(из цикла «Переливание времени»)
…Когда я был мальчик в тупоносеньких валенках (по низу облитых сияньем галош), и в электрошубке из искусственного краткошерстного кротика (под грудью перетянутой довоенным офицерским ремнем без звезды, а под воротом — волосатым шарфóм с Кузнечного рынка), и в шапочке шарообразной того же взрытого таяньем меха (та, наоборот, с красноармейской кокардой во лбу, а под подбородком на зачерствевший бантик подвязана; посередине же горели желтым фонарным огнем кривые очёчки), да, собственно, и весь похожий на кротика, как я теперь понимаю, — самым моим любимым местом на весь снежно скрипящий в едва просвеченной тьме Ленинград середины 60-х годов была «Лавка писателей» у Аничкова моста. Точнее, та ее комната, что сразу от входа налево. Еще точнее, старый двустворчатый шкаф сразу по правую руку от прохода, у поперечной стены.
В шкафу на трех верхних полках стояли все уже вышедшие на то время тома Большой серии «Библиотеки поэта», а на нижних, кажется, двух — все Малой. …Ну, все… не все… считалось, что все… Почему-то они оказывали на меня необыкновенное, зачаровывающее действие. Меня оставляли стоять у шкафа и отправлялись по делам — в Елисеевский магазин, в универмаг ДЛТ, в универмаг «Гостиный двор», в булочную, в прачечную, в сапожную мастерскую. Может быть, даже в парикмахерскую. Или в отпуск в Адлер. А я оставался и стоял, и смотрел неотрывно на блекло-разноцветные (первого выпуска) и восхитительно синие с тусклым золотом (второго выпуска) корешки. И знал: когда я вырасту, и у меня будет такой шкаф. Можно сказать, до некоторой степени он был моей нянькой, наряду с беловолосой и суровой бабой Надей, рано умершей. И до некоторой степени я все еще там — стою… из рукавов вывисают волосатые пестрые варежки на резинке и капают на пол; две лужицы уже накапали, сейчас уборщица придет, заругается…
…Знаю, все знаю про «Библиотеку поэта», тут и говорить не о чем. В сущности, совершеннейшая шнапс-идея буревестника революции. Мысленному взору его предстал молодой пролетарский поэт, буквально вчера от станка. А с ним (чуть поодаль и сзади) крестьянский — от сохи. И обоим парнюгам надлежало овладеть в сжатые сроки решительно всей культурой, а также и всеми решительно «техническими приемами», созданными предыдущими «общественно-политическими формациями». Чтобы на их, значит, основе и с их применением срочно создать новую, коммунистическую по содержанию культуру, в данном случае, поэзию. И вот, думал буревестник, Советская власть им, чертям полосатым, издает целую библиóтеку Дельвигов всяких и Кюхельбекеров с прочими Вяземскими, чтобы они, значит, шельмы такие, учились и овладевали, а потом как вдарили, если враг не сдается! — и кашлял, и плакал, и шевелились взволнованно и неблагоуханно его ницшеанские желто-седые усы… …И вот они, значит, шельмы и полосатые черти, научились и овладели. И вдарили. И так вдарили, что мало не показалось. Или так овладели. Все мы этому свидетели, хотя отчасти и сами участники эксперимента. «Привет участникам погрома!», как называлась пьеса одного моего былого коллеги и друга.
…Но и зная, ничего не могу с собой сделать. Время от времени приезжают они во Франкфурт, эти книжки — иногда разноцветные, изредка синие, чаще всего, конечно, зеленые (третьего выпуска и новые, постсоветские изделия издательства «Академический проект») — пакет за пакетом. И ряд за рядом становятся в… ну, пускай не шкаф и не двухстворчатый, а просто стеллаж, но ведь это же неважно, да? Изредка и я становлюсь перед этим неважным стеллажем, смотрю на корешки, и как будто черный ленинградский воздух, прошитый снежными искрами, начинает клубиться за окнами.
Классно написано, спасибо!
У нас эта Малая библиотека, разноцветная (только Маяковского четыре томика одинаковые, красные) дома была. Я ее перебирала, как кубики, складывала какие-то постройки (а потом и стихи стала складывать — как завещал буревестник, точь-в-точь).
🙂
Малая серия.
Ну да, ну да — вместо того, чтобы пойти в заводской клуб, в колхозную избу-читальню, в тюремную библиотеку, все это пошло в писательские квартиры. Нет, не об этом мечтал изобретатель жирного пингвина.
Отдать, что ли, те что остались, в тюремную библиотеку…
(жадно) Отдайте мне!
Шучу-шучу, отдайте в тюремную. Ведь не возьмут, пожалуй, — им там небось Пелевина с Сорокиным подавай — социально близких.
Отдам им сборники «Крестьянская лирика» и «Поэты первой русской революции», стихи Некрасова, басни Крылова… ну и Надсона еще.
Первые два должны быть упоительны, но, в сущности, это же и есть Пелевин (крестьянская лирика) и Сорокин (песни русской революции).
Крылова жалко. Я только что обзавелся одним, сер. 19 в. с цветными картинками — его нельзя читать в тюрьме, возбуждает нескромные мысли потому что. Волк… ягненка… Ну и т. д.
Ах, эта «Лавка писателей»! Я старалась туда не заходить. Всеми силами сдерживала себя.Там были такие книги(!), а денег у меня-студентки не было. Меня это страшно раздражало.И публика там была своя, а я своей не была.
Это когда же там были «такие книги»? После наступления «книжного голода»(в конце 70-х, я думаю) в отделах свободного доступа там редко бывало уж что-то такое особенное. В «пистаельском» — т. е. для «членов» — да, но туда нужно было еще попасть.
А из описанного шкафа ничего не продавалось, он был чисто декоративный.
В начале 60-ых. Заходит дядя, о чём-то шепчется, и ему выносят книги акдемического издания или томик Зинаиды Гиппиус.Посмотришь, облизнёшься, повернёшься и уйдёшь, как журавль от лисы.
В начале 60-х я был примерно тако, как описывается.
А у нас был только двухтомник Блока из Малой серии.
Потом, уже много позже, во взрослой жизни, появился Мандельштам, куленный незнамо за какие деньги.
Мандельштам у меня до сх пор «левый», т. е. стыбзенный из типографии (но не покупной, а дареный) — с неприклеенной обложкой и необрезанным верхом. Но сам блок нормально сшитый.
А о первом Мандельштаме, которого я читал (в школьной библиотеке) я уже вспоминал в тексте о Карле Мае из этой же серии.
Прекрасны Ваши мемуарные фрагменты, да.
Спасибо, Дана. От Вас — дорого.
А у меня Мандельштам БП был зачитанный моей первой женой у Марьи Федоровны Берггольц,подруги ее бабушки. Марья Федоровна, тихая алкоголичка (в отличие от ее знаменитой сестры, буйной алкоголички) не помнила, кому какую книгу давала. Да и зачем ей был Мандельштам?
Действительно.
Как же хорошо, Олег. Просто прошило. Всё вспомнила.
Спасибо, Лена. Рад.
В начале 90-х, в знаменитом московском Столешниковом Букинисте (которого уже на том месте нет) можно было купить всё (многие обладатели шикарных библиотек эмигрировали). Я купил там две самых редких довоенных книги БС БП, не переиздававшиеся в синем втором издании — Востокова и Шевырева. Востоков был плох, с чернильными пометками на страницах. Третью аналогичную редкость — Шумахера мне продал с рук в том же магазине знакомый книжный спекулянт.
Я человек не завистливый, но этому, пожалуй, зависую. Впрочем, до полноты моему стеллажу очень и очень далеко.