…дальний родственник покойного бизнесмена Джозеф Кей (ранее носивший имя Иосифа Какалашвили).

Плакалашвили!

Полная победа неоплатонизма на территории Объединенного Королевства Мандариновых Республик.

ДОПОЛНЕНИЕ:
Все-таки бездарная публика. Если ты уже Какалашвили, так нет чтобы назвать себя ДЖОЗЕФ КОКАКОЛАШВИЛИ! Чур, мое!

(из цикла «Переливание времени»)

…Когда я был мальчик в тупоносеньких валенках (по низу облитых сияньем галош), и в электрошубке из искусственного краткошерстного кротика (под грудью перетянутой довоенным офицерским ремнем без звезды, а под воротом — волосатым шарфóм с Кузнечного рынка), и в шапочке шарообразной того же взрытого таяньем меха (та, наоборот, с красноармейской кокардой во лбу, а под подбородком на зачерствевший бантик подвязана; посередине же горели желтым фонарным огнем кривые очёчки), да, собственно, и весь похожий на кротика, как я теперь понимаю, — самым моим любимым местом на весь снежно скрипящий в едва просвеченной тьме Ленинград середины 60-х годов была «Лавка писателей» у Аничкова моста. Точнее, та ее комната, что сразу от входа налево. Еще точнее, старый двустворчатый шкаф сразу по правую руку от прохода, у поперечной стены.

В шкафу на трех верхних полках стояли все уже вышедшие на то время тома Большой серии «Библиотеки поэта», а на нижних, кажется, двух — все Малой. …Ну, все… не все… считалось, что все… Почему-то они оказывали на меня необыкновенное, зачаровывающее действие. Меня оставляли стоять у шкафа и отправлялись по делам — в Елисеевский магазин, в универмаг ДЛТ, в универмаг «Гостиный двор», в булочную, в прачечную, в сапожную мастерскую. Может быть, даже в парикмахерскую. Или в отпуск в Адлер. А я оставался и стоял, и смотрел неотрывно на блекло-разноцветные (первого выпуска) и восхитительно синие с тусклым золотом (второго выпуска) корешки. И знал: когда я вырасту, и у меня будет такой шкаф. Можно сказать, до некоторой степени он был моей нянькой, наряду с беловолосой и суровой бабой Надей, рано умершей. И до некоторой степени я все еще там — стою… из рукавов вывисают волосатые пестрые варежки на резинке и капают на пол; две лужицы уже накапали, сейчас уборщица придет, заругается…

…Знаю, все знаю про «Библиотеку поэта», тут и говорить не о чем. В сущности, совершеннейшая шнапс-идея буревестника революции. Мысленному взору его предстал молодой пролетарский поэт, буквально вчера от станка. А с ним (чуть поодаль и сзади) крестьянский — от сохи. И обоим парнюгам надлежало овладеть в сжатые сроки решительно всей культурой, а также и всеми решительно «техническими приемами», созданными предыдущими «общественно-политическими формациями». Чтобы на их, значит, основе и с их применением срочно создать новую, коммунистическую по содержанию культуру, в данном случае, поэзию. И вот, думал буревестник, Советская власть им, чертям полосатым, издает целую библиóтеку Дельвигов всяких и Кюхельбекеров с прочими Вяземскими, чтобы они, значит, шельмы такие, учились и овладевали, а потом как вдарили, если враг не сдается! — и кашлял, и плакал, и шевелились взволнованно и неблагоуханно его ницшеанские желто-седые усы… …И вот они, значит, шельмы и полосатые черти, научились и овладели. И вдарили. И так вдарили, что мало не показалось. Или так овладели. Все мы этому свидетели, хотя отчасти и сами участники эксперимента. «Привет участникам погрома!», как называлась пьеса одного моего былого коллеги и друга.

…Но и зная, ничего не могу с собой сделать. Время от времени приезжают они во Франкфурт, эти книжки — иногда разноцветные, изредка синие, чаще всего, конечно, зеленые (третьего выпуска и новые, постсоветские изделия издательства «Академический проект») — пакет за пакетом. И ряд за рядом становятся в… ну, пускай не шкаф и не двухстворчатый, а просто стеллаж, но ведь это же неважно, да? Изредка и я становлюсь перед этим неважным стеллажем, смотрю на корешки, и как будто черный ленинградский воздух, прошитый снежными искрами, начинает клубиться за окнами.

Солнечная зима. Во Флоренции раннее утро — голубое и золотое, а

черный флорентинский воздух весь уже вышел и мышел уже весь за город и обернул, по ним стекая, холмы — не столько окрестные, сколько окружные.

Над холмами еще белое ночное небо, но медленно сквозь себя голубеет.

А между холмами красный тосканский хворост горит. И скоро золотым станет.

Слитное небо.

Взмыкивающие холмы.

Членораздельные долины.

Кипарисы — сложенные зонтики, а пинии — зонтики раскрытые

Под пиниями и кипарисами италианцы причесывали у зеркалец своих и чужих мотороллеров закапанную седину и напевали голосами сладостно-хриплыми — голосами как бы с итальянской трехдневной щетиной.

via bautta via balda_balda — большое спасибо!

Все-таки талантливый народ талантлив во всем — и в идиотизме тоже.

Ценники в российских магазинах> > > >

> > > > Булка археологическая
> > > > Булка булочная
> > > > Булочка одомашненная улучшенная
> > > > Бутерброд с булкой
> > > > Винни-Пух — шоколадное яйцо
> > > > Виноград «Дамский мальчик»
> > > > Водка свежая
> > > > Глазунья из 3-х цыплят с салом
> > > > Говядина кроликовая
> > > > Грелка католическая (Ценник грелки каталитической)
> > > > Живой лосось в томатном соусе
> > > > Козьи наки
> > > > Конфеты «Петушок золотой грешок»
> > > > Конфеты минтай в шоколаде (Ценник миндаля в шоколаде)
> > > > Кумыс говяжий
> > > > Маниоко ослабленный для кастрированных (Надпись на ценнике плодов
> > > > маниоко — кошачьего корма)
> > > > Машинка писучья
> > > > Нектар «Папаня»
> > > > Пирожки с полумясом и полурисом
> > > > Пирожки с ягодичным фаршем
> > > > Пудель из творога с изюмом
> > > > Пюре яблоки из кабачков
> > > > Рукомыльник
> > > > Салака пьяного посола
> > > > Свинина в шкуре без ног
> > > > Скумбрия атлантическая дальневосточная курильская
> > > > Сок из сухофруктов
> > > > Сок яблочный в томате
> > > > Чай грузинский байковый
> > > > Чеканка «Натюрморд» — 18 руб
> > > > Яблоки свежие, загнившие
> > > > Бедра куриные без хребта
> > > > Детская игрушка «Пень музыкальный с дуплом»
> > > > Котлеты рыбные. Котлеты мясные. Котлеты детские
> > > > Натуральный мед на сахаре нового урожая
> > > > Полотенце стерильноебанное
> > > > Потроха наружные
> > > > Презерватив с фруктовой начинкой
> > > > Свеж, аккуратен, на ощупь приятен (надпись на ценнике длинного
хлебного батона)
> > > > Спрей для защиты от кобелей
> > > > Сыр «Президент в нарезке»
> > > > Туалетная бумага. Нежная, как мякоть какоса
> > > > Яйцо столовое загрязненное

С некоторыми сокращениями. Полностью здесь.
Очень многое — просто на зависть. Иногда хочется плакать: почему «козьи наки» сам не придумал?! «Бедра куриные без хребта» пригодились бы для описания женской, например, американской красоты. «Машинка писучья» — для обращения к известным коллегам. А «Водка свежая» прекрасна сама по себе!

Как хвалить стихи

У Чэньэнь, «Сунь Укун Царь Обезьян», пер. с кит. А. Рогачева, М., «Худ. лит.», 1982

Упоительная книга, подаренная в 1991 г. С. С. Юрьененом. Вернее, выпрошенная у него в его заваленном книгами кабинетике в мюнхенской редакции Радио «Свобода». Не помню своих впечатлений от первого чтения, а недавно подвернулась случайно — и дарит счастьем каждый день.

Вот, например, как надо хвалить стихи:

«Чудесно! Замечательно! Что ни слово, будто феникс вылетает из Ваших уст, словно жемчужины сыплются изо рта! К ним ничего не могли бы добавить ни Цзы Ю, ни Цзы Ся!»

Пожалуй, расширю-ка я свой репертуар похвал.

Мой дорогой друг и почти однофамилец, почитаемый писатель и удивительный во всех смыслах человек

Сергей Сергеевич Юрьенен сообщает, что

Переиздан (давно разошедшийся) первый сборник прозы живущего во Франкфурте-на-Майне Олега Юрьева

Сережа, спасибо!

Алфавит в произвольном порядке № 7: «К»

Станислав Красовицкий

Вопрос к самому себе, время от времени подымающийся откуда-то с периферии сознания — не своим ходом, а обычно по какому-то, что само уже по себе показательно, внешнему поводу: «А почему, собственно, Станислав Красовицкий никогда не казался мне уж таким особо крупным или важным поэтом?» Уверения в этом, в том числе и от вполне уважаемых мною людей, я слышу постоянно с тех пор, как познакомился с этими стихами, т. е. с самого начала 80-х гг. И с самого начала 80-х гг. пожимаю плечами.

Речь, конечно, идет о стихах второй половины 50-х гг., а не о новейшем творчестве о. Красовицкого — этом непринужденном сочетании слабоумия и мракобесия. Такое ответственное утверждение я беру на себя только в результате ознакомления с источниками — в частности, с блогом о. Стефана Красовицкого:

Теперь путинский сатанинский режим при попустительстве Патриархии прочертил еще более глубокую линию, чем линия крови 1993 года, допустив Оскорбление Самого Господа нашего Иисуса Христа показом фильма «Код да Винчи».

или

Еврей нехристианин – не настоящий еврей, у него и больше шансов стать не настоящим человеком, чем у любого другого – пример академик Гинзбург. Противоположный пример: крещёный в Православии Академик Лев Берг, создатель самой разработанной теории антидарвинизма.

Но тогда, в начале 80-х гг., никаких представлений на этот счет у меня не было, так что мое тогдашнее пожимание плечами можно считать вполне освобожденным от каких-либо внелитературных впечатлений. Чистым выражением непосредственного стиховосприятия. Поэтому лучше вернемся к стихам.

Конечно же, речь не идет о том, что это совсем уж плохие или вообще неталантливые стихи — напротив, довольно-таки талантливыми они казались и тогда, в 80-х, когда люди «общего московско-ленинградского круга 60-х гг.», прочувствованно декламировали про «тртацких девок» — для просвещения молодежи, так сказать. Довольно талантливыми кажутся и теперь. Но теперь — как и тогда — чувство невыносимой неловкости охватывает меня, когда дело доходит до «дорогого Ивашки-дурачка» и особенно до «с древнерусския пишу стихи картин». Это уже какой-то в лучшем случае Леонид Мартынов. Если не Евгений Винокуров. «Тртацкие девки» принадлежат как бы к одной языковой реальности (не могу сказать, что они у меня вызывают такой уж сверхъестественный восторг, некоторые — примерно того же времени и сходной тематики и стилистики — стихи Сосноры из «Всадников» кажутся мне первороднее, но тем не менее), а «Дорогой ты мой Ивашка-дурачок, / я еще с ума не спятил, но молчок» — к другой. И это представляется мне принципиальным наблюдением по стихам Красовицкого конца 50-х гг. Сначала я считал это просто «дерибасом» (жаргон того времени — брак, легкая попорченность в товаре) и подозревал некий внутренний стопор, не позволяющий довести «продукт» до кондиции, но теперь думаю, что дело обстоит гораздо сложнее и интереснее. Почти в каждом из известных мне стихотворений «старого Красовицкого» можно наблюдать (в той или иной пропорции) это одновременное существование двух параллельных, двух, в сущности, несмесимых, двух, в сущности, взаимоаннигилирующих языковых реальностей: с одной стороны, поэтической культуры русского модерна, как раз в то время вдруг заклубившейся и заволновавшейся в невоплощенном, куда ее оттеснили десятилетия войны, террора и, главное, эксперимента по выведению «нового человека», и судорожно искавшей своего выхода через всех представимых и непредставимых медиумов (и одним из лучших оказался, естественно, Красовицкий — не потому что он больше других прочел или понял, а просто по физиологии своего говорения, своих мембран и связок), и, с другой стороны, самопроявления как раз этого, нововыведенного и почти сразу же начавшего эмансипироваться (так ему казалось, во всяком случае) от породившей его идеологической лаборатории человека — советского интеллигента. И этот человек, уважая в себе свое, человеческое, борется с «громкоговорителем» (чтобы не сказать «рупором») в себе. Звучит даже благородно, но вот как выглядят результаты:

в качестве, условно говоря, «медиума модерна» Красовицкий писал:

«И тихую зыбку поправив в ведре
брусничными комарами,
усатые листья на толстом ковре
всю ночь набухают шарами».

А в качестве себя, человека 50-60 гг.:

«В наш век электричества, атома, газа,
быть может, тогда и найдете покой,
когда совместите картонную вазу
из этого мира с живою душой».

В качестве медиума:

«А по закрученным дворам
бредут разнеженно собаки, … »

а в качестве себя самого:

«… и предлагают шулерам
сентенцию о верном браке».

Речь, конечно же, идет о, так сказать, «абсолютном», а не «относительном» значении этих стихов. О том, какое впечатление производили они в 50-60-х гг. на фоне «всего окружающего», непосредственно судить не могу и охотно верю современникам, что ошеломляющее. По тем или иным причинам культурно-исторического характера, которые, может быть, и интересны, но лично для меня при непосредственном восприятии были и остаются несущественны. Значение и вообще присутствие стихов Станислава Красовицкого в «общем тексте» великой русской лирики ХХ века представляется мне весьма и весьма сомнительным. Раз в десять, примерно, лет по тому или иному случайному поводу я пытаюсь перепроверить это свое ощущение, но прихожу к нему снова и снова.

Как было уже сказано выше, в принципе я не собирался касаться причин эффекта, в свое время произведенного стихами Красовицкого в литературной публике, но пока писал предыдущее, подумал, что в основе этого эффекта, вероятно, находился не только выплеск «инородного словесного вещества», как я бы это назвал — по тогдашним временам явная сенсация, но и сочетание этого вещества с «соприродной», по времени и социокультурному типу близкой личностью. Сама возможность такого сочетания, обещавшего «соединение» со старой культурой, субъективно воспринимавшееся тогдашней и до последнего времени нынешней (пост)советской интеллигенцией как «воссоединение». (Об этом см. подробнее здесь)

Еще меньше я собирался касаться причин известного и знаменитого «акта отказа» Ст. Красовицкого от стихотворчества. Но сейчас мне приходит в голову, что, вполне вероятно, именно это сочетание «двух личностей», борьба между «самостояньем человека» и функцией медиума в сущности чуждой культурной стихии было для него самого чрезвычайно мучительным и угрожающим психофизическим состоянием, а уход в религию, а затем в православно-фашистоидную идеологию — единственным практическим способом снятия этого мучительного внутриличностного конфликта, этой постоянной угрозы «взаимоаннигиляции». Можно не сомневаться, что описанная психокультурная коллизия и вообще является — в разведенном виде, конечно — одной из основных причин «религиозного возрождения» советского времени. Красовицкий, вероятно, был одним из самых ранних объектов развертки этого внутриличностного психокультурного столкновения и одним из наиболее ранних (и радикальных — в соответствии с силой и одиночеством конфликта) обнаружителей «решения».

Другой причиной было, кстати, своего рода «идеологическое голодание» — выращенный идеологической лабораторией человек нуждается, как в наркотике, в идеологических давлении и строго определенных координатах своего мира. При первых же признаках разрушения «родной», в смысле, породившей его и его мир идеологии и при первых же болезненных ощущениях, связанных со снятием давления («ломках»), он выбирает и превращает в идеологию все, что только может ею стать — и два первых, предлагаемых как бы самой отброшенной идеологией (в качестве ее «естественных противоположностей») выбора: религия и «Запад». Очень часто — и то, и другое вместе (в результате — несколько больше слабоумия, чем мракобесия, что тоже не утешает: см. нынешний журнал «Континент»).

Попутным следствием — а для людей с литературными амбициями едва ли не основным и едва ли не побудительным поводом — является «внелитературное обоснование литературного качества», вполне, как известно, обеспечивавшееся официальной теорией, веры которой у многих уже не было. Поэтому они нуждались — и срочно! — в другом единственно верном учении, соблюдение которого обеспечивает автоматическую состоятельность текста. Это касается, конечно, не Красовицкого, боровшегося с внутриличностным конфликтом, на фоне которого литература была мелочью, — но, скажем, одного из главных его пропагандистов, известного поэта-сироты и прозаика-секретаря (или наоборот): для того «единственно правильное учение», на каковом основалось его стихотворчество, всегда было своего рода инструментом преодоления (вероятно, в первую очередь, в себе самом) комплекса превосходства одного бывшего друга — неплохого, конечно, поэта, но уж такого бездуховного, сил прямо нет… Полагаю, что и пропаганда величия Красовицкого до известной степени являлась инструментом этого преодоления. То есть его личностный конфликт находился вне его. Ну, это уже несколько другая история, на букву «С» — «сироты». Может быть, и до нее дойдут руки. Но вряд ли. На свете есть много вещей куда более интересных.

поздравляю С ПРАЗДНИКОМ ПУРИМ !!!

Как говорилось в одном старинном пуримшпиле:

«Мордехай, Мордехай,
сделал дело — отдыхай!»