ПРИЛОЖЕНИЕ к ОБНОВЛЕНИЮ НКХ от 28 февраля 2010 г.

«Новая Камера хранения» извещает, что начиная с сегодняшнего обновления к известному нашим авторам и читателям «Альманаху НКХ» (редактор-составитель Кирилл Иванов-Поворозник) присоединяется второе сетевое минииздание — «Некоторое количество разговоров», предназначенное для эссе и статей о поэзии. Редактором-составителем этого минииздания согласилась быть Ольга Мартынова.

Мы сочли разумным выделить «Альманах НКХ» и «Некоторое количество разговорив» в отдельный блок под названием СЕТЕВЫЕ ИЗДАНИЯ «Новой Камеры хранения». Итак,

СЕТЕВЫЕ ИЗДАНИЯ «Новой Камеры хранения»

АЛЬМАНАХ НКХ

Выпуск 29: стихи Александра Белякова (Ярославль), Романа Ромова (Москва), Екатерины Боярских (Иркутск), Дмитрия Веденяпина (Москва), Ирины Максимовой (Калининград), Сусанны Чернобровой (Иерусалим) и Евгении Извариной (Екатеринбург)

НЕКОТОРОЕ КОЛИЧЕСТВО РАЗГОВОРОВ

Выпуск 1:

Ольга Мартынова, «Стихотворение: дерево ночью в грозу, освещенное молнией»
Валерий Шубинский, «Объективность и объект»
Олег Юрьев, «Новая русская хамофония»

НКХ: ИЗВЕЩЕНИЕ ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТОЕ от 28 февраля 2010 г.

СТИХИ

Александра Белякова
Аллы Горбуновой
Дмитрия Григорьева
Алексея Порвина

О СТИХАХ

Олег Дарк об Ольге Мартыновой
Виктор Бейлис об Игоре Булатовском

ОТДЕЛЬНОСТОЯЩИЕ РУССКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ:

Александр Петрович Бенитцкий (1780 — 1809). КОНЧИНА ШИЛЛЕРА. Предложено В. И. Шубинским

Стихи неотсюда — 10
Борис Зубакин. Вы пьете пиво — и поете…

Читающим по-немецки: JURJEWS KLASSIKER

Очередная колонка в берлинской газете «Der Tagesspiegel» — в основном, о книге французского писателя Габриэля Шевалье (1895–1969) «Страх», опубликованной в 1930 году и через 79 лет переведенной на немецкий язык. Книга очень французская, очень антивоенная и очень хорошо объясняющая, почему французы всем народом, в сущности, отказались принимать участие во Второй Мировой войне — Первая, несмотря на победу, шампанское в версальском вагоне и пр., так их напугала и изнеможила, что второй такой они себе представить не могли. От маршала Петэна до последнего пехотинца. Очень интересны ситуационные и персонажные пересечения практически со всеми основными книгами о Первой Мировой войне, написанными как бы или действительно с точки зрения простого солдата — даже с «Бравым солдатом Швейком». В результате вся сатирическая «скурильность» гашековских фигур оказывается едва ли не документаристикой.

Следующую колонку буду писать о Мастере Экхарте — средневековом немецком мистике, доминиканском проповеднике. Мастер он, как оказалось, потому что не бакалавр. Обвиненный в ереси, пошел оправдываться перед папой в Авиньон — с тех пор никто его не видел. Надо сказать, вся эта история очень хорошо описывается известным стихотворением Даниила Хармса «Из дома вышел человек С дубинкой и мешком…» Мастер Экхарт как доминиканец обязан был передвигаться только пешком, так что действительно:

И вот однажды на заре
Вошел он в темный лес.
  И с той поры,
  И с той поры,
И с той поры исчез.

К попытке

реабилитации понятия «постмодернизм», предпринятой Владиславом Кулаковым

Простите, Влад, что не комментарием, а здесь — мне захотелось сохранить эти несколько слов у себя в журнале. Может быть, пригодятся когда-нибудь.

Мы как-то уже говорили с Вами об этом — мне кажется, Вы умножаете без нужды количество значений слова «постмодернизм», которых существует и так несчетное множество. И тем как бы умножаете путаницу, в которой все же никто не заинтересован. Наоборот, мне кажется, сейчас как никогда необходима ясность членений — кто где, кто что и кто кто.

Когда-то я поставил эпиграфом к своей повести «Гонобобль и прочие» несколько препарированную цитату из Главмещанина: «…чтобы объединиться, мы… должны решительно размежеваться».

Так вот, я полагаю, что значительное количество наших нынешних неприятностей происходит от того, что естественный процесс размежевания был остановлен и даже направлен в обратную сторону «перестройкой» и всеобщей неразберихой первой половины 90-х гг.

Но вернемся к «постмодернизму».

Назвать можно все что угодно всем чем угодно, но для этого нужно, чтобы большинство, или, по меньшей мере, существенное количество разумных людей с этим согласилось. В данном случае это чрезвычайно маловероятно. Я, по крайней мере, не соглашусь, если считать меня разумным человеком.

И с чем я, конечно, ни в коем случае не соглашусь — как если не изобретатель, то по крайней мере один из ранних и усердных употребителей понятия «новый или второй модерн» — с тем, что это может быть синонимом «постмодернизма» (или наоборот).

В том смысле, какой я в это вкладываю, второй модерн — это еще одна попытка осуществить исторически недоосуществленное на новом антропологическом материале — т. е. на нашем. Просто-напросто вследствие уничтожения тем или иным способом носителей культуры «первого модерна».

Это соответствует и реальному цивилизационному уровню советского общества 60-70 гг. — ни в коем случае нельзя сказать про него, что в нем был изжит или изживался какой-то «модерн», понимаемый и как состояние общества и культуры, и как его отражение в искусствах — в нем, наоборот, по мере сил и очемь отрывочно, изживался «второй 19 век», каким была (и до самого конца, который, к сожалению, еще не наступил) осталась советская культура.

В этом же, собственно, и смысл советской культурной революции 30-х гг. — в восстановлении «домодерна».

Получается вполне логично, не правда ли? — после» второго XIX в.» наступает (наступает, наступает и все еще наступает и, конечно, не может окончательно наступить) «второй модерн».

Некрасов был совершенно прав, говоря о том, что постмодерн — это не литературное направление, а состояние человека и культуры. Но этого состояния и в конце 80 гг. не было и быть не могло, тут он, с моей точки зрения, ошибался, если я правильно понял смысл высказывания по приведенной цитате.

Мне кажется, Вы ищете понятие, способное на теоретическом, а не на литературно-историческом уровне объединить различные направления неофициальной культуры.

Мне кажется:

а) «постмодернизм» для этого совершено не годится
и
б) мы еще недоразмежевались и в этом смысле. Т. е. сначала следовало бы осознать и назвать, чем и как отличаются — по сути, по культурному смыслу, по природе, по происхождению — такие явления неофициальной культуры 50-60 — 70-80 гг., как, например, «лианозовская школа» и «круг Бродского» (или Аронзон как отдельное явление) — называю сходу, просто для примера. Все эти явления были искусственно, силой социально-политических обстоятельств поставлены в сходное положение по отношению к господствующей культуре, но они, с моей точки зрения, имеют много принципиальных генеративных и социокультурных различий. Только после подробного изучения этих различий можно начинать искать объединяющие надуровни — таково мое глубокое убеждение.

Что касается четвертьфинала —

хоккеист сборной Канады порвал сетку ворот броском в девятку.

Только не надо пугать — пуганые. Как бы самим не испугаться. Вот, например, Михаил Палыч Бутусов убил турецкого вратаря. Не нарочно, конечно, а так сильно полил. А штанг переломал целый Брянский лес. Другой вид спорта, говорите? Тогда посмотрите на это, мсье/мистер Уебéр/Уéбер:


17 сентября 1974 в Квебеке во время встречи сборной СССР со сборной профессионалов ВХА. 17-й номер — Валерий Харламов, великий русский полубаск. Или великий баскский полурусс. Короче говоря — великий, баский и русский Валерий Борисович Харламов. Это я вам говорю, старый еврейский спортсмен с Баскова переулка.

Хоккей — это поэзия, и Мальцев, Якушев, Харламов — русской музы близнецы…
Футбол — это проза, а Эдуард Стрельцов — ее Достоевский.
А что же тогда баскетбол?
Баскетбол — не литература, баскетбол — музыка, и Шура Белов — ее печальный Рахманинов!

ДОПОЛНЕНИЕ НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ: Ну проиграли, ну и что? Все это мелочи по сравнению с вечностью. В Сочи отыграемся. По доллару вист.

«Даже Бенедикт Лившиц» —

статья в мартовском номере журнала «Лехаим»:

<...>В 1926 году – это важный год, запомним его! – Корней Чуковский записал в дневнике:

Был я у Бена Лившица. То же впечатление душевной чистоты и полной поглощенности литературой. О поэзии он может говорить по 10 часов подряд. В его представлении – если есть сейчас в России замечательные люди, то это Пастернак, Кузмин, Мандельштам и Константин Вагинов… Странно: наружность у него полнеющего пожилого еврея, которому полагалось бы быть практиком и дельцом, а вся жизнь – чистейшей воды литература[4].

Не станем сейчас касаться интересных представлений дедушки Корнея о еврейской наружности, а сосредоточимся на системе величин, выдвинутой Лившицем (несомненно, отчасти удивившей Чуковского – реалиста, знатока и любителя литературного успеха; за исключением Пастернака названы были явные, как бы теперь сказали, маргиналы советской литжизни). Отметим одну важную вещь: параллельно официальной литературе (и вообще культуре) в 20‑х и отчасти в 30‑х годах, самое позднее до их середины, в Ленинграде и Москве существовала некая «параллельная культура» с собственными иерархиями, отношениями, в том числе и плохими отношениями, с собственными представлениями о значении писателей и весе текстов. Эти представления были независимы от представлений, господствующих в «официальной писательской жизни» Советской России, пусть даже в ее «культурной», «попутнической» части, и основаны на совершенно иных эстетических критериях. Эта как бы «вторая культура» (бывшая на самом деле первой) по структурам существования во многом подобна «второй культуре» 70‑х годов, с той лишь разницей, что отчасти состояла из людей действительно большой культуры и с большими «прошлыми» именами, для советской литературы в лучшем случае «устаревшими», а то и враждебными, но даже и для нее в известном смысле громкими. Чем «неофициальная культура 70–80 годов» похвастаться, конечно, не могла.

Репутации, слава, значения, принятые в этой вполне разрозненной, осколочной среде, состоящей из разной степени сплоченности и влиятельности кружков, были для ее участников более чем реальны – в сущности, гораздо реальнее «реальной» литературной жизни Советской России.

ЕЛЕНЕ ШВАРЦ С ЛЮБОВЬЮ И НАДЕЖДОЙ

Шуршащий гром почти замолк,
Столь нестерпимый человеку,
И чтобы дождик не замок,
Уже замкнули на замок
          Огнем замощённую реку.

Прощай, прощеная зима
И запах смертного карбида,
Спускающийся на дома,
И ты, светящаяся тьма —
          Мы свидимся, дева-обида.

Мы были блеском без тепла,
Мы были теплотой без тела,
Когда на западе блестела
Обледенелая пила
          И птица в падении пела.

Теперь мы дождик на весу,
Зеленый снег шестиугольный,
И воздуха укол небольный,
И Бог, смотрящий на лису,
          И грохот шуршащий над Школьной…

II, 2010

Бывают же на зависть фамилии:

Справедливости ради надо заметить, что знаменитый чилийский поэт того же имени, Vicente Huidobro, переводится на русский язык (а может, и действительно так произносится) как Висенте Уидобро. Уйдóбро — было бы, впрочем, тоже неплохо. Богдан Уйдóбро, малороссийский модернист.