«Фауст» Сокурова —

вчера смотрели в маленьком франкфуртском кинотеатре «Mal seh’n». Много было народу для такого фильма, ушло человека четыре. Впрочем, не считал, может, и больше.

Совершенно выдающийся фильм, надо сказать. Мировой шедевр. Во всех смыслах. Я и вообще-то большой поклонник Сокурова, еще с того далекого восемьдесят какого-то года, когда всезнающий Б. Ю. Понизовский послал нас куда-то смотреть дипломный и курсовой (кажется) фильмы едва закончившего институт Сокурова, который сам их возил показывать в «клубах кинолюбителей» и творческих союзах. Да, это, кстати, был Ленинградский Союз архитекторов — вспомнил! Курсовой (документальный) назывался «Соната для Гитлера», а дипломный был, как известно, по Платонову. Особые качества этого режиссера были очевидны сразу же. С тех пор некоторое количество фильмов Сокурова (но, конечно, далеко не все) мы смотрели, и почти всегда у них был некоторый дерибас, связанное, быть может, со скоростью, импровизационностью, бюджетом… — в них почти всегда не было полноты, полного объема зрелища, что искупалось красотой картин и движением мысли. Да и общей талантливостью, прежде всего. На документальных фильмах этот дерибас сказывался значительно меньше, чем на игровых, но это само собой ясно — в игровых фильмах постановщик в большей степени зависит от творческой (и деловой) способности и профессиональности очень многих и очень разных людей, в документальных — больше выражается сам.

Здесь — эта полнота есть. «Фауст» Сокурова совершенно объемен, может быть даже, он совершенен.

Что-то есть тютчевское в этом слиянии русской мысли и немецкого духа. Берковский в упоминавшемся в предыдущей записи сочинении писал (передаю по смыслу), что русские художники имели в Девятнадцатом веке преимущество перед европейцами — преимущество позднего прихода. То, что пережили Гете, Шекспиры, Байроны в колоссальных созданиях, Тютчев осознавал и выражал в коротких стихотворениях — всю, так сказать, трагедию «фаустовского человека», переживаемую как в первый раз, но с «конспектом лекций» в руках.

Здесь похожая картина: поздний приход русского художника, подводящего — как бы со стороны — определенные итоги. Эти итоги нелестны для «фаустовского человека», но фильм так прекрасен, что должен, пожалуй, «фаустовского человека», точнее, его потомков, радовать — как звучит их язык, как играют их артисты… (Адасинский тоже ничего)

И еще одно: Сокуров демонстрирует (и всегда демонстрировал, но теперь, когда он создал «мировой шедевр», с еще большей отчетливостью, с еще большим значением, которое, конечно, понимать почти некому), на что способен русский художник, если он не интеллигент, если он освободился, если он не скован правилами, по которым эта каста видит мир и себя.

Его призвали всеблагие…

В известной статье о Тютчеве (предисловие к малой серии БП, 1969 г.) Н. Я. Берковский, чересполосно демонстрируя то большую культуру и незаурядную чуткость к тексту, то остатки рапповщины, от которой он, по всей видимости, так и не избавился и которая привела его в 1936 году на трибуну Союза писателей осуждать Добычина (что, конечно, не помешало ему сделаться «кумиром интеллигенции 60-70 гг.»: себе они прощают всё), среди прочего разбирает «Цицерона» («Оратор римский говорил…») и уделяет известное место рассуждению о «счастье» жить в «роковые времена». Ну, понятно, романтизм, Гегель и т. д. Кажется, однако, это всё же сравнительно простой случай непонимания словоупотребления 19 века: «счастлúв» — не значит, что счастье, а значит: «повезло», выпала удача перейти как бы в высшее сословие, стать высшей породой — полубогом (блаженным, как было в другой редакции).

Вообще интересно, сколько в нашем понимании классической русской литературы непонимания простых словоупотреблений, в первую очередь не образовательной, а социокультурной природы — словоупотреблений и простых правил поведения, этикета и т. п.. Началось все это, конечно, еще с Белинского с его представлениями о «высшем свете».

Понимающим по-немецки

Маленькое и очень милое эссе о двух моих книгах — вообще первой в Германии (Leningrader Geschichten», 1994) и одной из последних — «Von Orten. Ein Poem» (Франкфурт 2010).

«Мириам» по-прежнему в Челябинске

Отчет зрителя о позавчерашнем спектакле — радует, что спектакль живет, несмотря на возраст (идет с 2003 г.).

Вообще трудно было себе представить, когда появились первые постановки «Мириам» — в конце восьмидесятых годов — что эта пьеса будет идти. Уж очень беспомощно всё это было, меня доводила до отчаяния неспособность постановщиков и артистов понять простейшие вещи. Какие вопросы задавали — незабываемо! Один грузин в «Приюте комедианта» начинал репетировать с Томошевским «Мириам» и всё допытывался у меня, почему же она, сука такая, коленкой в пах бьет, если сама согласилась. Совсем нечестная, да? Этого он совершенно не мог понять, а стало быть и сыграть. Спектакль в «Приюте» тогда не вышел… Надо было, кстати, посоветовать Томошевскому самому сыграть все роли, включая Мириам, но это мне сейчас в голову пришло, несколько запоздало, конечно.

В общем, я считал тогда, что пьеса «неставимая». А вот же оказалось — идет и, видимо, любима народом и артистами.

Другое дело, что денег я заработал за все эти годы постановок «Мириам» в России и окрестностях всего ничего. За постановку в московских Театральных мастерских в 1990, что ли, году (реж. А. Горбань — спектакль был ужасен), получил 2200 совстских рублей от Министерства культуры РСФСР. В 90-е гг. вообще ничего не платили, разрешений не спрашивали и о постановках не сообщали, потом были какие-то вааповские крохи. Как-то попробовал с РАО объясниться насчет киевского спектакля, который идет с 1994 г., сначала по-малороссийски, потом был переведен на великорусский язык (смешно!) и так и идет до сих пор — добрая дамочка из РАО объяснила мне в письме, что я, оказывается, все деньги получил, только сам этого не заметил. И перечислила, в какие годы были переводы из Киева. А спектакль идет все годы, безо всякого моего разрешения (РАО не может его за меня выдать), возился на разные гастроли, в т. ч. заграницу… Пара знакомых из ЖЖ сулили помочь, рекомендовали каких-то чиновников и адвокатов (кому-то я даже звонил), утверждали, что у них там «в Украине» правовое государство и за авторским правом строго следят. С понятным результатом.

А в Челябинске я спекталь разрешал когда-то. Я вообще, кажется, слишком просто разрешал играть спектакли по своим пьесам. Обычно о разрешении просили, когда спектакь уже был сделан и игрался, закрыть его — означало бы отнять у людей работу нескольких месяцев, мне всегда было жалко маленькие театры, которые играют мои пьесы….

Вероятно, это было неправильно. Почему-то преимущественно на Урале и в Сибири меня играют. Кажется, единственный крупный город в Сибири, где «Мириам» не ставили — это Иркутск (может, я чего-то и не знаю — см. выше). Распутин, небось, запретил.

Смешно, что единственный раз, когда мне удалось отнять (у Озерского ТЮЗа) некоторую (очень скромную) сумму денег за разрешение на постановку — спектакль по каким-то причинам в результате не пошел.

Но до сих пор свербит, что я в свое время (1999, что ли, год) не закрыл спектакль Екатеринбургского Театрона, где постановщик ничтоже сумняшеся приписал к пьесе еще одно действие — опереточное, пошлое и бездарное.

Вообще странная «драматургическая карьера» — много постановок, переводы на языки (немецкий, французский, английский, польский, чешский) и постановки на них, а заработку — с гулькин нос. Вон, поляки в свое время хорошо заплатили за телепостановки «Мириам» и «Погрома», и немецкие авансы были приличные. Остальное же… И юная моя слава в песок ушла, что и понятно, конечно, если никаких пьес не пишешь уже почти двадцать лет. Но славы-то не жалко, славы на мой век хватит, а вот делового толку следовало бы, конечно, побольше извлекать из всей этой истории с драматургией, которая, конечно, требует отдельного мемуара — «Как я был драматургом».

Текущее чтение — 5

И. Г. Прыжов. ОЧЕРКИ. СТАТЬИ. ПИСЬМА (Редакция, вводные статьи и комментарии М. С. Альтмана). М.,- Л., ACADEMIA, 1934

Ко всем прочим прелестям над вступлением «От редактора» написано черной тушью и своего рода писарским почерком: Из библиотеки композитора Бориса Александрова. Лично я никаких композиторов Борисов Александровых, кроме общеизвестного руководителя ансамбля песни и пляски Советской Армии, не знаю. Хотел бы я проследить путь этой книги из библиотеки советского композитора в библиотеку славистического семинара Франкфуртского университета им. Иосифа Виссарионовича Гете.

Издание, впрочем, более чем известное для нас: когда Моисей Альтман, филолог-классик и бакинский студент Вяч. Иванова, умер, во владение наследством вступил Валерий Аронович Дымшиц (Валера, ау — ты меня видишь на новом месте?) и мы, кажется, даже совершали экскурсию на альтмановскую жилплощадь у Сампсониевской церкви. Прыжова я читал примерно в те же времена, кажется, нам его давали читать, но, кажется, не дарили…

Тогда интересовали сюжеты вроде истории кабаков, очерки об юродивых и т. д. И не только нас. Рассказанная Прыжовым история о походе юродивых на Киев послужила, например, источником известной «маленькой поэмы» Е. А. Шварц.

Сейчас заинтересовали скорее очерки о Сибири, куда Прыжов был сослан по нечаевскому делу. Он создает в этих очерках самый настоящий русский вестерн — настоящий, а не поддельный, какой устроен в превосходном, в сущности, фильме Никиты Михалкова «Свой среди чужих, чужой среди своих».

Общая идея Прыжова, писателя в общем-то малоинтересного — небрежного по нищете и пьянству компилятора, а по комплексу идей революционера-общинопоклонника не без позитивистского расизма, заключается в том, что переселенные в Сибирь русские — выродились, перестали быть русскими, а сделались особым, невежественным, злобным, хищным и жестоким племенем — смешавшимися с инородцами, в первую голову, с «братскими людьми» — «сибиряками». Сибиряк проводит свое время в охоте за «горбачами», т. е. беглыми и бродягами, которых убивает или сразу же или дав им несколько на него поработать. И Российское государство (естественный предмет ненависти Прыжова) приплачивает за мертвых бродяг, как американцы за скальпы.

Примерно тем же занимаются и буряты — как крещеные, так и некрещеные.

Самый же страшный род сибирского населения — казаки. Сибирские казаки, как русские, так и инородческие, исключительно дикари и звери, всегда готовые на убийство — и не только бродяг.

Положительным полюсом страшной сибирской жизни восьмидесятых гг. XIX в. являются староверы, «семейские». Они сохранили русский крестьянский тип (все сами красавцы, и женщины у них красавицы, рослые, белокурые, в отличие от маленьких черномазых, ленивых и злых «сибирячек») и традиционную русскую общину как систему больших семей, и как их начальство ни теснит, они везде обживаются и кормят всю Сибирь.

В этом роде Прыжов публиковал в газете «Сибирь», что ему особой любви сибирского населения не принесло.

Но вестерн, конечно, лежит во всем этом готовый — вынимай и снимай! …В другой жизни.

Любопытно, что в «Похождениях факира» Вс. Иванова, которые я недавно читал, описывается как раз сибирское казачество, из которого он родом — но через лет двадцать-двадцать пять. Жизнь диковатая, провинциальная, жестокая, но не такая… чудовищная… Скорее провинциальная тоска, чем фронтир с приключениями. То ли за двадцать лет сибирские дела удалось поставить на путь цивилизции (что скорее всего), то ли Прыжов с его русизмом и расизмом очень переувлекся (что тоже скорее всего).

Интересно подумать в этой связи о рано завязавшихся связах между русскими революционерами самого отчаянного толка и миллионщиками-староверами, нашедшими свое естественное завершение в финансировании Морозовыми и Щукиными большевиков и эсеров — любой силы, так же, как и они, потомки раскольников, беглецов и саможогов, ненавидящей Московско-Петербургское государство и готовой его уничтожить. Вполне возможно, что они были даже согласны на то, что государство будет уничтожено вместе с ними. Вот ведь настоящий, а не придуманный «малый народ» Шафаревича.

Не помню, кстати, писал ли я про «Факира» — удивительная книга: написана талантливейшими фразами, врожденное качество прозы совершенно очевидно — а книга плохая, никакая, скорее даже.

Еще одна «сибирская» книжка, которую я недавно читал, это «агитационный роман» Зазубрина 1921 года о гражданской войне в Сибири — с выразительными описаниями нечеловеческих жестокостей, вполне соответствующих объявленной у Прыжова цене человеческой жизни в Сибири, но… — только с одной стороны, конечно. Как раз сибирские крестьяне, «сибиряки» оказываются страдающей стороной. Колчаковские головорезы обращаются с населением богатых сибирских сел не как с соотечественниками, а как с покоренным диким племенем. Впрочем, смысл любой гражданской войны не в том ли, что соотечественники обращаются с соотечественниками как с чужим и ненавистным племенем? Такое ощущение, что некоторые соотечественники соскучились по гражданской войне, как всегда забывая, что резать будут не только они — резать будут и их. Ну, это см. выше.

Горное дело

Есть языки, для произношения которых наиболее благоприятным является обратный прикус. Например, швейцарский немецкий или шотландский английский. Может быть, дело в горах?

Текущее чтение — 4

Белинков А. Юрий Тынянов. М., Советский писатель, 1960

Довольно-таки тошнотворная книжка, несмотря на некоторое (очень незначительное) количество тонких наблюдений над литературной практикой Тынянова. В основном же автор поучает и поправляет Юрия Николаевича, используя самые отвратительные приемчики советской литкритики:


Склонный к восприятрию всякого рода пессимистических инфекций, писатель оказался захваченным распростанившейся эпидемией вульгарного социологизма, заразившей некоторые круги художественной интеллигенции. (стр. 286)

Честно говоря, не убежден, что в 1960 г., году выхода книги, все это было так уж необходимо. Совсем без этого безобразия обойтись было трудно, но при желании можно было ограничиться необходимым.

Но Белинков ощутимо не желает ограничиваться — через всю книгу проходит, точнее всю книгу держит, составляет ее внутренний нерв и внешний костяк, злобное (по)учительство советского интеллигента: вот не так надо было, а этак.

Оно же, еще сладострастней, еще злобнее, хотя вроде бы и с противоположных идеологических позиций написана, в книжке об Олеше, где, конечно, еще больше тонких наблюдений и ловких фраз, имитирующих «изучаемого автора» («Тынянов», помимо вышеприведенной цитаты и ей подобных, составляющих на вскидку не менее половины текста, написан «тыняновскими фразами»), но одномерности интеллигентского внутреннего мира еще больше.

Эти две книги показывают наглядно, что идеология не играет почти никакой роли, ее можно полностью поменять и остаться тем же самым.

Что, кажется, и произошло с советской интеллигенцией на переломе от восьмидесятых к девяностым годам. Даже если вывести за скобки больных на всю голову людей — демшизоидов, комшизоидов и фашизоидов. Основная масса инженеров, программистов, «менеджеров среднего звена», писателей-акуниных осталось все той же советской интеллигенцией — одномерными существами, неспособными ни к какой культуре за исключением художественной самодеятельности: типа авторской песни и «русского рока», КВН и «научной фантастики».

И озлобленно исподлобья смотрящими на все, что не они, на всё, что имеет объем..

Понимающим по-немецки

Портрет писательской семьи в газете «Jüdische Allgemeine Zeitung».

Журналист по свойственной этому сословию или, точнее, биологическому виду (потому что журналисты, конечно, не люди — как и артисты не люди, а некий другой биологический вид) горделивости отказался присылать текст на проверку. В результате в нем полно ошибок, и даже название романа Ольги Мартыновой перепутано. Сама статья милая по тону и отношению, но от неаккуратной работы, конечно, тошнит.

Небольшие романы — 6

МОЛОДИЛЬНЫЙ ВОКЗАЛ

В городе Нейштадт-на-Винной-дороге есть на вокзале, на одном из перронов, такие часы, что идут назад, отраженные в стекле выгородки для ожидающих пассажиров.

Кто это часы заметит — помолодеет.

Я там пересаживался с поезда на поезд и помолодел ровно на 16 минут.