Как на маленький лужок
Выпал беленький снежок

— Здравствуй, снег, бессонный цы́ган,
Погоди, не каменей!
Кем твой уголь-чуб обцыкан?
Где побросил ты коней?

— В поле я оставил кóней
Пообчухаться слегка,
Затуманены погоней
Их стеклянные бока,

Заворочены под пузы
Их зеленые хвосты,
А под ними спят, кургузы,
Цыганенки темноты.

Я, цыгáн, пополз по лугу,
Острый сверк из сапога —
Ты украл мою подругу,
Нахаркáл в мои снега.

Больно я тебя зарежу,
Кровь дурную отворю!…
— Цы́ган, цы́ган, в мглу заезжу
Я плевал, а не в твою!

Цы́ган, цы́ган, снег стеклянный,
Ты растаял в свете дня,
Черный блеском штык трехгранный
Под лопаткой у меня.

XII, 2014

* * *

скорые сверкнули стекла
на мосту или где-то около

у ветлы коза помекала
и звездная лузга померкла

съехала из круга водна
но вот уже и снова вот она

* * *

вот уже и снова вот она
и к сердцу подступает вот на

хоть уже почти затухла
ан нет огнями в тму затукала

время бедное затикало
сердце медное затихло

XII, 2014

РАЙСКИЙ САДИК

Все, кто умерли до меня, — Володя, Борис, Витя, Сережа, и Аня, и Лена — все они теперь собрались в райском садике со знаменитой картинки, быть может, лучшей картинки на свете. 

Сидят, лежат, околачивают маленькие красные яблоки в корзинку, щиплют гусли, листают “Графа Монте-Кристо” у шестиугольного каменного стола, ложкой на цéпочке зачерпывают черную крупитчатую воду из колодца белого иерусалимского камня и спрашивают себя, когда я приду. 

Не бойтесь, мои дорогие, я буду скоро. 

У вас нет времени, чтобы определить это “скоро”. Его нет и у меня.

Скоро раскроются невидимые сейчас воротца во фронтальной стене белого иерусалимского камня, от которой левая стеночка не то вперед идет, замыкая садик в некий блаженный тюремный дворик, не то назад, и тогда это открытое место под стеной небесного Иерусалима и вы просто вышли на пикник. 

Вы столпитесь у входа? выхода? — то ли в райской тесноте, то ли на райском просторе — и зашумите, когда я, растерянный, появлюсь на пороге: “Буратино! Буратино!..” — шучу, шучу, “Алик!” вы закричите, “здравствуй, Алик!” Шучу снова — когда ворота раскроются, сделается тьма, и блеск звезд, и шепот воды, и не будет ни вас, ни меня, и ни садика.

В МРАЧНОМ ГОРОДЕ ПАРИЖЕ

В мрачном городе Париже на веселой реке Сене все время подворачивается крошечная старушка с серо-седой, как бы пыльной головкой, с рюкзачком на спине и в мокрых кедах: — Наташа? — Que?  И ее затянуло в предбанник музея д’Орсе в толпе рослых англосаксов с обратным прикусом.

Но это была Горбаневская, и потом все время встречалась — то подпрыгивая с задранной головкой между культурными парижанами, говорящими на ходу с такими паузами, будто забывают каждое третье слово, то сидя на приступочках у непонятных щелей Севастопольского бульвара с веселыми зябкими неграми…

— Наташа, но вы же умерли?! — Bitte?

Что же, значит, в Петербурге станет встречаться Борис Понизовский — могучий торс поставлен на самодельную тележку, на каких ездили инвалиды после той войны?

Вольф с блестящей безволосой головой и белой загнутой кверху бородкой, весь в джинсе и камуфляже (он, впрочем, и во Франкфурте попадается)?

Лена Шварц?

Дедушка, хохочуший, отбивающий чечетку под Аркой Генерального штаба, отирающий себе лоб, на который не хватает всей его веселой ладони?

А вернусь во Франкфурт, еще в аэропорту встречу (или он встретит меня?) этого сутулого со слитым на низ брюхом, узкоглазого, щекастого, в серой кепке, с пегой бороденкой — себя?