смотрели последний фильм Алена Рене «Les herbes folles». Интересно, последний ли? — человеку 88 лет. Хочется надеяться, что он снимет еще много фильмов, хотя веру в человеческое бессмертие я утратил (как я, кажется, уже писал где-то) в день, когда умер Эрнст Юнгер.
Название по-немецки перевели так: «Vorsicht Sehnsucht», т. е. «Осторожно, томление» (очень приблизительно — желание, стремление), что звучит достаточно идиотически. Но если представить себе, что в семидесятых или восьмидесятых годах этот фильм несомненно назывался бы по-немецки «Auch Zahnärzte haben Gefühle» / «И дантисты чувствовать умеют» (там героиня зубоврачиха) или даже «Auch Zahnärzte können fliegen»/»И дантисты умеют летать» (зубоврачиха является пилотом-любителем), то поневоле признаешь, что прогресс все же существует — некоторый.
Русское название «Сорняки» — это вроде бы точный перевод, но стилистически направляет явно не туда — в сторону каких-нибудь перестроечных лент о беспризорниках, нюхающих клей «Момент».
«Мне показалось, что название напрямую относится к этим персонажам, к их абсолютно нерациональной импульсивности. Это похоже на семена, которые используют любую возможность, чтобы прорасти сквозь трещины в асфальте или в каменной стене и вырасти там, где никто их не ждет», — сказал Ален Рене.
«Трава на асфальте»? Как-то совсем банально, хотя и объяснение мэтра оригинальностью образа не блещет (чего нельзя сказать о его фильме, где травы, правда, много). Я думал, думал, думал, и в голову пришло дикое и нелепое слово «Дикоросли», которое и кажется мне наилучшим русским названием для этого замечательного фильма.
Думаю, этот фильм в своем роде действительно совершенен, но я не киновед, поэтому ни доказывать, ни объяснять этого суждения не буду. Скажу лишь о том, что действительно существенно и интересно для меня: здесь выданы ключи ко всем «Носорогам» и «Лысым певицам», ко всему французскому, а значит, и ко всему западноевропейскому абсурду. И тем закончена его линия, его история.
Этот фильм, в котором нет ничего абсурдного, никакого разрыва логических связей, если не считать разрывом логических связей «нерациональную импульсивность» персонажей (в жизни, собственно, довольно часто встречающуюся) производит впечатления абсурда необыкновенно тонкой аранжировкой моментов отсутствия значений на фоне генерально отсутствующего значения жизни. Ни сами герои, ни их чувства, ни их мысли, ни их поступки не имеют ровно никакого значения. Необыкновенным искусством режиссера (еще ведь надо было заставить артистов сыграть это!) достигается полное снятие какого бы то ни было высказывания. Точнее, снятие значения с какого бы то ни было высказывания. Даже высказывание, что жизнь не имеет смысла, не имеет никакого значения (что не лишает его смысла). В этом фильме все смыслы на месте, но ни один не имеет значения. Это квинтэссенция западноевропейского абсурда, не требующая для своего воплощения ничего абсурдного.
Всегда интуитивно ощущалось, что гордая идея, будто мы (т. е. не мы, конечно, а Хармс, Введенский и компания) создали абсурдизм на столько-то лет раньше, чем западноевропейцы, не имеет ничего общего с действительностью. Даже если считать «Елку у Ивановых» или «Елизавету Бам» абсурдизмом (а почему бы, собственно, не считать? — простые логические связи там несомненно нарушены), это абсурдизм совершенно иного типа. Русский абсурд возникает на избытке значений, на их умножении до в идеале максимума. Европейский — на стремлении значений к нулю. Русский абсурд рожден из перепроизводства символов и метафор, из разложения и забраживания символической каши. Природа его поэтическая и философская. Европейский абсурд — из быта, из не обессмысливания, но обеззначивания рядового человеческого существования, из происшедшего после Первой Мировой войны уничтожения символических, даже просто метафорических уровней существования. Если из литературы, то из «реализма», из доведенного до (бес)предела натурализма, фиксирующего бытовую речь. Такой, «второй», абсурд нарождался в России в конце 80-х гг. из метода Петрушевской, но не народился — советская жизнь рухнула и у Петрушевской обнаужилось очень много не пропускавшихся цензурой «символических уровней» (которые цензура хорошо делала, что не пропускала, на мой вкус).
В общем, два мира, два Шапиро, два абсурда.
Что еще очень любопытно и печально: немецкая кинокритика задыхается в восторгах с никогда доселе не виданным единодушием. Таких пароксизмов на нашей памяти никогда не наблюдалось. Мы были в единственном франкфуртском кинотеатре, показывающем этот фильм — в зале было десять человек.
Это очень прискорбная тенденция: всякая пресса, всякие «экспертные сообщества», кажется, и здесь полностью потеряли влияние на «широкую публику». Критика больше не продает, следовательно, критика больше не нужна и будет постепенно отменена. Это грустно, коллеги.
