Великий был человек — действительно!

Однажды, выучив до известной степени немецкий язык и решив хотя бы в избранных примерах «проверить» то, что когда-то читал в переводе, я понял, что Соломон Апт писал по-русски заметно лучше, чем Томас Манн по-немецки. Это, конечно, не любого переведенного им автора касается — но иногда я и насчет Музиля сомневаюсь.

Алфавит в произвольном порядке № 13: «Ц» (2)

Цитаты

1. По дороге на Берлин

Несколько дней назад, по дороге на Берлин (впрочем, с запада на восток и, слава Богу, без пуха перин) глядя в окно поезда, где пейзаж на глазах становился все более восточногерманским и обретал тем самым приятные очертания двоюродных осин, я задумался почему-то о цитатах в стихах. Я об этом время от времени (примерно раз в четыре года) задумываюсь с самого начала восьмидесятых годов, когда прямое и непрямое, текстуальное или ритмическое цитирование большими массивами начало входить в заметную моду и сделалось на долгое время почти что повсеместным, почти что Большим Стилем неофициальной (преимущественно московской) словесности; см. посвященную этой теме статью Анны Герасимовой „Центонная поэзия как феномен тоталитарного сознания“ — с ее выводами я, пожалуй, не очень согласен, но в ней демонстрируется множество чрезвычайно убедительных примеров „новой советской центонности“.

Уже тогда мне казалось, что у этого нового советского цитирования какая-то совсем иная функция, чем у наших старых знакомых — цитаты-отсылки, цитаты-подхвата, цитаты-иероглифа Читать далее →

Следовало бы обратить внимание просвещенного читателя на публикацию Александра Шарыпова в свежей «Волге».

Во-первых, потому что это странно и местами хорошо.

Во-вторых, потому что радует, что о нем помнят в наши беспамятные времена. И даже, сообщает публикатор Олег Зоберн, выходит книга: Книга Шарыпова должна вскоре выйти в московском издательстве «КоЛибри», называться будет «Клопы» – по одному из лучших рассказов автора. Она войдет в новую книжную серию «Уроки русского», которая, надеюсь, обозначит границы современной прозаической «возвращенки».

Дай-то бог, дай-то бог, как говорил денщик Балоун, когда его разыгрывали насчет внеочередной пайки.

В-третьих, я был с ним совсем мало, но все-таки знаком. В 1997 году в Берлине произошел фестиваль русской литературы, на него приехали и Сергей Вольф, и Асар Эппель, и Александр Хургин, и Григорий Остер, и Анатолий Гаврилов, и вот — Александр Шарыпов. Много времени на знакомство с ним, да и с кем бы то ни было еще, у меня не было — мне выше крыши хватало забот с Вольфом, вдохновенно скользившим и подпрыгивавшим на гребне запоя. Он был алкоголик-серфингист. Но Вольф в Берлине — это отдельная опера. Сейчас я о Шарыпове.

В воспоминании остался человек-мальчик (хотя мы одного возраста, как сейчас выяснилось), но казалось, эта юность была его болезнью. Точнее, казалось, что он был юностью болен, и казалось, смертельно. Так оно ощущалось тогда — потом, к несчастью, подтвердилось.

На память осталось несколько владимирских альманахов начала 90-х гг. и ничего еще не значившее имя для меня: «Леня Шваб»: Был у нас во Владимире Леня Шваб, но уехал в Израиль. Через восемь лет в круглосуточном буфете гостиницы «Россия» мы говорили с Леней Швабом о Владимире: о Шарыпове и Гаврилове, поглядывая время от времени в залитое тающим блеском окно: черное масло Москва-реки текло по светящимся косым желобам к гигантскому белому ящику с разноразмерными бутылями — на розлив.

В общем, хорошо поступил журнал «Волга», что напечатал Шарыпова. Да и вообще, журнал неплохой. Я, конечно, давно уже запутался в журналах «Волга», хотя когда-то очень давно там даже печатался. Но, кажется, это была другая «Волга»?

В любом случае вспоминается анекдот про старого еврея, которого пригласили в ОБХСС и задали ворпсо на засыпку: может ли он купить «Волгу». Еврей долго думал, думал, скреб лысину, теребил губу, потом сказал: нет, не могу. Ну, разве что денег займу у родственников, продам кое-что…

Ну, идите, сказали ему, мы видим, что вы честный человек.

Еврей выходит из ОБХСС, бредет по улице, трет лысину, бормочет: Волга… Волга… пристани какие-то, пароходы… Зачем она мне нужна, эта Волга?

Кстати, если произойдут дальнейшие сецессии, то «Волга-Волга» очень хорошее название для журнала.

(простите, для комментария длинновато получилось)

Хорошо, что Вы это всё же уточнили, а то у меня несколько дней, несмотря на заваленность всякой работой, смутно брезжила потребность уточнить адресацию — кто такие верлибристы, неомодернисты и пр.

Теперь Вы это сделали, стало быть, мне не надо, слава богу и спасибо. Хотя все же замечу, что, конечно, непосредственная плоскость, на которую проецируются страсти деревянных человечков — это все же «мы», «неомодернисты», т. е. лица, непосредственно обижающие затравленного беднягу Карабаса и его (пока) верных буратин. А потом уже «вы», т. е. остальные «верлибристы». Это просто для уточнения геометрии. Боюсь, что болезный тарабарский частный корреспондент окончательно «на нас» свихнулся — если для этого еще нужны доказательства, то прочтите в любимом органе (мне только что рассказали), как он повелел не давать «Русскую премию» всяким «чвирикам» — и они (Чупринины в смысле) конечно же, подчинились. Потому что он царь вселенной, как известно, и у него на Луне имеется гарем из ста лунных женщин, на Марсе — гарем из пятисот марсианок, а на Венере — тысяча венерических красавиц, с которыми он общается телепатически (быает такая мания, знакомый психиатр рассказывал). Хотя, конечно, господа из «Русской премии» и без Топорова выступили на славу, но это другая тема.

Мое мнение на этот счет, думаю, Вам известно: сам Топоров уже давно больной человек, с него спросу уже давно нет. Но спрос должен быть с людей (пока они тоже не заболели окончательно), которые, вместо того, чтобы определить скорбного духом в тихий санаторий, выпускают его на улицу, где он пристает к людям. И даже науськивают.

Но если вернуться к Вашей записи, то мне кажется, что извиняться за «потомственнго интеллигента» Вам не приходится. Человек, который таким образом оперирует собственной бабушкой: Моя бабушка Нина Александровна Жирмунская высоко ценила е раннюю прозу. Записывать Улицокую целиком в масскульт я бы не рискнул., вполне может и даже должен быть назван потомственным интеллигентом. Должен признаться, что я лишь огромным усилием воли удержался от того, чтобы вмешаться в этот увлекательный разговор и сообщить, что моя лично бабушка Фаина Евелевна Эскина была не глупее евонной, но с удовольствием слушала Эдуарда Хиля. Но в моем возрасте уже не стоит заводить новых знакомых — с меня достаточно Топорова.

Но есть, мне кажется, вопрос, которого Вы в Вашем тексте, к сожалению не затронули, а он сейчас он относится к наиболее интересным, на мой взгляд, сюжетам: вопрос о нынешней большевизанствующей интеллигенции.

Не в политическом смысле, а по некоторым, мне кажется, существенным эстетическим закономерностям, которые господин-товарищ внук бабушки довольно ярко иллюстрирует, пока что на уровне вкусов. Мне кажется, важно показать, как «левая» эстетика переходит в «левую» политику, а та неизбежно кончается «правой» эстетикой, сначала в допущении и понимании, а потом и в переходе на ее рельсы — и ту-ту, к светлому будущему. Или восточнее. Если очень просто выразить: как у некоторых бывших верлибристов колонки из «Виллидж Войс» неизбежно превращаются в передовицы из «Правды».

Быть может, я об этом все же когда-нибудь напишу отдельно.

Про предысторию я уже писал.

Начало романа вполне замечательно:

Покойным ровным шагом, впереди гигантское красное знамя, со стороны вокзала приближается конный отряд.

Хоть я и привык к таким проездам, но сейчас он производит на меня сильное впечатление. Я останавливаюсь, обескураженный надписью черными буквами по красному знамени: «Да здравствует революция! Смерть жидам!» (перевод — наскоро — мой)

И дальше всё идет «покойным ровным шагом». Равномерность и сдержанность интонации, тон отчета, как бы слегка со стороны, даже если о себе и о близких, и о страшном — особенно если о страшном! — выведение за скобки эмоций и оценок… Оказывается, это был в 30-х гг., по крайней мере, во французской литературе, «русский стиль» — интонация приезжих из кошмара революций и гражданских войн. Мальро в своей рецензии на этот роман намекал, что это как бы не совсем литература, что ей бы следовало оперировать идеями и образами и вообще быть более французской.

Любопытно, что такая сухость, отчетность, равномерность совсем не характерны для «молодой советской литературы», даже если речь идет о тех же материях и о тех же реалиях — о погромах, налетах, отступлениях, наступлениях — возьми хоть «Конармию». Одессит Матвеев-Константиновский — полная противоположность «южной школе» со всем ее метафорическим роскошеством и революционным романтизмом. По тону его можно скорее отдаленно (но очень отдаленно) сравнить с Добычиным, которого недаром часто сопоставляют в последнее время с Эмманюелем Бовом-Бобовниковым, одним из классиков этой литературы отстраненности.

Пожалуй, можно говорить в этом случае об особом состоянии людей из Восточной Европы, особенно евреев из Восточной Европы. Они оказались — довольно неожиданно для себя — в ситуации полной беспомощности, полной объектности. Игрушками всех — от соседских крестьян, которым понадобился их скарб, до Истории и Политики с самых заглавных букв. Разумеется, речь идет о нерелигиозных или совсем мало религиозных евреях, поменявших — очень незадолго до того, начиная со второй половины 19 в., свойственное религиозному сознанию ощущения полнейшего нахождения в «руце Б-жьей» на известную независимость, на веру в Прогресс, Гуманность, Европейскую Цивилазацию — как там покрикивал Пиня из «Мальчика Мотла»? — Колумбус! Бокл! Цивилизация!…

Но и религиозный человек, полностью отдающий себя воле Б-жьей, знает/верит, что от него, от его поведения многое зависит. Он должен делать то-то и то-то и не делать того-то и того-то. Поведение его структурировано религиозными законами.

«Цивилизованный человек» (а значительная часть евреев Российской Империи очень хотела быть «цивилизованными людьми») верит, что если не всё, то почти всё зависит т него самого — от его усилий, от его талантов, от его знаний. Надо только преодолеь препоны, косные рамки, налагаемые как традиционной жизнью еврейской общины, так и отсталыми, неевропейскими законами Российской империи.

А тут — опыт, несовместимый ни с тем, ни с другим: от тебя не зависит ровно ничего, ты можешь быть кем угодно, каким угодно, делать что угодно — тебе или повезет или не повезет. Но ты в любом случае объект, предмет.

Интересно, что ни у одного из персонажей «Загнанных» нет имени. Это вполне известный экспрессионистский прием, но здесь он работает как-то не так: оказывается, что в пусть отстранненом, но вполне равномерном повествовании Матвеева лишение персонажей имен придает им не обобщенность, как можно было бы подумать, а некую призрачность. Без имени человек оказывается тенью себя. Это не Жена, Брат, Мать с большой буквы (я, впрочем, читаю немецкий перевод, а по-немецки это нельзя сделать), а жена, брат, мать. Кто бы мне заглянул во французский текст и сказал, как в оригинале — со строчной или с заглавной?

Надо будет при случае попробовать на классике XIX века проверить этот эффект — лишить главных персонажей имен и посмотреть, какие это даст эффекты. Может, это технически не получится.

Нина Садур спросила меня, не знаю ли я, почему ее ни с того ни с сего обидели.

Я тут «окунулась» в текущий литпроцесс… чувство, что литераторы скоро будут бить друг друга. Вышла год назад <..> книжка финки Родкирх про 11 русских писателей. Так в «коммерсанте» какая-то нарицкая или новинская написала, что я там лишнее имя, так как совершенно неактуальна уже лет десять, и была случайнмы лицом вообще в литературе, когда-то гремела и теперь пустое место и т.д. <...> Что я ей сделала? <...>

Вот, для справки выступление г-жи Наринской:

Премьера книга (sic! — по крайней мере, в сети)

В издательстве НЛО вышла книга «Одиннадцать бесед о современной русской прозе». В нее вошли интервью, которые шведская журналистка и переводчица Кристина Родкирх взяла у Бориса Акунина, Евгения Гришковца, Эдуарда Лимонова, Юрия Мамлеева, Виктора Пелевина, Людмилы Петрушевской, Нины Садур, Владимира Сорокина, Татьяны Толстой, Людмилы Улицкой и Михаила Шишкина. Уроки из этих бесед извлекала AHHA Ъ-НАРИНСКАЯ.
Читать далее →

очень милая по тону, толковая, внятная и культурная полемика со статьей Валерия Шубинского — большая редкость по нашим временам, временам «скверной лаи» у пивного ларька. Уже только за это — за демонстрацию культуры возражения — статья Мартына Ганина заслуживает всяческого одобрения и распространения. Но у нее, конечно, есть и другие достоинства.

Я, впрочем, с основными посылками этой статьи не совсем согласен (зато со многими частностями — вполне), но пусть уж лучше Валерий Шубинский сам уточняет с Мартыном Ганиным свои и его позиции. А мы с интересом понаблюдаем. Вопросы затронуты важные. Единственное, что всё же не могу не заметить: Шубинский, на мой взгляд, подошел к ситуации гораздо реальнее и практичнее, чем его оппонент, предъявляющий к литературной критике требования, в сущности, утопические (как это и свойственно русскому литературному критику): «объективная и беспартийная»-то критика уже сама по себе является утопией, да и всегда являлась, но самым утопическим является на данный момент слово «критика» — просто по недостаточному количеству людей, способных заниматься ею не то что на понятийном уровне Мартына Ганина, а хотя бы на уровне его сосредоточенности на своей и чужой мысли. Сегодня, по моим наблюдениям, рецензент, способный пересказать прочитанную книжку без ошибок, является чрезвычайной редкостью, а что уж говорить о способности понять сказанное оппонентом и отвечать ему, а не себе и своим, с позволения сказать, мыслям. Не то что бы их совсем не существует, таких людей, но их явно недостаточно для наличия того, что можно было бы с чистой совестью назвать литературной критикой. Именно поэтому поэтам приходится самим заниматься критикой хотя бы применительно к стихам (и они должны это делать, и не только ради приработка), а от поэтов нельзя потребовать веры на голубом глазу в какую-то там эстетическую правду под общим знаменателем — поэты, в отличие от литературных критиков, люди обычно самого трезвого и практического ума. Поэзия — занятие неутопическое по своей сути.

Но, повторяю, пусть всё это выясняют оппоненты, а я завел речь о статье Мартына Ганина прежде всего из-за прекрасного разговора, в ней переданного (это за последнее время уже второй прекрасный разговор, который я выписываю себе для памяти из статей в «Открытом космосе»):

Как-то приятель мой, человек далекий от литературы, позвонил мне, ознакомившись с некоторым литературным журналом, не самым толстым. Журнал вызвал у него заметное неудовольствие, которое он и поспешил мне высказать. «Ну поэзия ладно, — сказал он, — поэзия неподсудна, но проза! Если это современная проза, то мы погибли». Ну погибли не погибли, но подозрительно часто приходится вспоминать шутку Дмитрия Савицкого про «открыл новый тупик в прозе».

1. Названная в заголовке записи статья Валерия Шубинского, помимо прочих своих качеств, практически полезна для вдумчивого читателя, что очень редко случается со статьями о литературе и литературной жизни. Большинство сочинений на эту тему (включая сюда и мои собственные) являются наблюдениями и размышлениями в чистом виде, представляющими тот или иной умственный интерес, но не имеющими никакого практического смысла.

Валерий Игоревич пишет (это важное утверждение содержалось уже в предварительных заметках к этой статье, выставленных в журнале автора): «…главное: надо забыть, что он говорил. Содержательную часть его реплик надо вывести за скобки. С хамом нельзя ни солидаризоваться, ни спорить…»

Мудрость и гигиенический смысл этого совета, мне кажется, не до конца оценены. Мне он помог почти сразу же — пример для наглядности:

Некоторое время назад где-то я прочитал, что один из предметов статьи Шубинского (не единственный, думаю, но, несомненно, главный) вдруг разразился панегириком в адрес харьковско-американского писателя Милославского (подозреваю, даже знаю, почему). Перед моим умственным взором уже встала эта чрезвычайно забавная «картинка с выставки», но — стоп! — сказал я себе. Вспомни: «…главное: надо забыть, что он говорил. Содержательную часть его реплик надо вывести за скобки. С хамом нельзя ни солидаризоваться, ни спорить…» Никакое — ни положительное, ни отрицательное отношение Топорова и подобных ему к кому бы то ни было и к чему бы то ни было не может являться поводом или доводом для тебя, если ты хочешь жить в более или менее человеческом мире. Любитель Милославского, обрадовавшийся похвале — проиграл. Нелюбитель Милославского, возмутившийся или пожелавший использовать эту «медвежью похвалу» как аргумент — проиграл тоже. Речь идет о том, что должны быть границы, и эти границы ты проводишь — для себя! — сам.

Таково, к примеру, практическое наполнение совета Шубинского. Я — благодарен за него.

2. И второе. Это никак не полемика с Валерием Игоревичем, но я должен все же отметить, что никаких «пактов о ненападении» лично я ни с кем никогда не заключал. И в восьмидесятые годы говорил все, что думаю о ком угодно, а как предоставилась возможность делать это печатно — в ленинградких перестроечных газетах для начала — то и печатно. И об упомянутом Драгомощенко, и о неупомянутом Кривулине, да и о ком угодно. С моей точки зрения, Советская власть — это как раз что-то типа Топорова и обращение с ней должно было быть соответствующее — «содержательную часть вывести за скобки», кто начал учитывать ее существование, тот попался. Не знаю как кто, а лично я совершенно точно отказывался учитывать «общего врага». В этом, с моей точки зрения, и состоит единственный экзистенциальный выигрыш, который можно было получить (а можно было и не получить) из ситуации неофициальной культуры 70-80-х гг.: исчезновение Советской власти (а в экстраполяции на неизвестное тогда будущее — любого другого большинства, пытающегося предписывать тебе, что хорошо, а что плохо)— хотя бы на уровнях, связанных с литературой и культурой. Как же может быть «общим врагом» то, чего нет?

Я не оспариваю слов Валерия Шубинского, может быть, такой «пакт о ненападении» и существовал. Я просто хочу подчеркнуть, что я в нем не участвовал.

Про 90-е гг. я вообще ничего не могу сказать, в 90-х гг. я практически не участвовал в российской литературной жизни, только (в первой половине этого десятилетия) иногда высказывал свои мнения и суждения по разным поводам на волнах «Радио Свобода», предоставившего мне в лице С. С. Юрьенена полнейшую свободу слова, характерную для того странного времени, а сейчас абсолютно непредставимую. Думаю, что если в эти годы и существовало какое-то продолжение описываемого «пакта о ненападении», то я и под ним не подписывался — говорил свое нелицеприятное мнение, что не означает «неприятное» или «отрицательное», как полагают в последнее время многие люди, как правило, плохо чувствующие и знающие русский язык, а без учета отношений и пристрастий, т. е. беспристрастное. Я не сожалею ни об одном из высказанных мною суждений, хотя, быть может, с некоторыми из них и сам бы сейчас не вполне согласился.

Вообще, я сожалею только о двух эпизодах моей литературной биографии. Т. е. несомненно, я гораздо чаще был неправ и поступал вызывающим сожаление образом, но только два эпизода постоянно всплывают в памяти и причиняют неудовольствие.

Первый: в начале нулевых годов в Екатеринбурге в театре «Театрон» артист по фамилии Ушатинский поставил мою пьесу «Мириам» — и не только без моего разрешения, но и приписав к ней, ничтоже сумняшеся, еще один акт, полный самой пошлой водевильной глупости. Я узнал об этом вскоре после премьеры, но, поколебавшись, не стал закрывать спектакль — как всегда, было жалко артистов, театр, они-де работали… Я до сих пор очень сожалею, что не закрыл тогда же.

И второй: по ходу организации премии «Национальный бестселлер» устроители обратились ко мне с предложением стать номинатором. Я, конечно, понимал, что не следует ходить в собрание нечестивых, но подумал, что нехорошо отказаться от возможности сделать хорошее какому-нибудь замечательному писателю, которого, кроме меня, может быть, никто и не вспомнит… — и был в течение двух первых сезонов «номинатором». Слава Б-гу, хотя бы денег я никаких из этой клоаки не получал. Я признаю: это была ошибка. Я знал, кто затеял эту премию с дебильным названием — и должен был сразу отказаться.

Ну, вот. Пожалуй, это пока всё, что пришло мне в голову по поводу важной, содержательной и в первую голову практически полезной статьи В. И. Шубинского.

реабилитации понятия «постмодернизм», предпринятой Владиславом Кулаковым

Простите, Влад, что не комментарием, а здесь — мне захотелось сохранить эти несколько слов у себя в журнале. Может быть, пригодятся когда-нибудь.

Мы как-то уже говорили с Вами об этом — мне кажется, Вы умножаете без нужды количество значений слова «постмодернизм», которых существует и так несчетное множество. И тем как бы умножаете путаницу, в которой все же никто не заинтересован. Наоборот, мне кажется, сейчас как никогда необходима ясность членений — кто где, кто что и кто кто.

Когда-то я поставил эпиграфом к своей повести «Гонобобль и прочие» несколько препарированную цитату из Главмещанина: «…чтобы объединиться, мы… должны решительно размежеваться».

Так вот, я полагаю, что значительное количество наших нынешних неприятностей происходит от того, что естественный процесс размежевания был остановлен и даже направлен в обратную сторону «перестройкой» и всеобщей неразберихой первой половины 90-х гг.

Но вернемся к «постмодернизму».

Назвать можно все что угодно всем чем угодно, но для этого нужно, чтобы большинство, или, по меньшей мере, существенное количество разумных людей с этим согласилось. В данном случае это чрезвычайно маловероятно. Я, по крайней мере, не соглашусь, если считать меня разумным человеком.

И с чем я, конечно, ни в коем случае не соглашусь — как если не изобретатель, то по крайней мере один из ранних и усердных употребителей понятия «новый или второй модерн» — с тем, что это может быть синонимом «постмодернизма» (или наоборот).

В том смысле, какой я в это вкладываю, второй модерн — это еще одна попытка осуществить исторически недоосуществленное на новом антропологическом материале — т. е. на нашем. Просто-напросто вследствие уничтожения тем или иным способом носителей культуры «первого модерна».

Это соответствует и реальному цивилизационному уровню советского общества 60-70 гг. — ни в коем случае нельзя сказать про него, что в нем был изжит или изживался какой-то «модерн», понимаемый и как состояние общества и культуры, и как его отражение в искусствах — в нем, наоборот, по мере сил и очемь отрывочно, изживался «второй 19 век», каким была (и до самого конца, который, к сожалению, еще не наступил) осталась советская культура.

В этом же, собственно, и смысл советской культурной революции 30-х гг. — в восстановлении «домодерна».

Получается вполне логично, не правда ли? — после» второго XIX в.» наступает (наступает, наступает и все еще наступает и, конечно, не может окончательно наступить) «второй модерн».

Некрасов был совершенно прав, говоря о том, что постмодерн — это не литературное направление, а состояние человека и культуры. Но этого состояния и в конце 80 гг. не было и быть не могло, тут он, с моей точки зрения, ошибался, если я правильно понял смысл высказывания по приведенной цитате.

Мне кажется, Вы ищете понятие, способное на теоретическом, а не на литературно-историческом уровне объединить различные направления неофициальной культуры.

Мне кажется:

а) «постмодернизм» для этого совершено не годится
и
б) мы еще недоразмежевались и в этом смысле. Т. е. сначала следовало бы осознать и назвать, чем и как отличаются — по сути, по культурному смыслу, по природе, по происхождению — такие явления неофициальной культуры 50-60 — 70-80 гг., как, например, «лианозовская школа» и «круг Бродского» (или Аронзон как отдельное явление) — называю сходу, просто для примера. Все эти явления были искусственно, силой социально-политических обстоятельств поставлены в сходное положение по отношению к господствующей культуре, но они, с моей точки зрения, имеют много принципиальных генеративных и социокультурных различий. Только после подробного изучения этих различий можно начинать искать объединяющие надуровни — таково мое глубокое убеждение.