться истории с плагиатом (интересующихся отсылаю к статье Танкова в «Литгазете»: (http://www.lgz.ru/archives/html_arch/lg112006/Polosy/8_2.htm).
Начало, откуда и были свистнуто (что ж, человек понимает: сам писать не очень может, но очень хорошо видит, где хорошо, да и вообще оснащен лучшими качествами Крошки Цахеса), — просто замечательная местами проза. Достаточно сказать, что там у нее, в нахичеванском домике, кот сидит на стуле, как кувшин (!). Но только до момента социализации в качестве комсомольского журналиста и члена РАППа. Проза ухудшается, становится излагающей советской прозой. А к концу книги — это уже текст действительно «большого советского писателя», лауреата трех Сталинских премий. И не без православной умильности. (Да и Б. Б. Вахтин говорил мне как-то, что мама-де православная писательница; тогда я не поверил, теперь верю).
Можно, конечно, рассудить, что Панова заканчивала книгу в очень тяжелом состоянии после инсульта, и это сказалось на качестве текста. Это несомненно. Но речь идет, скорее, не о качестве, а о природе. Когда она пишет о своем предреволюционном детстве, это проза дышашая, благоуханная, сверкающая, которую действительно хочется красть и красть. Можно представить себе, какая замечательная писательница получилась бы из Веры Пановой, если бы не катастрофа революции, гражданской войны и владычества советской мещанской культуры. Но она не относилась к числу людей, готовых пожертвовать своей жизнью и жизнью своих близких «ради литературы» — как Хармс, например (того же года рождения — 1905).
Примерно с середины 20-х гг. начинается мемуарная журналистика, а потом, с «после войны» и начала успехов «воспоминания советского писателя» — где и когда что было напечатано, кто что сказал и т. д. И страшный советский язык.
«Журналистские» части относящиеся ко времени перед войной и особенно ко времени ее знаменитого анабазиса из Пушкина на Украину, написаны, конечно, не с полной искренностью, что, впрочем, вполне можно понять по тем временам — временам, когда страх ушел с поверхности в клетки. Они имеют большую историческую ценность в смысле описания жизни в советской России и «под немцем», и, конечно, сам подвиг этой женщины, прокормившей и сохранившей троих детей в условиях большого террора, а потом большой войны, может вызывать только восхищение, но проза осталась в Ростове.
Не в том смысле, что она там писалась, я не знаю, когда написаны эти части текста, но, несомненно, гораздо позже. В том смысле, что попадая туда, в детство, в мир страшноватый, мещанский, провинциальный, но нормальный, человеческий, Панова оказалсь способна на вещи совершенно от нее не ожидаемые. Небезынтересный психологический случай!