Мальчик Мотл и другие сироты Мы не отметили 150-летие со дня рождения Шолом-Алейхема, когда полагалось, — в марте. Но это значит только одно — мы празднуем его юбилей весь год. Валерий Дымшиц, Олег Юрьев Далее на сайте

На сайте «Букник» маленькое эссе вашего корреспондента о Шолом-Алейхеме, точнее, о «Мальчике Мотле» и мальчике Мотле. Называется так: «С’из мир гут — их бин а йосем».

Здесь же — т. е. здесь — заметки Валерия Дымшица по тому же самому поводу, т. е. не по поводу мальчика Мотла, а по поводу Шолом-Алейхема вообще и состояния дел с его современной рецепцией в частности. Горячо рекомендую, если сам повод вам интересен.

Любопытно было бы задуматься, кстати, о том, что ситуация несчитываемости культурных кодов, описываемая Дымшицем применительно к Шолом-Алейхему, вполне распространима на сегодняшнее существование литературы вообще — в мире, где не существует «обязательности узнавания» намека, ссылки или цитаты или, точнее говоря, не существует признания такой обязательности.

Кстати, недавно мы (частным образом) обсуждали с Валерой Дымшицем проблему цитирования в русских стихах иноязычных стихов, в данном случае, стихов на идише. Это как бы ответвление той же самой проблемы, приводящее к тому же самому комплексу проблем.

Здесь в чистом виде обнажена проблематика цитирования «неузнаваемого». Если в стихи по-русски попадают вещи (т. е. образные мотивы) из «Галперна» или «Лейвика» (крупные еврейские поэты, о которых мы говорили в этой связи), то они как бы в принципе «неузнаваемы» за пределами узкого круга «идишистов». Для меня, например. Т. е. по сути цитатами и не являются. Плагиатом они тоже не являются, потому что существуют на другом языке и в переработанном виде. Отсылки никуда, так сказать. И понимаются как таковые — в здравом уме автор не может претендовать на их считываемость.

С другой стороны, цитирование русских стихов по-русски постепенно пришло к той же самой ситуации: если больше не существует какого-то общеобязательного цокольного свода текстов, если никто не только ничего не знает, но — и это главное! — и не считает своим долгом знать, то всякая цитата является цитатой ниоткуда и отсылкой никуда, даже если цитируется Пушкин.

И не потому что ее вообще никто не поймет, а потому что автор может быть уверен (и уверен зачастую), что ему примерно известны те 10 (или 100, или 1000 — это зависит от самой цитаты и не играет особой роли) человек, которые считают цитату. Т. е. разница в подсознательном наличии присутствия — не несчетного множества, как раньше, а множества, наоборот, очень даже счетного.

Счетное множество считывающих…

С другой стороны, именно в этом положении находились поэты пушкинского времени и круга. В том числе, кстати, и применительно к цитатам из иноязычных стихов. Счетным было не только даже количество считывающих, но и количество читающих.

Впрочем, есть существенная, кажется, разница: тогда множество расширялось и размывалось на границах, читающая публика быстро росла — с ростом грамотности и увеличением потребности в телеграфистах, акушерках и литературных критиках. Сейчас направление движения, по всей видимости, прямо противоположное.

Может быть, это путь к «золотому веку».

Но тогда следовало бы поскорее ввести крепостное право, а также государственные синекурные должности, вроде цензуры иностранных изданий и управления по делам инославных и иноверных.

…Далеко же мы ушли от мальчика Мотла…

Или, лучше сказать, недалеко мы от него ушли.

смешная история. Несколько напоминает, как Ленина В. И. с Крупской Н. К. заперли в Горках.

Кстати, лет, кажется, 27 назад, Б. И. Иванов одолжил у меня журнал психиатрической ассоциации Р. С. Ф. С. Р. с подробным отчетом о болезни и лечении В. И. Ульянова-Ленина. И, конечно же, не вернул. Какая-то сложная связь тут имеется, не правда ли…

По многим причинам я не захотел вмешиваться, когда Дмитрий Владимирович Кузьмин, к которому я отношусь хорошо и с уважением, некоторое время назад дискутировал по поводу премии Андрея Белого в основном с двумя уральскими буратинами комсомольско-молодежного разлива. Но если бы захотел, то сказал бы Диме, что «возобновление» Премии Белого и аргументирование тридцатилетним совокупным «символическим капиталом» — ошибка, причем двоякая. Во-первых, сущностная — «новая», переданная Ивановым и Останиным Премия Белого должна была так и называться — Новая премия Андрея Белого (мало ли в те времена всего «нового» объявлялось, и сам грешен), или, например, Премия Валерия Брюсова, а не имитировать «возобновление», «продолжение»; потому что культурно-антропологический феномен, стоящий за премией Белого в ее современном виде, радикально отличается от очень специальных обстоятельств и закономерностей ленинградской неофициальной культуры 70-80 гг., внутри которых Премия Андрея Белого имела свой смысл (во многом задним числом, как часть легенды или как часть историко-литературной концепции, которую я сам же с удовольствием в данный момент преподаю, но это всё уже другой вопрос).

Но это было ошибкой и в практическом смысле — тактической ошибкой, так сказать. Если бы меня спросили, то я бы предсказал нынешние события — не в этом, так в другом, но по сути сходном виде. Для этого не нужно было быть предсказателем или даже особенно в курсе «великой литературной закулисы» — для этого просто нужно было достаточно хорошо представлять себе «человеческий материал», в этой истории задействованный.

Удивительно скорее, что «смешная история» произошла только сейчас — ее вероятность была заложена именно в самой идее «продолжения» — т. е. идее объединения новых, сравнительно молодых людей с двумя… пожилыми ленинградскими активистами, представителями совершенно иного мира и носителями совершенно иного социального и личностного опыта. И другого отношения к миру и литературе.

А теперь скажите, дорогие друзья! Вот вы, конечно, отправили двух старичков в Горки, и, конечно, назначите Б. И. Иванову другого Останина, если он будет особенно взбрыкиваться, но что вот вы станете делать, если Борис Иванович Иванов с моим журнальчиком про леченье вождя под мышкой и Борис Останин, поддерживающий его под другую мышку, вдруг заведут обыкновение шаркающей рамолической походкой отправляться каждый год осенью в какую-нибудь петербургскую распивочную и чествовать какого-нибудь лауреата по своему вкусу бутылкой водки «Смирновская», яблоком и железным рублем без Ленина? Да хотя бы и смирновским мерзавчиком, половинкой яблока и полтинником. Это-то, как вы, надеюсь, и сами понимаете, вполне еще находится в их физических и экономических возможностях. А вы с вашим прекрасным Комитетом, так замечательно докооптированным, вы чем параллельно займетесь? Конечно же, и дальше тем же самым — премированием. И пусть потребители решают, какая водка более «Смирновская».

Но это еще сравнительно безобидный вариант, даже в чем-то трогательный.

А вот если в эту самую вышеупомянутую распивочную еще и вышеупомянутая комсомольско-молодежная шпана набежит с деньгами от комсомольско-молодежных банкиров? В этом случае даже и небольшой судебный процесс по поводу «брэнда» можно себе представить. Да и этих лауреатов тоже, и даже вполне живо…

© Все авторские права защищены. Полное или частичное воспроизведение текстов без согласования с автором будет преследоваться по закону о защите авторских прав в судебном порядке

Среди многочисленных произведений Давида Хахама (если не ошибаюсь, его фамилия, в идиш-варианте «хóхэм», означает «мудрец»), так строго защищенных авторским правом, есть и такое:

Язычник и Жидята (о романе Олега Юрьева «Полуостров Жидятин»)

Автор упомянутого романа — слаб человек! — заинтересовался суждением г-на Хахама о своем сочинении и сразу же обнаружил его практически полное текстуальное соответствие рецензии покойного Л. Айзенштата (поэта Льва Дановского), опубликованной много лет назад в петербургском библиографическом бюллетене «Народ Книги в мире книг». Поскольку этого издания в сети нет — к большому, между прочим, сожалению, поскольку издание филологически весьма качественное и аккумулировало за годы издания огромный библиографический и литературно-исторический материал, в том числе относящийся к моей очень скромной персоне! — помещаю для сравнения текст Льва Дановского, некогда выставленный кем-то на страницу американского книжного магазина «Петрополь». Именно это, вероятно, имел в виду наш мудрец, когда приписывал к «своей статье» загадочные слова: «написана по материалам интернета».

Рецензия, кстати, очень хорошая и глубокая в своем очень определенном и ясном разрезе. Лев Дановский был и в стихах, которые я вчуже ценю, человек, добивавшийся (а иногда и добивавшийся) мучительной ясности разреза. И когда добивался — по его методу именно так, а не наоборот — у разреза появлялась и глубина:

Снег сухой летит на пруд,
Перхоть белая небес.
Тростника не видно тут,
Посочувствуйте мне, Блез.

Снег сухой летит в лицо,
Почему он так правдив?
Мира хрупкое яйцо,
Шаткий утренний штатив. …

Мы печатали когда-то это стихотворение в одном из старых альманахов «Камера хранения»… С его автором, умершим в 2004 г., лично я знаком не был, обменялся в 90 гг. несколькими деловыми письмами и получил в подарок книжку стихов…

…Воровать (если кто не знает — а кажется, много кто не знает) и вообще нехорошо, а обворовывать мертвых — нехорошо тем более. Может быть, всё это применительно к маленькой и давным-давно забытой рецензии сущие пустяки и не из чего огород городить, но я так подумал, что раз уж у меня есть эта скромная возможность вернуть отчужденную интеллектуальную собственность ее владельцу, то нехорошо было бы этого не сделать. Было бы как бы даже соучастием в отчуждении.

Да и в статье Айзенштата есть несколько мыслей, которые не только остаются справедливыми исторически, но с каждым годом приобретают всё большую тяжесть и актуальность. Как посмотришь с холодным омерзением вокруг. На всех этих переводчиков Штайнов.

А Хахам… — ну что же. Хахам… На всякого мудреца, как известно, простоты отыщется преизобильно… А на еврейского — еще того вдесятеро. Мой дедушка покойный шлепнул бы себя по звучному лбу, которым гордился, махнул рукой, засмеялся и сказал «Хохэм ба лайлэ», что специалистам по языку идиш я переводить не буду, а остальным достаточно только знать, что ничего лестного.

Впрочем, благодаря г-ну Хахаму я вспомнил Леву Дановского, и само по себе это было неожиданной радостью. Благодарить, что ли?

В 80 гг. был в Ленинграде такой прозаик Александр Лисняк, вполне (по тогдашним меркам) преуспевавший в своей среде — среде «молодых литераторов», занявших места в нескольких очередях — в журналы, в издательства, в Союз писателей. Очередь вообще была центральным образом позднесоветского времени. В конечном итоге, всё главное в советской жизни — место в очереди, скорость движения очереди, умение и/или право влезть без очереди — вертелось вокруг нее. Включая сюда и отказ вставать в очередь (что нередко образовывало еще одну очередь из отказавшихся вставать в очередь — вроде Клуба-81).

В своих очередях Лисняк был, кажется, на ближних местах и вообще казался человеком деловым и «хорошо приспособленным» в особом позднесоветском смысле этих слов*. И, как это было принято, очень пьющим. Впрочем, знал я его совсем плохо и о нем совсем мало, скорее наблюдал иногда со стороны — при нескольких случайных оказиях: по некоторым обстоятельствам, среди которых было право на ведение ЛИТО в Финэке, мне надо было числиться в верховном городском органе советско-писательской «работы с молодыми» — Клубе молодого литератора при ЛО СП РСФСР. Поэтому я туда иногда заходил.

Но дело не в этом. Лисняк был очень способный к прозе человек (что, вероятно, несколько или даже сильно замедляло движение его очередей)**. В 1989 году он достоялся, наконец-то до «собственной», «настоящей» (т. е. не детской — детская у него вроде бы уже была) книги и, наверно, до членства. В 1989 г.! Не знаю, что с ним стало дальше, Интернет, как ни странно, ничего не рассказывает. Почему-то мне кажется, будто мне говорили, что он вскоре после этого умер, но это не объяснение — людей гораздо менее талантливых вспоминают гораздо больше. Может быть, это связано с какими-то особенностями его личности и/или жизни, мне неизвестными.

В любом случае, одна фраза из этой самой книги запомнилась мне, вероятно, навсегда (и сейчас, понятное дело, всплыла):

Я из тех русских, что не любят быстрой езды, то есть украинец.

Разве это не прекрасно?

*Ни к какой другой жизни эти особые позднесоветские деловитость и приспособленность не оказались применимы, впрочем, это другая и очень любопытная тема — тема, например, Дениса Новикова, который был самым приспособленным к этому особому, ни на что не похожему времени человеком из всех мне тогда знакомых. Этим временем полностью, без остатка созданным. Продлись вторая половина 80 гг. еще лет двадцать, он стал бы, вероятно, «самым великим», Евтушенко и Бродским в одном флаконе. Его трагедией, вероятно, стало то, что он и сам это понимал — и трагически осознавал перемену эпох как уничтожение своей личной судьбы. И был не в состоянии (да и не хотел, вероятно) перестроить такой совершенный личностный механизм. Это безо всякой недоброжелательности, мне действительно кажется это очень интересным историко-литературным случаем. Может быть, я когда-нибудь даже и напишу о нем поподробнее.

**Проза у него была, если мне не изменяет память, не советская повествовательная каша, а «формульная», «фактурная» — отсылавшая к ленинградской прозе 60- гг. с некоторым дополнительным экзотически-слегка-нерусским подбоем. Другим талантливым прозаиком этого типа, почему-то «преуспевшим» (т. е. добившимся публикаций и даже КНИЖКИ, тогдашнего нон плюс ультра) в тогдашней странной советской жизни был — тоже очень рано умерший — туркмен (кажется) Акмурад Широв; но там экзотизма, конечно, было значительно больше.

22 января в Пушкинском доме состоялся вечер, посвященный 100-летию со дня рождения Э. Л. Линецкой. Выдающийся педагог Эльга Львовна Линецкая создала образцовые переводы французских лириков — Гюго и Мюссе, Верлена и Малларме, Лафорга и Жамма, Аполлинера и Десноса. «Ахматовой русского перевода» называл ее Марк Донской. В Пушкинском доме выступили петербургские переводчики, ученики Э. Л. Линецкой. Они поделились своими воспоминаниями, прочли переводы учителя и свои. Ольга Миклухо-Маклай зачитала эссе Олега Юрьева, которое Букник, вместе с короткой биографической справкой, и предлагает вашему вниманию.

Фото Александры Глебовской

Э. Л. Линецкой

Эти конные ветки — не снятся,
Цокот замшевый их наяву,
И готов я с прелестною жизнью обняться,
Хоть и чуждым, и лишним слыву.

Хоть не входит сюда на рассвете
Ни волны полувзмах, ни огня…
Лишь деревья — сквозь вод и огней переплетье —
Дышат ясную тьму на меня.

Жизнь вошла. И иною не выйдет.
И иной я уже не смогу…
Лишь деревья сквозь очи кровавые видят
Непокорного их неслугу.

1983, Ленинград

Первую запись, связанную с этой статьей, я закончил словами: «наводит на мысли, а что нам с вами еще надо от статей, не правда ли?» — и действительно, с утра думал над другими пассажами этой статьи, собственно, уже почти безотносительно к Пригову, которому здесь, в сущности, аттестуется отсутствие своего рода «авангардной духовности». И уж совершенно безотносительно к ярко продемонстрированному пониманию (нео)авангарда как своего рода религиозной секты и/или маленькой революционной партии (напр.:
Читать далее →

В воскресенье 14 декабря в 17:00

в Большом зале берлинского Дома литературы по адресу Fasanenstraße 23

состоится вручение премии им. Ивана Тургенева «за выдающиеся достижения в художественном переводе русской литературы»

Петеру Урбану.

И Ваш корреспондент будет там и зачитает отрывки из похвального слова, которое в полном виде и на обоих языках вы найдете в неземной красоты буклете, выпущенном по этому поводу.

Впрочем, буклет можете и не искать — вот оно:

ПЕТЕР УРБАН, ПОГОНЩИК СТОЛОВ

1.

Больше всего Петер Урбан напоминает (чисто внешне, конечно) не знаменитого немецкого литератора (каковым, несомненно, является), а русского мастерового, уютно усевшегося нога на ногу на чурбачке и смолящего цигарку, покачивая верхней ногой.

Это он так сидит на ярмарочном стенде издательства «Фриденауэр Прессе» — когда во Франкфурте книжная ярмарка. Остальное же время Петер Урбан живет практически в лесу, на маленьком хуторе в местности под названием Фогельсберг, Птичья гора, но колесу отнюдь не молится, а безостановочно переводит.

Перевел, кажется, всего Чехова (и продолжает переводить: сейчас готовится полное собрание сочинений — первое полное собрание сочинений Чехова за пределами России). Перевел «Героя нашего времени». «Горе от ума» перевел. Тургенева. Островского, Гончарова, Бабеля… Практически всю прозу Пушкина. Большую часть Хлебникова. Всего, кажется, Хармса. «Москву—Петушки», наконец! Хочется сказать: всё перевел!

Нет, всё не перевел, но намерен. Читать далее →