письма Гольдштейна и всего, связанного с ним?

Я разговаривал с Гольдштейном всего пару раз, по телефону. Правда, один разговор был очень долгий, часа на два — он брал у меня интервью. Он мне тогда очень понравился — толковый человек, любящий литературу, живущий ею. Что он писал — нравилось мне по-разному, если речь идет о статьях и эссе. «Художественное» в его исполнении понравилось, кажется, только один раз — воспоминания о бакинской жизни, опубликованные, кажется, в «22» и, кажется, под псевдонимом (хотя вычислить его было несложно). Но симпатичен (вчуже) он был мне всегда.

Я могу до некоторой степени понять и этот нелепый поступок — написать письмо критику, который походя пнул твою книгу, особенно в те времена, когда было написано это письмо, и особенно, если ты привык к благосклонности московского бомонда. Еще царила иллюзия «единой русской литературы», объединившей все три свои ветви после искусственного разъединения, виной которому была Совдепия. Ужас , полагаю, был даже не в самом отрицательном отзыве человека, которого Саша по незнанию биографий и обстоятельств числил «своим», на «нашей стороне», уж как он ее понимал, а во внезапном подозрении, что вся иллюзия эта рушится, что ей уже недолго осталось… Я и сам освободился от остатков этой иллюзии сравнительно недавно, но рассудительные письма немзерам, не говоря уже о курицыных, писать бы, конечно, никогда не стал. Но у Саши была совсем другая жизненная история — из Баку в Москву на белом коне через Израиль, он не хотел и не мог, очевидно, понять, что совдепия живет и будет еще долго жить в людях и литературных структурах. Она только в первой половине 90-х гг. слегка затаилась, испугалась, притихла, перешла на заранее подготовленную позицию «пусть цветут сто цветов», а убедившись, что никто ей ничего не сделает, снова начала крепнуть и наглеть: «Эй, человек, сделай нам читаемо!». Пока не дошла до нынешнего своего состояния. Переписываться с ними со всеми, конечно, совершенно бессмысленно — и было, и тем более есть.

Но мало ли бессмысленных поступков мы совершаем, пока живы! То, что я здесь всё это (и не только это) пишу — тоже, по всей очевидности, бессмысленно.

Так что речь не о Гольдштейне. Речь также и не о мотивах публикации, хотя могу предполагать, что она была не имеющим к Гольдштейну и его вдове ударом в рамках каких-то московских отношений, неслучайно адресат так быстро и грубо отреагировал. Очевидно, Б. Кузьминский (с которым я, слава Б-гу, незнаком) воспринял эту публикацию как личный наезд, как чью-то расплату за неудовольствие или недоставление удовольствия. В некотором смысле, понять его возмущение можно, но кто же заставлял его заводить разговор про гонорар для вдовы и демонстрировать себя таким образом в качестве откровенного беспардонного жлоба? Впрочем, нынче они себя не стесняются.

Вообще заметно, что эта публикация проявляет в людях худшие качества — и нравственные, и интеллектуальные. Это видно и по комментариям в ОпенСпейсе, за исключением, конечно, комментариев божественной Нины Николаевны Садур, у которой — калькой с немецкого — «сердце на верном месте», и это серце умнее любого нашего ума. Это заметно и по записи обычно такого милого и олимпийски спокойного Владимира Березина, которому все же, на мой личный взгляд, не следовало бы ничего выносить из Литинститута (кроме диплома, если он для чего-то нужен, и юмористических воспоминаний), тогда бы, быть может, он лучше понял бы отношение к литературе таких людей, как Александр Гольдштейн. Никого он, конечно, не обидел, но сам себя немножко продал.

Может быть, это касается и меня — впрочем, это я уже предположил выше: писать всё это — не от большого ума, вероятно. Но как-то мне это сейчас всё равно.

об изд-ве ЭКСМО и серии «Сталинист», потому что ложная постановка вопроса, уводящая от социокультурной сути вопроса, никогда не стареет. Потому что всегда нужна. И вот пожалуйста: ответвление от этой дискуссии в превосходном журнале «Лехаим» — в июльском, свежевыходящем номере:

Мнениями на сей счет поделились Андрей Василевский, Борис Пастернак, Борис Куприянов, Евгений Попов. Дискутировать ни с кем из них не стану, а просто повторю комментарий, написанный мною в связи со всей этой историей в журнал Д. В. Кузьмина от 13.04.2011. Привожу — с некоторой редактурой и в расширенном виде — это суждение здесь, хотя, конечно, понимаю, что лето, у всех в голове только отпуск и Путин (Путин, потому что в голове всегда Путин), да и вообще можно считать, что в смысле русской прозы эон проигран. Но тем не менее, чтобы не упрекнуть себя потом, что я этого не высказал, когда мог:

Лично я полагаю, что конкретно Улицкая и вообще вся «шýбинская литература» и как таковая (т. е. издающаяся соответствующим отделом изд-ва ЭКСМО или концерна АСТ для «качественной» — «качественной», с их, разумеется, точки зрения — «литературы», которую я и называю «шýбинской» — по имени известного редактора, в значительной мере повлиявшего на формирование этого явления) и — в первую очередь, разумеется! — как обозначение социокультурного явления, выходящего, конечно, за рамки отдельно взятого концерна или за рамки обоих концернов, в сущности, — если мы стоим на том, что интересуемся «высокой культурой», ее сохранностью (т. е. передачей художественных языков прошлого в будущее), а я на этом стою — , гораздо вреднее и предосудительнее всех на свете сочинений сталинистов. Те только обслуживают и так уже существующих чурбанов, которых уже ничем не исправишь и которым уже ничем не поможешь. Эти — портят вкус, навевают ханжество, приучают к эрзацу и выдают массовую подделку литературы за литературу. Развращают примером «успеха» молодых писателей, причем из тех, что «поинтеллигентнее». Обращают их к техникам позднесоветской и постсоветской имитации культуры. Собственно, всё это уже до известной степени произошло. Т. е., кто совсем тупой, идет в «новые реалисты» (что предоставляет и полное идеологическое раздолье — от комунячества до лимоновщины и обратно), а кого родители на языки отдавали и книжку заставляли читать, берет себе за образец всю эту совдепскую убогость — «шýбинскую литературу».

Сказанное не обязательно означает, что каждый автор этого «сегмента» обязательно был с самого начала таков — но это путь, который угрожает всем, на него вставшим. В том числе и в результате изменения психологии и отношения к литературе, наглядно продемонстрированные в процитированном ответе Людмилы Улицкой, насчет того, что «ей бы не было где печататься». Всерьез интересующиеся могут проследить, хотя бы за эволюцией Михаила Шишкина от «Взятия Измаила», где имитация и …усвоение чужого текста… производится на таком мелком клеточном уровне, что даже уже перестает быть имитацией, через «Венерин волос», где вся фактура грубеет, куски «усвоенного» торчат друг из под друга и вся картина мира примитивизируется, до нынешнего романа, который представляет собой одну-единственную гигантскую клетку тривиальной, типично имитационной литературы — сентиментального трэша. Это очень поучительная история, на мой взгляд. Особенно если прочесть недавнее интервью Шишкина берлинской газете «Фрайтаг», где он произносит удивительные слова про русскую литературу, которая была долго отлучена от технических средств литературы западного модерна и теперь должна учиться с ними обращаться:

Leider ist die russische Literatur im Lauf des 20. Jahrhunderts ins Abseits geraten. Wenn man die Menschen in eine Art Käfig steckt, dann grenzen sie sich ab, dann entsteht eine Art Subkultur, eine eigene Sprache mit eigenen Witzen, dann interessieren sie sich nicht mehr dafür, was draußen passiert. Die Orientierung nach außen wurde jahrzehntelang unterbunden. Die russische Literatur hat über Jahrzehnte die ganze erzähltechnische Entwicklung der Morderne und der Weltliteratur verpasst. Das musste sie erst einmal aufarbeiten, nachholen, bevor sie wieder zu einer eigenständigen Entwicklung finden konnte. Nun aber ist es an der Zeit, selbst einen Schritt nach vorne zu tun…

К сожалению, в ХХ веке русская литература попала на обочину. Если запереть людей в своего рода клетку, то они от всего отгораживаются, потом возникает своего рода субкультура, собственный язык с собственными шутками, потом они (т. е. люди) перестают интересоваться тем, что происходит снаружи. Русская литература в течение нескольких десятилетий не воспринимала развитие повествовательных приемов, происходившее в культуре модерна и мировой литературе. Всё это она должна была сначала переработать, прежде чем обратиться к дальнейшему самостоятельному развитию. Но теперь настало время сделать первый шаг вперед.

Сначала я подумал: боже, что за тяжелый, невежественный, напыщенный бред? Как могла русская литература пропустить развитие повествовательных приемов модерна, если она их сама отчасти и изобрела (хоть «Петербург» Белого взять, но далеко не только)? И кто это сидел в клетке — Бродский, Аронзон, Вен. Ерофеев, Саша Соколов, Елена Шварц? Я лично ни в каких клетках не сидел и всё, что мне нужно было знать — знал. А если это ты сидел в клетке, то говори, пожалуйста, за себя, а не «за людей».

Но потом первое возмущение уступило место пониманию — Шишкин просто-напросто проговорился, выдал себя. Это советская литература сидела десятилетиями в заблеванных комнатах своих домов творчества, ничем всерьез не интересуясь, что происходит снаружи. Это о повествовательных приемах распутиных и беловых, трифоновых и граниных, прохановых и курчаткиных идет речь. Это от них происходит, да и производит себя писатель Шишкин, овладевший (!) повествовательными приемами модерна и собирающийся теперь сделать «первый шаг вперед». И именно поэтому он закономерно принадлежит к «шýбинской литературе» — имитационной литературе советского культурно-антропологического типа. Для меня ее не существует — да и не может существовать: кто позволил запереть себя в клетку (за пайку), тот уже никогда не будет свободным человеком, даже если ему клетку приоткроют.

Но дело совсем не в конкретных авторах, а в явлении. В памятную статью Ольги Мартыновой этот аспект «коммерческого интелигентского соцреализма» вошел только кратким упоминанием, но это и по генезису особая тема.

«Шýбинская литература» и фантомное мышление широких мыслящих масс, в данном случае насчет т. Сталина, в сущности две стороны одной и той же медали, точнее, монеты. Особенность этой монеты, что она имеет гораздо больше сторон, чем две, но все они так же неразделимы, как реверс и аверс в профанной геометрии. Если сказать коротко и попросту — туда относятся все жанры художественной самодеятельности позднесоветской интеллигенции и ее ближайших потомков — от КВНа и авторской песни до псевдонаучного научпопа и псевдоистории. Но и жалостливое повествование с моралью тоже и особенно. Это в принципе коммерчески беспроигрышно, потому что все происходит внутри совершенно определенной субкультуры, которая по различным историческим причинам чрезвычайно многочисленна и обладает врожденным комплексом культурной полноценности, заставляющим ее покупать книги. Но именно такие, обслуживающие ее понятия и уровень.

что США следовало бы вернуться к границам на 16 сентября 1787 года.

Ох, не до того мне, собственно говоря, но все-таки, коротко… Уж больно силен оказался взвыв умиления и энтузиазма по поводу присуждения Виктору Александровичу Сосноре премии «Поэт».

Самое необходимое:

нельзя не быть раду и даже счастливу через то известие, что кусок электрических денег (они еще электрические — или уже нанометрические?) существенно облегчит жизнь замечательному русскому поэту Виктору Александровичу Сосноре — жизнь, отмеченную великими удачами, но и великими несчастьями, в том числе и в самое последнее время.

Но вот вскрики и всхлипы насчет того что «достоен», «удостоен», «молодцы-жюри!», не говоря уже о покупке на голубом глазу самообозначений типа «общенациональная поэтическая премия», «главная поэтическая премия» и т. п., и так далее демонстрируют огорчительную бессознательность хороших людей, которым, видимо, можно впарить всё что угодно.

Премия «Поэт» имеет не больше силы высказывания о значении, значительности, значимости любого из своих лауреатов, чем какая-нибудь премия им. Г. Григорьева, хотя разница, конечно, существует — последняя является попыткой ленинградской литературной гопоты соорганизоваться вокруг своих облеванных знамен, а первая есть мероприятие по приданию себе важности группы престарелых советских журнальных функционеров либерального (по старинной советской классификации) направления. Конечно, формы у этого мероприятия сильно пристойнее и принять премию «Поэт» не бесчестье, но «чести» никакой она принести не может. Если, конечно, не считать, что чем больше денег, тем больше чести.

Вообще: никакая литературная премия в России (и за очень малыми и очень частными исключениями никакая литературная премия из известных мне за рубежом, включая сюда и совсем уж пародийную Нобелевскую, разумеется) не несет никакого содержательного высказывания, не может быть выдана «по заслугам», не может никого «удостоить» и т. д. В лучшем случае, какой-нибудь удачно выбранный лауреат может «удостоить», «приподнять» какую-либо сильно залопухавшуюся в последнее время премию, нуждающуюся в срочном приливе «символического капитала» — как это было в недавнем случае вручения Премии Андрея Белого С. Г. Стратановскому — премия несколько обновила таким образом свой инициальный миф, что она-де ведет свое происхождение из ленинградской неофициальной культуры 70-80 гг., хотя на самом деле она ведет свое происхождение из банкетно-фуршетной культуры 90-х гг.

Но премия «Поэт» не может даже «украситься» именем Сосноры, она все равно останется тем, чем является: «игрой в <назначаемые> классики» — игрой людей, в сущности очень литературно и идеологически ограниченных, живущих даже не в 80-х, а в 70-х годах. Кто нуждается в доказательствах, благоволит обратиться к недавней стенограмме дискуссии по поводу «дел премиальных», произошедшей в редакции журнала «Звезда». Если кто не видит в уровне — не дискуссии даже самой, там есть забавные и во многих смыслах интересные и показательные выступления (особенно рекомендую ядовитые вбросы Андрея Арьева и упорные «стою-и-не-могу-иначе» Елены Невзглядовой), а в уровне привезенной из Москвы на показ системы представлений, системы человеческих и литературных координат, положенных в основу всей этой затеи — ничего особенного, тому уже ничем не поможешь, пусть живет в этом мире и радуется, доказывать и убеждать не буду. А потом огорчается, когда какую-нибудь следующую премию «Поэт» присудят… ну не знаю… Андрею Дементьеву. Или Быкову. Или Драгомощенко, для неожиданности. Или Окуджаве посмертно. Или Тютькину, как бы выразился какой-нибудь сардонический провинциальный публицист.

Но подумайте сами, кто может:

если принимать всё это даже на крошечку всерьез, то что же тогда получается:

В. А. Соснора — «Поэт», как и… не будем называть имен… ну или хотя бы парочку назовем для порядка — как Олеся Николаева, разливающая Бродского в бутылки из-под лампадного масла, или Тимур Кибиров, некогда раздольный певец эстрадного центона, а сейчас переводчик с невидимого подстрочника какой-то душеспасительной чепухи, даже не смешной. Если воспринимать это всерьез, как высказывание, то это, пожалуй, будет даже звучать преднамеренным оскорблением Виктора Александровича Сосноры.

Если Соснора — Поэт, то никто больше не Поэт. Премию нужно было открыть, дать ему и закрыть. А если … — Поэт, то Соснора — не знаю кто, гонщик!

Если мы своими эйфорическими кивками признаем «право» премии «Поэт» вводить в «Пантеон», то мы создаем себе проблему с будущим вводом в «Пантеон» поэта Тютькина, которого несомненно туда введут. (Тютькин — это Х, подставьте себе сами самое страшное и стыдное с вашей точки зрения.)

Ведясь на восторги по поводу присуждения многих чужих денег «достойному», мы ведемся на признание права этих людей судить и присуждать. А такого права лично я не признаю ни за ленинградско-московской гопотой, ни за московско-ленинградским «порядочными людьми«.

А за Соснору, конечно же, очень рад! И был бы рад, если бы он выиграл в «Спортлото». Или нашел на улице.

Это всё, разумеется, с моей личной точки зрения. Но никакой другой точки зрения у меня нет и иметь я ее не собираюсь. Убеждать, повторюсь, никого не буду, впрочем, этим я и вообще никогда не занимаюсь — я только высказываю свое личное мнение. Если оно будет кому-то полезно при формировании, уточнении, пересмотре собственного суждения — буду очень рад. Нет — меня это не огорчает. Но дискуссий никаких вести не буду, заранее предупреждаю.

Был такой старинный детский анекдот: Марьиванна рисует на доске разные картинки и спрашивает, что это такое. Первым каждый раз поднимает руку Вовочка и говорит: «Это жопа!» — «Нет, Вовочка, — терпеливо отвечает Марьиванна. — Это птичка, это кошечка, это домик». В последний, как водится, третий раз Вовочка обиженно восклицает: «Опять не жопа? А когда же будет жопа?»

В этом прекрасном анекдоте, безусловно, отражен творческий метод и мировоззренческий фундамент не только нескольких великовозрастных Вовочек, под идейным руководством ученого афериста заменивших скромное четырехсловное слово грозным трехсловным (единственным, кажется, словом, какое эта причудливая помесь Карабаса Барабаса и Буратино умеет читать и писать), но и вообще базовый принцип всей художественной самодеятельности (пост)советской интеллигенции: написать на заборе какое-нибудь слово и ждать, когда Марьиванна (раньше ее звали Софьей Власьевной, а сейчас, очевидно, Раисой Федоровной) покажет подходящую картинку.

Ну, а за ней уж дело не станет. Потому что Марьиванна Вовочке не просто как родная, а родная. Она им не брезгует, он хороший мальчик, живой, непосредственный… Можно ему пятерку в четверти вывести за активность на уроках.

Я бы не стал отвлекаться (и откликаться) в связи с этой историей как таковой (чего и не делал), но сейчас, триумфально завершенная, она приобрела свой социокультурный смысл, свое вполне существенное высказывание.

Проблема России — не в разобщенности, не расслоенности, не взаимоопровергаемости ее общества, как это принято считать, а совершенно наоборот — в его необычайной гомогенности. Внешние, «идейные» (чтобы не сказать «политические»!) различия — это именно что внешнее, слова на заборе. А по сути — Вовочки.

Вовочки Шендеровичи и Вовочки Задорновы. Вовочки Каспаровы и Вовочки Сурковы. Наши Вовочки и несогласные Вовочки . Вовочки-снобари и Вовочки-скобари. Вовочки-антиклерикалы ерофеевские и православные антиерофеевские Вовочки. Вовочки, поливающие «Рашку» на эмигрантских форумах и Вовочки, гнездящие жидов и эмигрантов на форумах отечественных. И основная форма проявления: комсомольско-молодежная самодеятельность на турбазе республиканского ЦК ВЛКСМ — пьяная агитбригада, постепенно переходящая в оргию с мордобоем. Афинская ночь в финской бане.

Если рассмотреть вся это как культурно-антропологический материал, то мы заметим его полное человеческое и культурное подобие во всех слоях — политических, культурных, экономических. А стране действительно нужны были бы другие люди, из другого материала, не Вовочки. По отдельности они наверняка есть, но большинство (кажется мне как отдаленному, но внимательному наблюдателю) — всё же того или иного рода Вовочки. И уже с поднятой рукой: «Марьиванна, Марьиванна, можно я скажу? ХХХ!!!»

По ходу сочинения очерка о Б. Б. Вахтине вашему корреспонденту, конечно, пришлось перечитать всё написанное (точнее, все доступное из написанного) о вахтинской прозе. К сожалению, это оказалось незатруднительно — писали о Вахтине мало.

Само собой разумеется, существенно было освежить воспоминание о рецензии Д. М. Закса на вышедшую в 1990 году книгу Вахтина «Так сложилась жизнь моя», где впервые в России были типографским способом опубликованы главные сочинения Бориса Борисовича. Рецензия была напечатана в № 69 за 1991 г. журнала «Континент» — конечно, еще настоящего, парижского, а не нынешнего позорища.

Однако, благодаря насколько короткому, настолько и долгому (наш язык прекрасен!) знакомству с рецензентом, мне удалось получить доступ к его личному архиву, где эта рецензия обнаружилась в виде машинописного оригинала. И заодно, в той же папочке, так сказать, нашлась и знаменитая в свое время рецензия Дмитрия Михайловича на сборник поэтов Литинститута «Латинский квартал» (М., 1990), написанная для передачи «Поверх барьеров» п/у С. С. Юрьенена и на ее волнах в свое время переданная. Думаю, следует сохранить этот блистательный текст — не ради суждения о давным-давно позабытом издании, а ради нескольких сатирических наблюдений, имеющих историко-литературную ценность. А также потому, что всё (увы, немногое), написанное Дм. Заксом, не должно быть утрачено.

Итак:
ЗАЧЕТ ПО ТВОРЧЕСТВУ

Латинский квартал. М.: День, 1990. Сост. В. А. Куллэ (сборник сочинений студентов и выпускников Литературного института СП ССР им. А. М. Горького)

Есть в Москве на Тверском бульваре, недалеко от улицы Горького, небольшой двухэтажный дом с белыми колоннами. В этом доме вот уже полвека помещается Литературный институт СП СССР — учреждение, предназначенное дня пополнения поголовья советских писателей. Проучившись там несколько лет, я могу подтвердить, что предназначению своему Литинститут отвечает как нельзя лучше. Читать далее →

На самом деле, конечно, неправильно сказать:

Сергея Георгиевича Стратановского наградили «премией Андрея Белого», и давно бы уже пора…

а правильно так:

«Премия Андрея Белого» наградила себя Сергеем Георгиевичем Стратановским, и едва ли уже не поздно.

ДОПОЛНЕНИЕ: Здесь некоторые пояснения, оказавшиеся — к моему изумлению — необходимыми.

Много смешного.

Среди прочего: рецензия Гл. Морева на новое издание Введенского. Мнения по поводу филологических достоинств тома, подготовленного Анной Герасимовой, у меня пока что не имеется, поскольку и самого тома не имеется. А вот, скажем, сделанный в свое время Герасимовой, кажется, в «Водолее», сборник стихов Вагинова действительно полагаю лучшим из существующих.

Заинтересовало меня в этом тексте другое — яростная борьба Морева за право объявить и Введенского, и заодно уж Хармса потенциальными «немецко-фашистскими прихвостнями». Причем единственно на основании доносов и допросов:

Для меня очевидно, что отложившиеся в деле Введенского документы совершенно правдивы и не содержат никакой клеветы на него. Это же, к слову, относится к делу арестованного месяцем ранее в Ленинграде Хармса. И Хармс, и Введенский испытывали (в разной, впрочем, степени) пронемецкие симпатии, за которые и были арестованы: полубезумный к осени 1941 года Хармс попросту с нетерпением ждал прихода немецких войск и, как свидетельствует один из доносов, несомненно сохранивший подлинный голос Хармса, готов был расстреливать с крыши отступающих красногвардейцев, а сохранявший трезвость ума Введенский участвовал в антифашистской пропаганде (Викторов приводит три таких текста Введенского) и одновременно, как он сам свидетельствовал на последнем допросе, «собирался оставить семью в г. Харькове и в случае занятия его немцами, [и] <…> сомневался в правдивости сообщений о зверствах немцев» (с. 510).

Ничего более филологического и исторического в качестве обоснования не предъявляется — кроме того, что Гл. Морев-де верит доносам и допросам. Вера эта — личное дело рецензента (пока он не служит в учреждениях, принимающих доносы и производящих допросы), но всё же несколько удивляет. Люди и в отравлении колодцев сознавались, и во взрыве заводов и в намерении угрохать тов. Сталина, а не то что в «пронемецких симпатиях».

Очевидно — и всё тут! Я уже когда-то сталкивался с этим убеждением Гл. Морева в правдивости доносов на Хармса и Введенского в частном, так сказать, порядке — т. е. то ли в его блоге, то ли в каких-то комментариях к чьей-то записи, не помню уже точно, и уже тогда подивился страстности, с какою отстаивалось это убеждение — теперь оформленное, так сказать, официально. Такое ощущение — только ощущение, ничего филологического или исторического в нем нет! — что за этим стоит какое-то глубоко личное понимание готовности расстреливать отступающих красноармейцев. Или даже скорее какое-то очень личное желание, чтобы это было именно так.

А вот еще очень забавное явление жизни:

Вытесненный евреями и эмигрантами с просторов литературной жизни обратно в ленинградскую люмпен-литературу, из которой когда-то вышел, Вик. Топоров, оказывается, решил устроить премию имени «Гниды Григорьева».

Упаси бог, это не я так называю некоторое время назад умершего ленинградского стихотворца — я его знать не знал и никогда им не интересовался. Это как раз его друг и покровитель Вик. Топоров так его всегда называл (по крайней мере, в первой половине 80-х гг., когда я сам это несколько раз слышал), в глаза и за глаза, прибавляя (за глаза), что «Гнида болен клептоманией и будьте с ним поосторожнее» и прочие всякие неаппетитные подробности (чему, конечно, и кроме меня масса свидетелей) — поэтому «погонялово» тогда распространилось. Не без симпатии, конечно, называл — но это такой принцип, как в известном кино «Макулатура», весьма неудачно названном в русском прокате «Криминальное чтиво»: «Ты мой ниггер? — Я твой ниггер!» Сначал признай себя «ниггером», потом получи кусок — так было всегда в этом кругу, кругу спивающихся люмпен-литераторов вокруг богатого литхалтурщика Топорова. Впрочем, куплеты, сочиняемые Ген. Григорьевым, он и тогда чрезвычайно восхвалял, что и тогда, т. е. в начале 80-х гг., служило весьма дурной рекомендацией, по крайней мере, для меня. На Топорова мы ходили посмеяться, как на забавно плюющегося и скачущего моржа в зоопарке — по тогдашним-то, томительно скушным советским временам и это было развлечение.

А теперь, вишь, затеялась люмпен-литературная премия, в основу которой положен все тот же самый принцип «проверки на вшивость». Только пройти эту проверку надо в положительном смысле — т. е. вшивость обнаружить: самому, например, прислать свои «хорошенькие стишки», как говаривала одна ленинградская поэтесса времен моей молодости, «на премию», вручаемую несколькими люмпен-литераторами и получить для начала литконсультацию на уровне литкружка при многотиражке милицейского училища.

Уж не знаю, предупреждали об этом «номинантов» или нет, но в нормальном мире, т. е. вне ленинградской люмпен-литературы, процедура весьма странная. — все-таки премия премией, а литконсультация литконсультацией, да еще к тому же литконсультация публичная (печатная, пусть и в непечатном журнальчике) и до объявления результатов люмпен-голосования люмпен-жюри. Интересно, что, кажется, никому не пришло в голову возмутиться или даже удивиться. Ну и, уж конечно, почти каждому отконсультированному было в той или иной степени нахамлено (изредка в форме похвалы). Ссылок не даю по врожденной брезгливости — кому интересно, может сходить в клоачный журнал «Прочтение» и удостовериться.

В сущности, речь идет о том же самом — нужно изъявить готовность признать себя «топоровским ниггером», пройти инициацию — как в пионерлагере или на военных сборах: получить от «крутых» инициационного пенделя и надеяться, что возьмут в банду и тогда в супе окажется несколько волокон тушенки. А дальше, может быть, еще что-нибудь дадут — возможность дать кому-нибудь другому пенделя, например.

Ленинградских «получателей пенделя» мне, честно говоря, не жалко — должны были знать, на что идут; не вчера на свет родились. Но, вероятно, большинству из них терять было совершенно нечего. Все что могли, они уже потеряли в унизительной советской молодежно-литературной возне — в «конференциях молодых литераторов», в редакциях, литобъединениях… Ну, и, конечно, заслуживают уважения «не купившиеся» на призыв «Марселаса Уоллеса» или как там его звали. По меньшей мере, за здравый смысл и/или здоровую брезгливость.

Все-таки — и это я считаю важным — у настоящего поэта должно быть чувство собственного достоинства. Точнее, его не может не быть. Не советский гонор с пьяными криками в совписовской столовой «да ты, старик, гений, да я, старик, гений», а потом «первый пошел», «второй пошел» — лебезить перед редакторами, референтами и секретарями, — а настоящее чувство собственного достоинства, самостоянье человека.

В конце концов, именно это, а уже потом «чисто эстетическая сторона», отличало — отличило! — людей «ленинградской неофициальной литературы», вне всякого сомнения, авторов очень разных дарований и, вне всякогого сомнения, с очень разной степенью добровольности попавших в свою ситуацию. Первое, базовое отличие их от сидельцев в совписовских очередях, не говоря уже о литхалтурщиках типа Топорова, это был отказ признавать право не только советских инстанций, но и всех этих невежественных, скучных, бездарных людей с писательскими книжками в кармане судить и решать. Именно этот отказ, отказ от сидения в советской очереди к кормушке, отказ от унижения и пресмыкания сделал из нескольких талантливых людей больших поэтов.

Ну, короче, местные получили сами знают за что. А вот за что иногородним?

Впрочем, и иногородние, зная многолетнюю деятельность Топорова, могли бы сообразить. Стало быть, и их не очень жалко.

намерением патриарха Русской православной церкви слетать в космос (здесь об этом с прелестными подробностями, касающимися физподготовки предстоятеля РПЦ, овладения им самолетом МИГ-29 и обладания им соответствующим сертификатом).

Естественно, первая мысль: вот слетает патриарх Кирилл в космос (думаю, это произойдет 12 апреля 2011 г.), вернется и все скажут:

Гагарин в космос летал, бога не видал!
А Патриарх Кирилл в Космос летал, Бога видал!

Конечно, это было бы эффектно.

Но в последнее время что-то мне кажется, что речь идет о другом: не иначе как небесная твердь (пардон, Небесная Твердь) со всеми звездами и планетами на ней рассматривается теперь как возращаемое по новому закону церковное имущество. Надо же слетать, посмотреть, где какой ремонт требуется — какую звездочку просто серебрянкой подкрасить, а какую заменить на новую…

Впрочем, одно другого не исключает — и даже синергийных эффектов можно ожидать.