ВТОРАЯ ДЕКАБРЬСКАЯ ЭЛЕГИЯ

И этот просквоженный лес,
Как много лет назад в Сосновке,
И этот лоск, и этот блеск,
И мертвый снег на остановке,

И этот всхлип, и этот взрыд,
И враны, что стоят строями,
И неба склон, что взбит и взрыт
Плечистых елей остриями,

Всё это так, и всё не так,
И так оно уже не будет…
И смертный снег в ночных кустах
Меня скрипеньем не разбудит.

XII, 2013

Декабрьская элегия

Перо мое, пиши, пиши.
Скрипи, скрипи в глухой тиши.
Т. В. Чурилин

Где воду белую прядут
И вьивым ивам подают,
Туда плохие не придут
И серебра не подольют.

Прядясь, прядись вода, вода!
А ива сивая, присядь!
Но нет, плохие никогда
Не будут серебром писать

По золотому серебру
Среди прозрачных, вьивых зал,
Когда я, милый твой, умру,
Как ангел Аронзон сказал.

XII, 2013

Текущее чтение: Владимир Николаевич Топоров — 3. Законный вопрос

Законный вопрос: почему в «петербургском тексте» В. Н. Топорова не принимают никакого участия обериуты — ни Заболоцкий со «Столбцами», ни Хармс, как минимум, со «Старухой» (да и вообще со всей его метафизикой Петербурга, проглядывающей из большинства его средних и поздних текстов)?

Ответ:

как евреи мешают христианам наслаждаться красотами Священного Писания, так и петербуржцы мешают москвичам наслаждаться красотами (и ужасами) Петербурга.

Текущее чтение: Владимир Николаевич Топоров — 2. «Петербургский текст»

Изумительно подробно и разработанно, при этом очень ясно в изложении. Настолько ясно и подробно, что в качестве петербургского писателя испытывешь смущение, дочитав: будто ты не сам писал свои сочинения, а подглядывал в «петербургский текст». И поди объясни каждому, что прочел его только вчера. Впрочем, он по цитатам растаскан — цитаты, вероятно, давно подворачивались по разным случаям. Все это в большей степени касается моего романа «Винета», но и очень ранней прозы тоже. Ну да неважно.

Интересно, напротив, что сейчас, через двадцать лет после выхода этой книжки, очевидно, что значительная часть элементов «петербургского текста» была детерминирована столичным положением Петербурга — положением центра власти и богатства. Теперь связанные с этим элементы переместились в Москву, что, правда, никакого «московского текста» к жизни не вызвало, все осталось на бытовом плане — но, возможно, связано это с плачевным состоянием текущей литературы, не способной на своем изуродованном, уплощенном языке, унаследованном от советской литературы, да еще и по сравнению с ней попорченном и примитивизированном, отреагировать сущностно. Советское время вместе с его языком и литературой, к слову, является огромным изъятием из исторического времени, утопической лакуной, существующей по собственным законам: советский Ленинград еще живет прошлым, вспоминанием — советская Москва, однако, пускай и центр власти, но располагает и разлагает людей по особенным правилам. Сегодняшний Петербург не живет прошлым, его почистили, покрасили, отремонтировали — сегодняшний петербуржец турист в собственном городе. То есть Петербург живет настоящим, несомненно, ложным, но от этого не менее сильным ощущением себя как «Петербурга». Сегодняшний классический Петербург с его чиновным великолепием и человеческой грязью — конечно же, Москва.

Во всяком случае, было бы желательно, если бы кто-нибудь продемонстрировал «петербургский текст», очищенный по мере возможности от всего социально-исторического, от изменяемого (как мы сегодня видим). То, что останется, и будет истинным «петербургским текстом» на все времена.

А тема невозможности применения советского языка (и на его основе создавшегося) к сегодняшним реалиям, поскольку такой язык все своей парадигматикой приспособлен только к советской реальности, к идеологическому пространству, которого больше не существует, — ЭТО БОНУС. Но как, интересно, написать об этом — на каком языке, на том же советском? Никакого языка, кроме советского и его ответвлений ведь не существует. Если не говорить о языке ленинградской неофициальной культуры 70-80-х гг., мучительно выработавшей на отказе от «советского» иную речевую парадигму, способную осознать несоветскую реальность. (Но плохо приспособленной к реальности советской, что тогда многими воспринималось как слабость). Но от этого языка осталось всего лишь несколько носителей и они не в задорном, не в наступательном положении: великие наши почти все умерли. мы остались одни…

Ну что ж, пусть сказанное останется «техническим заданием» для новых поколений (если верить, что они будут).

* * *

Россия древняя, Россия молодая –
Корабль серебряный, бабуся золотая

С. Г. Стратановский


Голубка беленькая, белка голубая
Скорлупка меленькая, волны колупая,
В тму влекомая, — великая скорлýпа
К тому ли вóлку волокущаяся глупо,
К волкý ли умирающему, вóлку,
Что валится на тульскую двустволку, —
Свинцовые неся ему орешки
Во тму корявую, куда отрыты брешки,
Во тму дырявую, летит-летит голубка
И по скупой реке сплавляется скорлупка.

XII, 2013

Текущее чтение: Владимир Николаевич Топоров — 1. Плюшкин

Знаменитая книжка 1993 года — с Плюшкиным, «петербургским текстом» и тому подобными драгоценными вещами. Всё из того ж источника — из расформированной библиотеки славянского института Франкфуртского университета.

……

Несомненная симпатия автора к Плюшкину, к его бескорыстному скопидомству в ущерб собственному хозяйству, несомненно, связана с внутренним родством — не личным, конечно, а цеховым. Что есть филолог, как не собиратель и накопитель фактов, цитат, параллелей, сопоставлений, чаще всего ни к чему не ведущих, но бережно сохраняемых в каталожных ящичках. Они — как те самые щепочки и веревочки, собираемые Плюшкиным — чтоб не пропали, безо всякой идеи, только по страсти. А урожай — гибнет на корню, пенька (или что там у него еще) не продается, удои снижаются, люди дохнут… Собственно, сама форма «плюшкинского текста» В. Н. Топорова — бесконечный перечень цитат большого интереса и наблюдений за гоголевским текстом большой тонкости — повторяет самого Плюшкина. Вообще: филолог — это Плюшкин, что даже до некоторой степени означает, что и Плюшкин — филолог с его текстом из щепочек и веревочек.

Иногда — у великих позднесоветских филологов, как тот же Топоров или как тот же Гаспаров — склад ненужных предметов вдруг освещается общей мыслью и поражает: останавливает, заставляет подумать. У филологов честных, скромных и полезных — просто так стоит, в темноте, ждет, чтобы кто-нибудь пришел и включил свет. Есть и нечестные филологи (великими они не бывают, но обычно вполне процветают) — они фальсифицируют набор цитат и наблюдений в угоду чужой — модной и выгодной — мысли. Т. е. неподходящие веревочки-щепочки скрывают или их искренне не видят. Но о них мы не будем.

Когда я говорю (или пытаюсь сказать неслышащим), что я не филолог, не литературовед и меньше всего критик, это и означает, что я вижу лес, а деревья в нем освещаю скромным своим фонариком по мере надобности. А иногда заглядываю (как сейчас, например) в чужой склад и обвожу этим фонариком стеллажи: вдруг что нужное подвернется.

Писатель — не Плюшкин. Пускай Манилов, пускай Ноздрев, пускай Собакевич (сейчас все скажут: это он про себя!) — но никак не Плюшкин.

СТИХИ О РУССКИХ ПЕСНЯХ (3)

За Морской и за Тверской,
За Елисейскими полями
Ворон едет воровской
На раздымленной на паяльне.

Тьма засияла за старой
Белой ночью, спелой водой —
Где-то за Нарвской заставой
Парень идет молодой.

Далека ты, путь-дорога,
А проедешься за миг.
Дорогá ты, недотрога,
Но мы дотронемся за них.

XII, 2013

О «Заполненных зияниях»

Елена ПЕСТЕРЕВА. Развоплощенная культура. Октябрь, № 11, 2013

…По сути, критик предлагает схему возрождения русской поэзии (если судить по публикациям в периодике, то и прозы тоже, но это будет, будем надеяться, еще одна книжка)…

Статья хорошая. Есть тонкие по пониманию вещи.

Зря только автор все время называет меня критиком — я не критик и не литературовед и вообще не филолог. Я пишу о литературе как писатель и это снимает с меня обязанность использования определенных инструментов, в неиспользовании которых меня часто упрекают. И возлагает на меня обязанность все время видеть за деревьями лес — некий центральный образ, который я хочу со всех сторон представить.

…Да, еще одна книжка будет — весной, если ничего не случится. Там будет и про прозу, много.

Небольшие романы — 18

О ГОРОДАХ

Города бывают трех видов:

— вовсе без метро

— с одной-единственной станцией

— и все прочие.

Лично я предпочитаю города второго типа, каковым была, к примеру, Лебедянь на Дону, пока, вскоре после смерти метростроителя Л. В. Мулярчика в 2012 году, городские власти не поспешили засыпать его приватный метрополитен. А как славно было бы спуститься по эскалатору на сверкающий шлифованным гранитом перрон, сесть на мраморную скамеечку под хрустальной люстрой, положить бороду на золоченый набалдашник трости, посидеть-подождать поезда… И убедившись, что он и сегодня не придет, вернуться наверх…

Но когда-нибудь поезд непременно придет и увезет нас… не знаю, куда увезет… вот и узнаем.