Очень много лет назад

в начале 80-х гг, покойный Борис Понизовский, всегда (и справедливо) озабоченный культурным уровнем своих юных друзей, отправил нас в Дом композиторов на показ фильма совсем молодого и известного на тот момент только ему кинорежиссера. Показывался короткометражный фильм «Соната для Гитлера» (кажется, курсовая работа во ВГИКе) и фильм по Платонову, «Одинокий голос человека» (кажется, дипломный).

Нам тогда очень понравилось.

Конечно, никакие премии ничего не значат и ничего не определяют, но я рад за Сокурова, если он сам рад. Потому что он у нас один из очень немногих «прорвавшихся», кто не интеллигент — не в личном смысле, лично я с ним незнаком, а в смысле типа художественного сознания, т. е. в смысле фильмов. Они могут быть более или менее удачными, но они не интеллигентские. Поэтому Сoкурова в России многие ненавидят.

Возможно, в кино было легче в свое время прорваться этому типу сознания. В советской литературе такого практически не случалось — вход в нее удавался или интеллигентам в первом поколении, или интеллигентам во втором.

Сокуров и Никита Михалков, два, несомненно, наиболее выдающихся кинорежиссера советского периода, оба не интеллигенты (в этом смысле). Что, конечно, не вопрос происхождения — Михалков вот не интеллигент, а брат его родный Михалков-Кончаловский — вполне себе даже, и Голливуд в этом ничего не изменил (если не в худшую сторону). Михалков, к сожалению, там и остался, в советском периоде — уже после «Родни» было ясно, что ничего великого он больше не создаст (хотя то, что он снимал и снимает всяко на несколько голов лучше бестолкового и изнывающего от жалости к себе — «дескать, в России с умом и талантом», хотя ни того, ни другого не наблюдается — современного интеллигентского кино вроде «Юрьева дня»). А Сокуров дудит в свою дуду — как начал «про Гитлера», так, в сущности, и занимается тем, что его занимает, без саможаления.

Будем надеяться, что «Фауст» пойдет здесь в кино, хотя в этом смысле ситуация не очень обнадеживающая…

Были в опере,

позавчера. Слушали оперу швейцарца Оттмара Шёка «Пентесилея», по трагедии Клейста. Опера 1927 года (что-то в последнее время подваливает мне из этого года — и «Большие пожары», и роман «Джаз»…), совершенно замечательная по музыке и исполнена была замечательно — в смысле опять же музыки: игры и пения. В смысле возможности оперных артистов играть в драматических кусках и вообще, с ихними-то говорками, выговаривать сложнейшие по ритмике стихи Клейста… — нет, в этом смысле постановка скорее неудачная. Бедные девушки-амазонки в небрежно пошитых шинелях с большими пуговицами очень напрягают бедра и шеи, выгибают спины и кажутся похожими на фэзэушниц 1952 года на демонстрацию по случаю 7 ноября.

Надо бы, что ли, пластинку купить или скачать… Может, есть у кого? Собственно, вот эта опера, в другой постановке, конечно:

Первое, что, конечно, сразу же всплывает при слове «Пентесилея» в мозгу у человека моего времени и места — бессмертное:
— Ахилл, голубчик,

пощади Пентесилею!

Ахилл, дружище,

зачем тебе мертвая Пентесилея?

Ахилл, подонок,

не тронь Пентесилею,
она ведь женщина!

Но дело сделано,
и Ахилл вытирает травой
свой окровавленный меч.

Остается оно —
убить Ахилла….

Вообще, насчет Геннадия Алексеева — сюда: http://dac.chat.ru/verlibr/alexeev.htm

Геннадий Иванович Алексеев придерживался, впрочем, более распространенной версии мифа, по которой Ахилл убил Пентесилею, а не наоборот. Версия наоборот положена в основу пьесы Генриха фон Клейста и, соответственно, любимой оперы: поскольку амазонки совокуплялись только с побежденными в бою, влюбленный Ахилл решил сдаться и был до смерти покусан пентесилеиными собачками. Девушка тоже, конечно, кончилась на его бездыханном трупе от огорчения, что не разобралась в ситуации. В сущности, двойное самоубийство с женщиной, ставшее наваждением Клейста, и сделавшее его любимым писателем японцев — в стране двойного самоубийства самурая и гейши есть два полных собрания сочинений Клейста. Даже в Германии, кажется, только одно. Зато пять биографий за последние пять лет, две из них я читал, а из третьей слушал отрывки. Удивительно полное совпадение фактических данных, казалось бы совершенно не требующее умножения биографий. Но Клейст — это у нас тут важная вещь, и заслуженно…

Впрочем, кто бы кого сперва ни убил, но результат-то один — все они друг в друга влюблены и все они умерли.

Скольких бодрых жизнь поблёкла!
Скольких низких рок щадит!..
Нет великого Патрокла;
Жив презрительный Терсит…

Но и презрительный Терсит жив недолго — выкалывает мертвой Пентиселее глаза и намекает на то, что Ахилл влюбился в убитую им царицу амазонок и познал ее еще не остывшее тело прямо на поле боя. За что немедленно получает смертельную зуботычину. А стрела уже летит, только пятку подставляй.

СМЕРТЬ АХИЛЛА

Блажен, кто пал, как юноша-Ахилл
Прекрасный, мощный, смелый, величавый…

В. К. Кюхельбекер “19 октября 1837 года” (1838)

Воздуха спихни доху —
Пускай на Шлях сползает с Воза
И броненосная стрекóза
В твою вонзается требуху;
Пускай — безуханна, как на духу —
Чадит во мху ночная роза
И одногрудая стервоза
Слез роняет шелуху!

Пускай собаки едят твой пах,
Пускай на губах взбухает мыло…
…Тьма-голубушка-кобыла —
С утра весь берег ею пах:
Всё что было, всё что сплыло,
В ночных нагнило черепах.

Звезда тебе растет из паха —
Тебя нагнала черепаха.

IX, 2011

О Шаламове

На сайте «ОпенСпейс» текст Дмитрия Нича о Варламе Шаламове — текст совершенно дилетантский, своего рода «Анти-Ахматова» — но «Про-Шаламов». Человек, использующий в историко-литературном и/или литературоведческом тексте, по крайней мере без подробного объяснения смысла в них вкладываемого, обороты вроде «серийный литературный убийца и политический надзиратель» (про редактора Фогельсона) или «номенклатурный литературный чинуша и раб массовых вкусов либеральной интеллигенции», «тугомясый долдон» (Твардовский). Оно всё, может, конечно, и так, но что хорошо на кухне, в литературном тексте выглядит, мягко говоря, неприятно и стыдно. Чаще всего. К тому же, помимо выбора выражений, полная путаность мыслей, задушевные вскрики и всхлипы, периодически переходящие в полуинтеллигентскую истерику, ровно как на газетных форумах («Вклад Шаламова в трагедию русского генофонда в том, что его линия оказалась выморочной. Вымаривание нации посредством лишения лучших ее представителей возможности закрепиться в потомстве — еще одно, наравне с золотыми забоями Колымы, эффективное средство политики геноцида…»). Сейчас такого «бытового литературоведения» много. Т. е. его всегда было много, инженеры советские всегда стучали одним пальцем на пишущей машинке «Украина» трактаты по всем отраслям жизни, особенно почему-то по еврейскому вопросу и о Марине Цветаевой. Но, конечно, никогда этот род интеллигентской чесотки не имел такого распространения в видимой сфере жизни — конечно, в первую очередь, за счет появления интернета, но это только одна сторона правды — другая заключается в стремительном понижении порога гуманитарной культуры и просто брезгливости, ставшее нормой в текущем литературном процессе. «Анти-Ахматова» говорит сама за себя.

Вольно, конечно, «ОпенСпейсу» позориться, материал этот — как создан для, в лучшем случае, отстойника типа «Частного корреспондента», хотя видно, что автору врезки всё это чрезвычайно близко. Впрочем, это не мое дело, да и не занимает меня. Я касаюсь этой удивительной публикации по другой причине.

Действительно интересующимся биографией Шаламова я могу в этой связи сообщить эпизод, рассказанный нам покойным Георгием Николаевичем Владимовым, который, может быть, больше говорит о времени и обстоятельствах, чем все ругательства и вскрики. Речь идет о коллизии «почему Солженицын, а не Шаламов». Владимов служил в «Новом мире» редактором отдела прозы и, кажется, просто спросил об этом главного. «Тугомясый долдон» объяснил: «Понимаете, я знал, что у меня была только одна попытка провести текст на лагерную тему, и что в советской литературе существует вообще только одна позиция для «великого лагерного текста». И я, конечно, понимал, что его автор станет знаменитостью, «великим человеком». Несомненно, Шаламов гораздо лучше, талантливее писатель, чем Солженицын, но проблема для меня заключалась в том, что у Солженицына был слитный текст, а у Шаламова — циклы рассказов. Если я отдам в цензуру 15 коротких рассказов, то она просто-напросто выкинет все самые важные и лучшие рассказы, оставит штук пять подрезанных текстов, которые не произведут никакого впечатления, и моя единственная попытка уйдет в песок. Слитный текст цензура изуродует, конечно, но он все равно останется собой и произведет впечатление. Вот поэтому я выбрал «Один день»».

Надеюсь, не нужно объяснять, что вышеприведенный текст — не цитата из Твардовского, а мой пересказ по воспоминанию пересказа по воспоминанию Г. Н. Владимова. Я, конечно, думаю, что и сама личность Солженицына сыграла свою роль — он мог потянуть должность «великого человека» в советском обществе, поскольку и сам, персонально, был человек-кремень, и культурно-антропологически был, в общем, советским человеком, плотью от плоти этого общества. Шаламов, помимо того, что по-человечески был странен и слаб, был типичным человеком 20-х гг., т. е. принадлежал к особому человеческому типу, недолго существовавшему, но очень плохо совместимому как с предыдущими, так и с последующими людьми. Вполне возможно, что это ощущение было дополнительной гирькой на весах размышления «тугомясого долдона» — Шаламов бы не потянул.

История эта по-немецки опубликована в статье Ольги Мартыновой о Шаламове, по-русски — не помню, может, я когда-то и писал уже о ней. Во всяком случае, это точно то, что мы слышали от Георгия Николаевича Владимова.

ДОПОЛНЕНИЕ: Да, кстати, выпускать 7 сентября, т. е. за день до семидесятилетия начала блокады Ленинграда, текст, озаглавленный «Варлам Шаламов: хроника блокады» — тоже не говорит уж очень лестно о тех, кто придумывал и готовил эту публикацию. Проблема «ОпенСпейса» еще и в том, что он практически один в своем роде (в чем не виноват, конечно), и поэтому на него усиленное внимание.

Были вчера в лесу


В смысле съедобного были одни веселенькие маслята — они уже благополучно съедены.

И никогда в жизни не видал я такого количества ложных белых зараз — целые стада в розовом исподнем…

Читающим по-немецки

В цюрихской газете «Neue Zürcher Zeitung» большая статья к семидесятилетию блокады Ленинграда. С упором на новооткрытую (Гор, Зальцман) поэзию блокады.

ДОПОЛНЕНИЕ:
Вот, кстати, может быть, самое важное из того бесчисленного (блокада в последние годы в большой моде, как это ни кощунственно звучит — интересно бы при случае задуматься: почему), что было опубликовано о блокаде в последнее время — статья Полины Барсковой о понятии блокадного времени «Настоящее настоящее: о восприятии времени в блокадном Ленинграде» во 2-м номере «Неприкосновенного запаса» за этот год. Давать эту ссылку в немецкой статье было бы совершенно бессмысленно, да и места не было никакого на ссылки, так что пусть будет хотя бы здесь.

Хроника дней

1. А вот про какую замечательную книгу я пишу сейчас колонку — про роман «Джаз» Ганса Яновица, сценариста «Кабинета доктора Калигари» (понятное дело, одного из наших с Михал Алексеичем любимейших фильмов). Вышел в 1927 г., тогда же, когда и вышеупомянутые «Большие пожары». Автор пытался сознательно построить роман на «синкопическом принципе» и на новом, «джазовом» мироощущении эпохи, времени коротких стрижек, коротких юбок (до колен) и чулок телесного цвета, что у него, с одной стороны, получилось замечательно, а с другой стороны, совсем не получилось..

К книге, переизданной боннским издательством Штефана Вайдле (отдаленным, между прочим, родственником эмигрантского критика Владимира Вейдле), прилагается гениально составленный диск джазовой музыки примерно того же времени (причем не только американской, но и немецкой), который сейчас у меня и играет в компьютере. Сам себе завидую!

2. А вот кусок русской прозы, бесконкурентно лучший из читанного за последнее время (сам ему завидую):

Пользователь kreiss_sar, приведший этот текст, откомментировал его следующим образом: Эту короткую сказку 9 лет назад рассказала мне 3-летняя девочка. Сказка была записана и вот, на днях, нашлась (о, эти бесконечные архивы!). Ребёнок смотрел в иллюстрации к сказке о золотой рыбке, но сочинял по ходу что-то своё…

Последняя фраза входит, думаю, в десятку лучших фраз русской прозы:

Медведь пришёл, а там ракушка-кукушка. Ещё там кошка была, и корова была, но они не кусались, только волк был, кусался немножко. И пошёл он в лес, а там много людей было. А старушка спрашивает: «Где твоя ракушка-какушка?!»
Сел он, старик, и заплакал, маленький такой!

Текущее чтение: Новости советского языкознания

Позавчера, проезжая на велосипедах мимо магазина «Книжник» на Данцигской площади, купили книгу «Большие пожары». Это коллективный роман 25 советских писателей, печатавшийся в «Огоньке» в 1927 году.

Начал, по неистребимой привычке к линейной последовательности чтения, с предисловия мало мне известного Дм. Быкова (я читал много лет назад в библиотеле Балтийского центра писателей и переводчиков на острове Готланд большую книгу его вполне квалифицированных технически, но крайне однообразных стихов и — в разное время — несколько статеек в когдатошнем «Русском журнале» — с тех пор стараюсь его статей избегать). Предисловие, к моему облегчению, ничем особенным внимания моего не остановило (сразу скажу, поскольку это преди-, а не послесловие — прочитавши книгу, я все же удивился ему задним числом), кроме одного-единственного места:

Когда-то мой любимый писатель Житинский мечтал перенести свой роман на французский, английский, японский, немецкий, ретороманский (есть такой швейцарский диалект немецкого), а потом обратно на русский, чтобы текст приобрел французскую легкость, английскую четкость, немецкую строгость, швейцарскую сырность…

Я был когда-то знаком с Александром Николаевичем Житинским. Конечно, происходя из инженеров, особой гуманитарной культурой он никогда не отличался, но человеком всегда был по-своему очень неглупым — не думаю, что вышесказанное было вышесказано всерьез, уж больно саморазоблачительно оно выглядело бы в этом случае, в смысле простейших представлений о том, как писатели на самом деле пишут, а переводчики переводят. Полагаю, что всё же это была шутка. А. Н. Житинский все-таки преимущественно юморист и даже воглавлял некоторое время отдел юмора журнала «Аврора», где в 1982 г. случилась по его любезности моя первая и на долгие годы последняя «официальная» публикация — юмористические стихи и несколько лимериков, выданные за переводы с английского. Но и инженеру, и юмористу должно было быть ясно, что после ряда вышеописанных пертурбаций текст, запущенный в этот изобретенный Александром Николаевичем за много лет до его технического воплощения Гугль-переводчик, окажется самым обычным клиническим бредом.

Но — прошу прощения, если я ошибаюсь — в процитированном предисловии это приводится довольно-таки всерьез, как заостренно сформулированная «мысль», с позволения сказать. Но даже и это бы черт с ним, и не такое видали, но как же прекрасно это пояснение для невежд, насчет рето-романского языка: есть такой швейцарский диалект немецкого! И поучительной интонацией, и чувством ответственности интеллигента перед невежеством читателя. «Основы языкознания», так сказать, том второй.

Причем, конечно, можно и не знать ничего про рето-романский язык, можно полениться проверить, с кем не случается, хотя в наши времена это один клик (а в прежние — один шаг к БСЭ), но поражает сообразительность — если язык называется романским, то не стоит ли задуматься, как он может быть диалектом немецкого языка, т. е. — или и это неизвестно автору предисловия? — германским языком?

Заинтересовавшись, я обнаружил, что коммерчески, очевидно, очень одаренный автор предисловия опубликовал его несколько раз, прежде, чем оно сделалось предисловием к этой по-своему замечательной книге. И никто не обратил его внимания на новости советского языкознания — ни редакторы, ни читатели, ни критики.

Вы скажете: ерунда, мелочи, пустые придирки? Это вы как хотите, а с моей точки зрения — это мелкая, но очень характеристическая вещь, вполне выпукло демонстрирующая общее состояние, общий культурный уровень «актуальной культуры».

Надо сказать, что когда я дочитал книжку до конца, меня удивило, насколько мало соответствуют характеристики отдельных фрагментов и их авторов тому, что я прочитал. В какой-то момент закралось даже подозрение, что автор предисловия написал его, не читая предваряемого текста. Что в данном случае маловероятно. Остается счесть, что речь идет о какой-то всеобъемлющей, принципиальной литературной глухоте и слепоте.

Вообще говоря, может и стоило бы написать об этой по-своему примечательной книге (и об очень по-своему примечательном предисловии к ней), но по нескольким причинам вряд ли я стану этим заниматься. Книжка вышла два года назад и прошла довольно незаметно. Конечно, и сейчас можно было бы о ней написать что-то вроде рецензии, как известно российский рецензионно-критический процесс устроен так, как будто люди собираются жить вечно. Но это, конечно, не единственная и даже не главная причина…

Сам по себе текст «Пожаров» рекомендую прочесть, вещь очень любопытная. Прекрасно начало Александра Грина, очень удачен текст Зощенко, который я читал вслух, задыхаясь от наслаждения, характерно неудачен текст Бабеля — зато интересно отражает его еврейско-одесско-купеческую и бальзаковскую фиксированность на аристократии. В общем, очень много о чем можно было бы подумать в связи с этой книгой. Но по нынешним временам, более чем достаточно, очевидно, Дмитрия Быкова с его ретороманскими новостями — эон уже решен, его не изменить.

О футбольных фамилиях

Пришла новость, что белорусский полузащитник Алексей Сквернюк перешел из ФК «Кубань» в нальчикский «Спартак».

Жаль, что не в московский. Там бы его уже ждали футболист Паршивлюк и футболист Веллитон.

Конечно, шутить над фамилиями — дело дешевое, особенно нам, зенитчикам, в батарее у которых одновременно служили в свое время (в 80- гг.) замечательные футболисты Хромченков, Гребеножко и Редкоус. Ну, так они немножко так и играли.

Но всё происшедшее является лишним подтверждением того уже давно ясного обстоятельства, что московский «Спартак» есть абсолютное зло и главная беда России. Или, точнее, отражение ее главной беды — злобной, пьяной, тупой и невежественной полуинтеллигентской шпаны с ни на чем не основанным комплексом коллективной полноценности.

Есть несколько вещей, о которых я хотел бы дожить — перенос столицы в Петербург (хотя бы формальный, конституционный), возвращение новороссийских «потемкинских деревень» в состав Государства Российского — и ликвидацию велитонных паршивлюков.

Но, конечно, не доживу ни до того, ни до другого, ни до третьего. Хотя когда-нибудь это несомненно произойдет, не может не произойти!

P. S. Читатели этой записи, заметьте, пожалуйста, что здесь не форум Чемпионата.ру, всякую попытку завести футбольно-политическую «дискуссию» буду немедленно стирать.

Хроника немецкой литературной жизни

Вернулись из Эрлангена (это во Франконии, неподалеку от Нюрнберга). Там происходит гигантский литературный фестиваль, включающий в том числе и семинары по художественному переводу и вручение премии за поэтический перевод Эльке Эрб. Мы рассказывали, как переводим вместе с Эльке русские стихи — собственные, Леонида Аронзона, Елены Шварц, Александра Миронова, Игоря Булатовского — и, конечно же, читали стихи и переводы. Свою фотомашинку мы забыли, поэтому никаких оригинальных иллюстраций (жаль, в Эрлангене много смешного), фото все чужие, из официального блога. Здесь оно как раз это всё и происходит:

А вот и само вручение. Слева от Эльке Эрб ведущий вечера, один из, на мой личный вкус, лучших немецких поэтов нашего времени, Ульф Штольтефот:

А здесь, справа от Эльке, читает ей похвальное слово швейцарская переводчица (с десяти примерно языков, которые все знает очень хорошо), литературный критик и писательница Ильма Ракуза: