Стихи как таковые

Алфавит в произвольном порядке № 7: «К»

Станислав Красовицкий

Вопрос к самому себе, время от времени подымающийся откуда-то с периферии сознания — не своим ходом, а обычно по какому-то, что само уже по себе показательно, внешнему поводу: «А почему, собственно, Станислав Красовицкий никогда не казался мне уж таким особо крупным или важным поэтом?» Уверения в этом, в том числе и от вполне уважаемых мною людей, я слышу постоянно с тех пор, как познакомился с этими стихами, т. е. с самого начала 80-х гг. И с самого начала 80-х гг. пожимаю плечами.

Речь, конечно, идет о стихах второй половины 50-х гг., а не о новейшем творчестве о. Красовицкого — этом непринужденном сочетании слабоумия и мракобесия. Такое ответственное утверждение я беру на себя только в результате ознакомления с источниками — в частности, с блогом о. Стефана Красовицкого:

Теперь путинский сатанинский режим при попустительстве Патриархии прочертил еще более глубокую линию, чем линия крови 1993 года, допустив Оскорбление Самого Господа нашего Иисуса Христа показом фильма «Код да Винчи».

или

Еврей нехристианин – не настоящий еврей, у него и больше шансов стать не настоящим человеком, чем у любого другого – пример академик Гинзбург. Противоположный пример: крещёный в Православии Академик Лев Берг, создатель самой разработанной теории антидарвинизма.

Но тогда, в начале 80-х гг., никаких представлений на этот счет у меня не было, так что мое тогдашнее пожимание плечами можно считать вполне освобожденным от каких-либо внелитературных впечатлений. Чистым выражением непосредственного стиховосприятия. Поэтому лучше вернемся к стихам.

Конечно же, речь не идет о том, что это совсем уж плохие или вообще неталантливые стихи — напротив, довольно-таки талантливыми они казались и тогда, в 80-х, когда люди «общего московско-ленинградского круга 60-х гг.», прочувствованно декламировали про «тртацких девок» — для просвещения молодежи, так сказать. Довольно талантливыми кажутся и теперь. Но теперь — как и тогда — чувство невыносимой неловкости охватывает меня, когда дело доходит до «дорогого Ивашки-дурачка» и особенно до «с древнерусския пишу стихи картин». Это уже какой-то в лучшем случае Леонид Мартынов. Если не Евгений Винокуров. «Тртацкие девки» принадлежат как бы к одной языковой реальности (не могу сказать, что они у меня вызывают такой уж сверхъестественный восторг, некоторые — примерно того же времени и сходной тематики и стилистики — стихи Сосноры из «Всадников» кажутся мне первороднее, но тем не менее), а «Дорогой ты мой Ивашка-дурачок, / я еще с ума не спятил, но молчок» — к другой. И это представляется мне принципиальным наблюдением по стихам Красовицкого конца 50-х гг. Сначала я считал это просто «дерибасом» (жаргон того времени — брак, легкая попорченность в товаре) и подозревал некий внутренний стопор, не позволяющий довести «продукт» до кондиции, но теперь думаю, что дело обстоит гораздо сложнее и интереснее. Почти в каждом из известных мне стихотворений «старого Красовицкого» можно наблюдать (в той или иной пропорции) это одновременное существование двух параллельных, двух, в сущности, несмесимых, двух, в сущности, взаимоаннигилирующих языковых реальностей: с одной стороны, поэтической культуры русского модерна, как раз в то время вдруг заклубившейся и заволновавшейся в невоплощенном, куда ее оттеснили десятилетия войны, террора и, главное, эксперимента по выведению «нового человека», и судорожно искавшей своего выхода через всех представимых и непредставимых медиумов (и одним из лучших оказался, естественно, Красовицкий — не потому что он больше других прочел или понял, а просто по физиологии своего говорения, своих мембран и связок), и, с другой стороны, самопроявления как раз этого, нововыведенного и почти сразу же начавшего эмансипироваться (так ему казалось, во всяком случае) от породившей его идеологической лаборатории человека — советского интеллигента. И этот человек, уважая в себе свое, человеческое, борется с «громкоговорителем» (чтобы не сказать «рупором») в себе. Звучит даже благородно, но вот как выглядят результаты:

в качестве, условно говоря, «медиума модерна» Красовицкий писал:

«И тихую зыбку поправив в ведре
брусничными комарами,
усатые листья на толстом ковре
всю ночь набухают шарами».

А в качестве себя, человека 50-60 гг.:

«В наш век электричества, атома, газа,
быть может, тогда и найдете покой,
когда совместите картонную вазу
из этого мира с живою душой».

В качестве медиума:

«А по закрученным дворам
бредут разнеженно собаки, … »

а в качестве себя самого:

«… и предлагают шулерам
сентенцию о верном браке».

Речь, конечно же, идет о, так сказать, «абсолютном», а не «относительном» значении этих стихов. О том, какое впечатление производили они в 50-60-х гг. на фоне «всего окружающего», непосредственно судить не могу и охотно верю современникам, что ошеломляющее. По тем или иным причинам культурно-исторического характера, которые, может быть, и интересны, но лично для меня при непосредственном восприятии были и остаются несущественны. Значение и вообще присутствие стихов Станислава Красовицкого в «общем тексте» великой русской лирики ХХ века представляется мне весьма и весьма сомнительным. Раз в десять, примерно, лет по тому или иному случайному поводу я пытаюсь перепроверить это свое ощущение, но прихожу к нему снова и снова.

Как было уже сказано выше, в принципе я не собирался касаться причин эффекта, в свое время произведенного стихами Красовицкого в литературной публике, но пока писал предыдущее, подумал, что в основе этого эффекта, вероятно, находился не только выплеск «инородного словесного вещества», как я бы это назвал — по тогдашним временам явная сенсация, но и сочетание этого вещества с «соприродной», по времени и социокультурному типу близкой личностью. Сама возможность такого сочетания, обещавшего «соединение» со старой культурой, субъективно воспринимавшееся тогдашней и до последнего времени нынешней (пост)советской интеллигенцией как «воссоединение». (Об этом см. подробнее здесь)

Еще меньше я собирался касаться причин известного и знаменитого «акта отказа» Ст. Красовицкого от стихотворчества. Но сейчас мне приходит в голову, что, вполне вероятно, именно это сочетание «двух личностей», борьба между «самостояньем человека» и функцией медиума в сущности чуждой культурной стихии было для него самого чрезвычайно мучительным и угрожающим психофизическим состоянием, а уход в религию, а затем в православно-фашистоидную идеологию — единственным практическим способом снятия этого мучительного внутриличностного конфликта, этой постоянной угрозы «взаимоаннигиляции». Можно не сомневаться, что описанная психокультурная коллизия и вообще является — в разведенном виде, конечно — одной из основных причин «религиозного возрождения» советского времени. Красовицкий, вероятно, был одним из самых ранних объектов развертки этого внутриличностного психокультурного столкновения и одним из наиболее ранних (и радикальных — в соответствии с силой и одиночеством конфликта) обнаружителей «решения».

Другой причиной было, кстати, своего рода «идеологическое голодание» — выращенный идеологической лабораторией человек нуждается, как в наркотике, в идеологических давлении и строго определенных координатах своего мира. При первых же признаках разрушения «родной», в смысле, породившей его и его мир идеологии и при первых же болезненных ощущениях, связанных со снятием давления («ломках»), он выбирает и превращает в идеологию все, что только может ею стать — и два первых, предлагаемых как бы самой отброшенной идеологией (в качестве ее «естественных противоположностей») выбора: религия и «Запад». Очень часто — и то, и другое вместе (в результате — несколько больше слабоумия, чем мракобесия, что тоже не утешает: см. нынешний журнал «Континент»).

Попутным следствием — а для людей с литературными амбициями едва ли не основным и едва ли не побудительным поводом — является «внелитературное обоснование литературного качества», вполне, как известно, обеспечивавшееся официальной теорией, веры которой у многих уже не было. Поэтому они нуждались — и срочно! — в другом единственно верном учении, соблюдение которого обеспечивает автоматическую состоятельность текста. Это касается, конечно, не Красовицкого, боровшегося с внутриличностным конфликтом, на фоне которого литература была мелочью, — но, скажем, одного из главных его пропагандистов, известного поэта-сироты и прозаика-секретаря (или наоборот): для того «единственно правильное учение», на каковом основалось его стихотворчество, всегда было своего рода инструментом преодоления (вероятно, в первую очередь, в себе самом) комплекса превосходства одного бывшего друга — неплохого, конечно, поэта, но уж такого бездуховного, сил прямо нет… Полагаю, что и пропаганда величия Красовицкого до известной степени являлась инструментом этого преодоления. То есть его личностный конфликт находился вне его. Ну, это уже несколько другая история, на букву «С» — «сироты». Может быть, и до нее дойдут руки. Но вряд ли. На свете есть много вещей куда более интересных.

Стихи как таковые: 8 комментариев

  1. Мысль о «борьбе между «самостояньем человека» и функцией медиума в сущности чуждой культурной стихии…» и ее продолжение: «эта психокультурная коллизия является — в разведенном виде — одной из основных причин «религиозного возрождения» советского времени» — показалась мне очень точной, хотя и неожиданной. Спасибо. Буду проверять (думать).

  2. Отказ Ст. Красовицкого от своих прошлых стихов с точки зрения его мировоззрения вполне объясним.
    Это Вам как-то удается писать совершенно незамутненные стихи, и сколько бы их не пытались отгадать критики, все равно это загадка, вызывающая восхищение.
    А что касается «дорогого Ивашки-дурачка» и «с древнерусския пишу стихи картин», то у меня, например, это не вызывает чувства неловкости именно потому, что оно на то и было расчитано,т.е., по-моему, это такая намеренная или ненамеренная попытка юродствовать.
    Его журнал из-за заявлений процитированного толка читать действительно невозможно. Но «каждый, право, имеет право» на свою точку зрения, а в своих новых стихах он всего лишь исповедует веру, правда, боюсь, что они вряд ли способны зажечь веру в других, а излишняя политизированность прямо-таки отталкивает. Но все-равно, пусть, время рассудит, может и не зря все.

  3. Ваши мысли, Олег, как правило, точны и глубоки.
    И в данном случае тоже.
    Однако, некоторые Ваши запальчивые констатации, мягко говоря, компрометируют суть сказанного.
    Не стоило бы Вам, нехристианину, опускаться до выражений типа «православно-фашистоидная идеология», Будь Вы православным, Вы бы, м.б., и имели право так выразиться (это была бы фраза в «домашнем споре»), в противном случае это не очень красиво.
    И еще оговорка: я оспариваю не суть проблемы, не само наличие неприятной Вам идеологии, а исключительно пренебрежительную терминологию Вашу.
    Не говоря о том, что для христиан это словосочетание глубоко оскорбительное, оно еще и не особо тонкое для уровня рассуждений Ваших.
    Прощу прощения.

    • Я не оспариваю Вашего права, Антон, считать так, как Вы считаете, но оставляю за собой право самому решать, на что я имею право, а на что нет. Вне зависимости от того, кем я являюсь, а кем нет.

      Такие вещи (а также то, что считать «красивым») я не позволяю себе предписывать. Никому.

      В каждой культуре, в каждом языке существуют, конечно, общепризнанные и определенные традицией и историей маркировки уничижительного, грубого, оскорбительного и т. д. Они обычно стоят в словарях (в скобках). Еврей — нейтральное, жид — грубое. Гомосексуалист — нейтральное, пидор — грубое. Украинец — нейтральное, хохол — грубое. И т. д. Их я признаю. Все, что сверх этого — от лукавого. Ничьей же монополии на управление какими то ни было словоупотреблениями я не признаю и считаю всякую попытку ее введения попыткой введения цензуры и затыкания ртов.

      Такого рода «дефиниционный террор» обожают, кстати, негритянские активисты в Америке — сегодня «негр» обидно», называй «черный», завтра уже «черный» обидно — называй «афро-американец». И тоже говорят за всех, за всю «коммьюнити».

      Кроме того, я ни с кем не в ступаю ни в какие споры, совершенно равнодущен и к этой идеологии и к какой бы то ни было другой (в том смысле, что их существование меня не оскорбляет и не огорчает — я стараюсь по мере надобности их понять и осознать, что другое дело) и не считаю данное мое определение ни пренебрежительным, ни запальчивым, а просто наиболее точно определяющим то, что я хотел описать. Полагаю его при этом скорее корректным и осторожным: я использую слово «фашистоидный», которое обозначает психокультурный и/или идеологический тип как комплекс склонностей или тенденций, а не как оформленное идеологическое явление. Что было бы и терминологически неверным в данном случае.

      А на Вашем месте я бы, кстати, не стал расписываться за всех «христиан» (вероятно, Вы имеете в виду только православных — по известному обыкновению, вероятно, «оскорбительному» для римско-католиков или адвентистов седьмого дня), что для них является «оскорбительным», а что нет.

      Если Вас лично мое словоупотребление оскорбляет, то Вам лично я могу высказать свое сожаление.

      Но если бы я взялся расписывать, что кого оскорбляет (или может оскорбить) в каждой строчке Ваших (да и не только Ваших), скажем. записей, комментариев или стихов, то Вы бы, несомненно, сказали, что я спятил. Вообще, любое высказывание есть оскорбление. Для кого-нибудь уж точно. Хотя бы для поклоняющихся молчанию.

      Надеюсь, я дал Вам исчерпывающее объяснение своей точки зрения.

  4. Мне все-таки даже в не самых удачных строках у него слышится какое-то безумный сдвиг, какая-то энергия преодоления — а это, собственно, то и есть, что остается. Энергия преодоления косноязычия и мертвоязычия. Но до убедительного (несомненного) результата ему удалось лишь два-три раза.

    • Свое мнение я высказал.

      Если в этих терминах, то я совершенно не убежден, что именно это — «энергия преодоления» — и остается. Скорее я бы сказал, что она исчезает вместе с преодоленным. Тогда это называется: «представляет исторический интерес».

Добавить комментарий