«Шкойская» — это, конечно, Шкапская, только я не знаю, опечатка подлинника это или ошибка оцифровки. Скорее второе.
Это из статьи Михаила Баневича (под псевдонимом М. Кемшис) «Новейшая русская поэзия», точнее, из «постскриптума» к ней «о неоклассиках, поэтессах и изданиях»
М. Кемшис. Новейшая русская поэзия // Darbai ir dienos. Literatūros skyriaus žurnalas. Humanitarinių Mokslų Fakulteto leidinys. Kaunas, 1931. [T.] II. P. 221 – 247.= Acta et commentationes ordine philologorum V. M. Universitatis.
Довольно-таки замечательный ресурс «Балтийский архив» сообщает об авторе статьи следующе:
Такой «взгляд из ближнего зарубежья». Там вообще много зернистого:
… М. Кузмин дал в революционные годы немало новых книг (с 1917 по 1924 г. — девять книг и в 1929 г. — десятая). Среди них три последние («Параболы», Берлин 1923, «Новый Гуль» 1924 и «Форель разбивает лед» Л. 1929), несколько видоизменяют прежний облик поэта. «Параболы» сильно мистичны и порой мало понятны, а в «Новом Гуле» и в «Форелях» заметная тенденция к сюжетности. Стихи носят явно цикловый характер, основная тема — любовная лирика. Формально — новые ритмы, изумительная легкость и узорность стиха, в «Форели» — своеобразное сочетание прозаического языка и слов с нарочитой поэтической стилизованностью синтаксиса, безусловная формальная изысканность, но при этом изрядная внутренняя опустошенность и холодность. Стихи неубедительны и неживы, хотя могут порой пленить своей утонченной лиричностью или удачной стилизацией. …
… Также мало современна стала и Анна Ахматова, которую любят, чтут, признают ее исключительно высокую культуру стиха, но которую постепенно забывают. Она не напоминала о себе и ничего не печатает с 1922 года (а писать перестала еще раньше). Молодежь Ахматову уже не знает. Собственно говоря, с 1922-23 г. — времени последних номеров журнала «Цех поэтов» (Петроград), — акмеисты, как определенная литературная группировка, перестали существовать. Еще до этого происшедшая смерть Гумилева, затем молчание Ахматовой, откол Городецкого, Зенкевича и Нарбута, самостоятельные пути Мандельштама рассеяли группу. Больше других, кроме Лозинской, остался верен заветам акмеизма …
А вот любопытное, из-за чего я, собственно, и взялся читать всё это:
… Мандельштам очень мало пишет, с 1924 г. он не издал ничего (за исключением небольших прозаических вещей), и вся его поэзия вмещается на страницах ГИЗ’овского издания (1926 г.), (Мандельштам. Стихотворения, М. Л. ГИЗ), но никто, пожалуй, из пишущих сейчас не отличается такой отделанностью, законченностью и высокой культурой стиха и слога, как Мандельштам. Но у Мандельштама сравнительно мал диапазон, не широк охват, он часто слишком субъективен, и это мешает ему занять место среди наиболее талантливых. Стихи Мандельштама обаятельны, но они не говорят ничего из того, что «самое главное».
Рядом с Мандельштамом можно поставить поэта Бенедикта Лившица, во многом родственного ему и связанного с ним личной дружбой. Первоначально, в годы войны, Лившиц выступал как футурист в ультра-футуристических периодических изданиях (Одесса), затем в 1922 г. в Киеве вышла его книжечка «Из топи блат» (очень небольшим тиражем и в частном издательстве); его прежние книги давно разошлись, и только в 1926 году его узнала Москва по небольшой книжке «Патмос» (изд. «Узел») и, наконец, по более полной «Кротонский полдень» (М. 1928 г. «Узел»). — Стихи Лившица трудны, — порою просто мало понятны — своею очень сложной лексикой и философской нагруженностью. Лившиц известен только в очень узких кругах. Но в поэзии его есть несомненные достоинства: как и у Мандельштама, исключительная культура слова, особая любовь к нему, как к носителю смысла, а не просто к звуку, классические формы стиха и общая культурность багажа. Он часто строит стихотворения на внутренней ассоциативности образов, что сближает его с Пастернаком, хотя ему далеко до темперамента и глубины Пастернака. Лившиц спокоен и холоден, в нем больше рассудка, чем чувства, он даже менее лиричен, чем Мандельштам, но он отлично понимает и чувствует слово, язык и является действительным художником слова …
Но вообще лучше читать целиком, и саму статью, и постскриптум к ней. Там про разную советскую поэзию очень интересно, ну и вообще.
Такое впечатление (по отрывкам), что Баневич любил в поэзии что-то определенное, что из поэзии ушло, и он ищет его и не находит. Все остальное его раздражает тем или иным образом. Его замечания — это замечания раздраженного умного человека.
Мне так не показалось в целом.
У него нет инструмента для понимания картины в целом (а у кого он был?).
И — вследствие отдаленности от центром — он не знает, чро носят».
Поэтому конкретные суждения он выносит с учетом своего личного читательского ощущения, что хорошо само по себе. По крайней мере, забавно.
Да, пожалуй, Вы более правы, чем я (и внизу в комментариях). Прочитал более полную версию — у человека был интересный вкус и взгляд, слегка испорченный желанием быть «объективным» и встать над (не представляемой в целом) картиной.
Любопытно.
Занятно. О Пастернаке автор пишет как о чем-то прошедшем, почти покойнике: «Блок, Маяковский, Пастернак, Есенин оставили после себя хвосты явных подражателей, у Гумилева они заменены тайными поклонниками»
Если смотреть на литературу «литературно-исторически», то живые писатели всегда предстают покойниками, п. ч. при таком подходе в них интересно только: кого они породили. Это вообще качество генеративного подхода к литературе.
Это тот случай (нередкий, впрочем), когда подлинная фамилия, подставленная на место псевдонима, сразу всё проясняет. Подшибякин критикует новейшую поэзию.
Так он вообще-то новейшую старается того… с пониманием. Только новейшая для него — пролетарская и «второго поколения ФЗУ».
Свободно он прикладывает (т. е. н не прикладывает, просто высказывает свои ощущения, но оченя забавные, почему я и вытащил) остатки «дореволлюционной культуры», а к «новому» относится с напряженной осторожностью.
Такое у меня сложилось впечатление по статье.
Ну да, ну да, — но апологету пролетарской поэзии как раз и подобает фамилия Подшибякин; я только про это.
Я бы не назвал его апологетом пролетарской поэзии, ни в коем случае.
Посто он, кл и многие литературоведы и,м особенно, литературные критики, исходит из того, что любое «новое» автоматически если не лучше, то важнее любого «старого».
Кроме того, это «старое» для него «свое», написано на понятном для него языке (или он так думает), поэтому он свободнее в суждениях. Новая советская поэзия для него — продукция «чужого», «нового человека», причем победившего — поэтому он очень осторожен в суждениях и, скорее, перенимает самоописания. Победителей судят осторожно.
Кроме того, я это писал уже здесь в комментариях, у него, похоже два источника информации: открытый — т. е. советская (и несоветская тоже отчасти) печать с принятыми градациями (на основе Ежова и Шамурина, как нетрудно видеть) и — что придает необыкновенную детальность взгляда в известных случаях — круг московского кооперативного изд-ва Узел» — то ли по переписке, то ли кто-то свежеприехавший повлиял (выяснить это могли бы «литовские товарище», был бы интересный сюжет).
В общем, очень интересная во многих смыслах татья. Я натолнулся на нее случайно, отрывки процитировал просто по их зернистости, но история оказалась интереснее, чем я мог предполагать.
Вообще, совершенно замечательный ресурс, этот «Балтийский архив». Я давно уже туда поглядываю, с тех пор, как мы делали Гомолицкого в «отдельностоящих стихотворениях».
Спасибо за наводку. Кузмин пророк, «Новый Гуль» — это «Новый Гугль»!
Кузмин стопудово пророк, к бабке не ходи.
Заметим, что Баневич в осеннем семестре 1931 г. читал в каунасском Университете Витовта Великого курс «Пролетарская русская литература Советской России» и статья явно представляет собой плод подготовки этого курса. При этом картину литературной жизни ему приходилось строить по публикациям: в Советской России бывать ему, насколько известно, не доводилось и сведений о каких-то иных контактах не имеется. Любопытны статьи на литовском языке «Пролетарская поэзия в России», «Поэзия большевицких дней в России», «Основные идеи советской поэзии», опубликованные под псевдонимом M. Kemšis в литературном журнале «Skaitymai» в 1921 г.: до сих пор неясно, Баневич ли их писал либо его друг и покровитель, редактор журнала Винцас Креве. А очень интересные: скифство Блока и Белого, Маяковский и проч. По-хорошему так надо было бы те статьи сопоставить по именам, оценкам, привлеченным источникам с этими двумя, да все руки не доходят.
Да, это было бы очеь интересно.
Меня, однако, заинтересовало то сравнительно видное место, которое отводится, напр. Бен. Лившицу. Или упоминание Парнок.
Или это результат исключительно личного чтения — что теоретически тоже возможно — или какой-то контакт с кругом, предположим, вокруг изд-ва «Узел» — во второй половине 20 гг. И, таким образом, транспортируются чьи-то представления.
Бу, это так, догадка навскидку.
Т. е., я хочу сказать, что текст кажется мне не очень похожим на эмигрантскую критику», пусть даже отчасти «большевизанствующую» или «евразийскую». Больше — отчасти — похоже на «голос из подполья».
И это, конечно, очень растерянный голос.
Что не похоже, так объясняется жанром: как-никак статья в научных трудах учебного заведения (причем в стране под сильным советским влиянием) и с очевидной установкой дать эдакую нейтральную панораму. В библиотеках можно отыскать, между прочим, каталоги книжных магазинов Каунаса, а пошуровать как следует, так можно было бы хотя бы приблизительно восстановить список изданий по россике библиотеки гуманитарного факультета Ун-та Витовта Великого, — в пределе теоретически можно было по меньшей мере с какой-то уверенностью говорить, насколько круг обсуждаемых явлений совпадает с кругом доступных изданий.
По-моему, очень дельная статья. Но такое впечатление, что автор — очень грамотный иностранный славист с эллинистским уклоном, какой-то Цайтблом. Взгляд со стороны естественно обнаруживает, что лучшие из «старых мастеров» умолкли. Иностранность — глухоту к лучшим кускам у Кузмина. Зато очень вменяемый взгляд на Заболоцкого — на его понимание должны были уйти десятилетия.
Зато взгляд со стороны дает необычную картину общего. Мне она кажется более разумной, чем большинство нынешних «видений».
Дельной я бы ее не назвал. Ни с сегодняшней точки зрения, ни с тогдашней.
Но что в ней много необычного, даже необъяснимого — это пожалуй.
Я высказал как рабочую гипотезу, что у автора был информатор, по переписке, скорее всего, или свежий приезжий — из Москвы, из круга кооперативного из-ва «Узел», где выходили последние книги Лившица и Парнок.
Необычность зрения — это не «иностранное», а попытка объединить комплеск взглядов загнанных в последнее полуподполье остатков старой поэзии, с одной стороны, и картин (это 31 г. единой еще не было), создаваемых советской критикой.
Почему же она не дельная? Явных глупостей в ней немного. Пожалуй, одна — Кузмин. Суждения о Шкапской, Радловой имеют некоторые основания и для своего времени неудивительны. Вообще если сравнить Кемшиса со статьями Кузмина 20-х годов, первый уже не кажется необычным.
Насчет «объединения» я тоже бы не согласился — на самом деле это «картины», поставленные рядом, не более. Автору необходимо было дать характеристику новой советской поэзии — он и дал, в меру сил сухо и объективно, хотя некоторое презрение все-таки чувствуется.
Потому что дельный — значит «основательный», «серьезный». С сегодняшней точки зрения она дельной не является, поскольку никакой систематической основательнсти в ней нет, есть компилятивность, приводящая к забавным контрастам и формулировкам — почему, собственно, я ее и цитировал.
Про ее «дельность» с современной ей точки зрения судить трудно, но не знаю, способна ли она была сообщить современникам отчетливые и оновательные представления о происходящем в подсоветской литературе. Действительно не знаю, да мы и не можем «отсюда» об этом судить.
А насчет «глупостей»… отсутствие «самого главного» у Мандельштама, в принципе, уже было бы достаточно, чтобы обрисовать такую благонамеренную кадетскую чайную бабу. Да и много можно было бы по мелочам прочего понабирать. Но я это не ставлю автору в укор, потому что все-таки всерьез к нему не отношусь.
Автор, видимо, знал Мандельштама по «Камню» и «Тристиям», почему и отнес его к неоклассикам. В тех стихах «самое главное» начали опознавать на несколько поколений позже. Современникам они могли казаться холодными, отстраненными — см. отзыв Кузмина, например. Вообще понимание Мандельштама было делом времени — Бродский, кажется, его не понимал вообще.
«Стихи Мандельштама обаятельны, но они не говорят ничего из того, что «самое главное»».
Как человека с такой лексикой (не говорю даже об оценке) считать серьезным, дельным или умным?!