Небольшие романы — 30

КАРИНТИЯ, В ЦЕРКВИ ДЕРЕВНИ САНКТ-МАРИЕН

отпечаток чертова копыта на полу (сатана заскочил одной ногой за церковный порог, догоняя местного Фауста, и обжегся; копыто небольшое). Здесь же картина местного художника “Иисус Христос вытягивает из воды Генисаретского озера апостола Петра”: у Петра лицо Ленина. Сорок лет висела завешенная, недавно занавеску сняли. 

 

Бога и здесь нет, время опять оказалось обеденное.

 

Низкие горы, круглые, озолоченные. За левыми горами Словения, за правыми Италия. Саму долину залил сиящий туман. Похоже на ослепительное замерзшее водохранилище, откуда торчат верхушки деревьев, кресты церквей, кривые островки — как в Рыбинском, когда уровень воды падает. 

 

А в остальном всё, как везде: барышни, заплетают ногу за ногу, изгибаются спинами и стыдливо хохочут; старушки, дергая носом, жуют пирожное и рассказывают друг другу, кто еще умер; на мясной лавке во всю витрину фотография пасущихся коров, одна говорит в пузыре: “Му-у, наше мясо…”, а другая подхватывает: “… сделает вас сексапильным!” 

 

Туда и обратно — стюардессы Австрийских авиалиний во всем красном, включая чулочки, — как кардиналы. Остервенело распространяют по самолету запах клубники.

Небольшие романы — 29

НАПРИМЕР

Чего я уже никогда не увижу:

 

например, игры в расчесочку (на тыл ладони кладется гребешок, контрагент торопится его приподнять и стукнуть похлестче, ты же норовишь убрать руку, чтобы он промахнулся и получил расческу себе на кулак).

 

Чего уже никогда не учую:

 

например, запаха дымовухи (ту же расчесочку или пластмассовую линейку поджечь и вбросить в туалет, а то и в класс).

Чего уже не услышу:

например, скрипа собственных маленьких валенок по свежему снегу (белая тьма русской зимы, деревянные трамваи, тускло светясь изнутри, подъезжают к остановке; я с санками мимо).

Чего не выпью:

 

например, портвейна “Кавказ” или три семерки или тридцать третьего (хотя если взять коньячного спирту и пополам развести его пепси-колой, то получится примерно то же самое).

 

Но этого уже ничего не жалко. И другого ничего.

Небольшие романы — 28

РАЙСКИЙ САДИК

Все, кто умерли до меня, — Володя, Борис, Витя, Сережа, и Аня, и Лена — все они теперь собрались в райском садике со знаменитой картинки, быть может, лучшей картинки на свете. 

 

Сидят, лежат, околачивают маленькие красные яблоки в корзинку, щиплют гусли, листают “Графа Монте-Кристо” у шестиугольного каменного стола, ложкой на цéпочке зачерпывают черную крупитчатую воду из колодца белого иерусалимского камня и спрашивают себя, когда я приду. 

 

Не бойтесь, мои дорогие, я буду скоро. 

 

У вас нет времени, чтобы определить это “скоро”. Его нет и у меня.

 

Скоро раскроются невидимые сейчас воротца во фронтальной стене белого иерусалимского камня, от которой левая стеночка не то вперед идет, замыкая садик в некий блаженный тюремный дворик, не то назад, и тогда это открытое место под стеной небесного Иерусалима и вы просто вышли на пикник. 

 

Вы столпитесь у входа? выхода? — то ли в райской тесноте, то ли на райском просторе — и зашумите, когда я, растерянный, появлюсь на пороге: “Буратино! Буратино!..” — шучу, шучу, “Алик!” вы закричите, “здравствуй, Алик!” Шучу снова — когда ворота раскроются, сделается тьма, и блеск звезд, и шепот воды, и не будет ни вас, ни меня, и ни садика.

Небольшие романы — 27

В МРАЧНОМ ГОРОДЕ ПАРИЖЕ

 

В мрачном городе Париже на веселой реке Сене все время подворачивается крошечная старушка с серо-седой, как бы пыльной головкой, с рюкзачком на спине и в мокрых кедах: — Наташа? — Que?  И ее затянуло в предбанник музея д’Орсе в толпе рослых англосаксов с обратным прикусом.

Но это была Горбаневская, и потом все время встречалась — то подпрыгивая с задранной головкой между культурными парижанами, говорящими на ходу с такими паузами, будто забывают каждое третье слово, то сидя на приступочках у непонятных щелей Севастопольского бульвара с веселыми зябкими неграми…

— Наташа, но вы же умерли?! — Bitte?

Что же, значит, в Петербурге станет встречаться Борис Понизовский — могучий торс поставлен на самодельную тележку, на каких ездили инвалиды после той войны?

Вольф с блестящей безволосой головой и белой загнутой кверху бородкой, весь в джинсе и камуфляже (он, впрочем, и во Франкфурте попадается)?

Лена Шварц?

Дедушка, хохочуший, отбивающий чечетку под Аркой Генерального штаба, отирающий себе лоб, на который не хватает всей его веселой ладони?

А вернусь во Франкфурт, еще в аэропорту встречу (или он встретит меня?) этого сутулого со слитым на низ брюхом, узкоглазого, щекастого, в серой кепке, с пегой бороденкой — себя? 

НЕБОЛЬШИЕ РОМАНЫ — 26

ТАМПЕРЕ, ЗАШЛИ В ЦЕРКОВЬ СВ. ИОАННА (СЕВЕРНЫЙ МОДЕРН (1902 — 1907), БОГА НЕ БЫЛО,

 

не было и людей — совершенная пустота. Обошли скамьи с разных сторон, попытались подняться на хоры, чтобы лучше рассмотеть фреску Хуго Симберга “Раненый ангел”, но были остановлены объявлением на пяти языках, в том числе и по-русски: “Балкон закрыт”. Несомненное дело, все пасторы, служки, председатель совета мирян, курдская нищая, стоящая на коленях у входа, протягивая прохожим вязаный носок, и Господь Бог отправились, оставив двери нараспашку, в ближайшую кебабную на корпоративный ланч. Мы вышли, прикнопив к дверной притолоке записку на трех языках: “Бога искать у Али, налево и прямо, второй квартал”.

 

Березы осыпáлись, будто не смея желтеть, и стояли, будто частично выколоченные веники. Зато клены приоделись в наилучший северный багрец. Мы обошли церковь снаружи и снова вошли сквозь круглые ворота и острые двери — никого еще не было.

Небольшие романы — 25

В ЭТОМ ИЮЛЕ, ФРАНКФУРТ

В этом июле девушки напоминают волейболисток — в полуголых майках навыпуск и тугих трусах под самый срам. Их толстые кроткие ноги шлепают вьетнамками по затемненным лужам, где отражается черно-белое небо и косые шипастые шпицы.

Златоволосые мускулистые женщины с золочеными сумочками пахнут, пробегая мимо, как ходячие липы.

Одна, с изгибающейся одновременно во все стороны левреткой на поводке, подняла милые круглые глаза, нежно припухшие сверху и снизу, — в них светилось понимание того, что прохожие восхищаются левреткой, а не ей.

В этом июле из котельной трубы пышно поднимается белый пар и не разглядеть: в форме Статуи Свободы он поднимается или в форме Матери-Родины. Потому что он непрерывно поворачиваеся вокруг своей оси, а головой теряется в облаках.

В жестяных коробочках спят маленькие ступенчатые автомобили, радуясь темноте и прохладе. Они думают сквозь сон о родственной темноте и прохладе церквей. Орган, думают они, это велосипед, который никуда не едет, а играет фуги Баха.

В этом июле смерть ходит в дымчатых очках по аллеям и приценивается. Кролики дрожат, прижимая уши.

Небольшие романы — 24

СМЕРТЬ ЭТО ВОКЗАЛ

Смерть — это вокзал как их строили в начале ХХ века: с куполом, сплетенным из чугунных лилий. В лилии вставлены мутные стеклушки, едва пропускающие солнце. На балках сидят распушенные голуби — как чайные бабы. В заóстренных окнах тускнут витражи, на полу потерся с гранитных плиток ориентальный узор .

Поездов нет, перроны пусты. Пассажиры сидят и лежат в главном зале на скамьях мореного дуба — кто спит (и ему снится вокзал), кто ест из кульков, поднося их к лицу, кто читает скомканную газету за прошлый век. Дети топают, но не визжат. Длинные собаки бродят между скамей, двигая поперек хода грудной клеткой. Короткие собаки дрожат на коленях у старушек в беретах. В кассу очередь, но билетов нет и никогда не было. Трансляция неразборчиво говорит на непонятных языках, иногда задыхаясь и пропадая.

Раз или два в вечность подают поезд из желтых, синих и зеленых вагонов с паровозом, выдувающим черный расширяющийся дым из черной расширяющейся трубы. Этот поезд забирает всех.

Небольше романы — 23

В ИЮНЕ, ФРАНКФУРТ

Июнь: липы за окном беззвучно перемещают свои кривизны. Откроешь окно, зашумят — зашуршат, задышат, задуют.

Выйдешь на улицу, пойдешь, шатаясь, под липами, в их пристально-сладостном запахе, под их набегающим и стихающим шумом, — и вдруг невидимая бузина — такая мучительно-неблаговонная, что почти что уже сладостная.

Падубы сверкают шипами

Тисы неподвижно наклоняют свою прессованную зеленую вермишель

Гингко терпеливо ждут темноты и осени, чтобы засветиться двойными листьями в фонарных колоколах — светлее всех, золотее всех. А их неблаговоние превосходит тогда всякую сладость.

Навстречу беременная, толкает огромным животом пустую коляску — вероятно, собирается туда родить.

Небольшие романы — 22

О ИЕРУСАЛИМЕ

Иерусалим находится в раковине. Днем она замкнута, с исподу верхней створки слепяще сияет и тонко переливается синевато-серебряный перламутр. Еще в эту створку золотым шариком отливается сердце Иерусалима, извилисто ходящее по нижней створке с одного конца раковины до другого.

Нижняя створка захламлена холмами — то ли это халва ломом, то ли высохшие мускулы доисторического моллюска. На холмах стоят построенные из мацы дома. Между холмов едет трамвай (возможно, к его крыше прикреплено сердце Иерусалима), за его стеклами беззвучно перемещаются кривизны холмов и небес и мелкими серо-серебряными листьями дрожат оливы — им зябко.

Ночью раковина размыкается, туда врывается тьма вечной ночи. Лишь поблескивают там и сям сгустки жемчужного света — влажнеющие мускулы моллюска.

Небольшие романы — 21

О ЯЗЫКАХ

Есть языки, для говорения на которых нужно набрать в рот камней — например, древнегреческий, или каши — например, американский английский.

Есть языки, где для правильного произношения наиболее благоприятен обратный прикус. Например, швейцарский немецкий или шотландский английский. Может быть, дело в горах?

Есть языки, на которых надо уметь свистать и щелкать, как птичка — если тебе повезло родиться готтентотом или венгром.

А есть языки, которые давно уже вымерли, и говорят на них просто по необщей известности этого обстоятельства, заполняя все увеличивающиеся речевые лакуны бессмысленными комбинациями звуков — таков русский.