В 80 гг. был в Ленинграде такой прозаик Александр Лисняк, вполне (по тогдашним меркам) преуспевавший в своей среде — среде «молодых литераторов», занявших места в нескольких очередях — в журналы, в издательства, в Союз писателей. Очередь вообще была центральным образом позднесоветского времени. В конечном итоге, всё главное в советской жизни — место в очереди, скорость движения очереди, умение и/или право влезть без очереди — вертелось вокруг нее. Включая сюда и отказ вставать в очередь (что нередко образовывало еще одну очередь из отказавшихся вставать в очередь — вроде Клуба-81).

В своих очередях Лисняк был, кажется, на ближних местах и вообще казался человеком деловым и «хорошо приспособленным» в особом позднесоветском смысле этих слов*. И, как это было принято, очень пьющим. Впрочем, знал я его совсем плохо и о нем совсем мало, скорее наблюдал иногда со стороны — при нескольких случайных оказиях: по некоторым обстоятельствам, среди которых было право на ведение ЛИТО в Финэке, мне надо было числиться в верховном городском органе советско-писательской «работы с молодыми» — Клубе молодого литератора при ЛО СП РСФСР. Поэтому я туда иногда заходил.

Но дело не в этом. Лисняк был очень способный к прозе человек (что, вероятно, несколько или даже сильно замедляло движение его очередей)**. В 1989 году он достоялся, наконец-то до «собственной», «настоящей» (т. е. не детской — детская у него вроде бы уже была) книги и, наверно, до членства. В 1989 г.! Не знаю, что с ним стало дальше, Интернет, как ни странно, ничего не рассказывает. Почему-то мне кажется, будто мне говорили, что он вскоре после этого умер, но это не объяснение — людей гораздо менее талантливых вспоминают гораздо больше. Может быть, это связано с какими-то особенностями его личности и/или жизни, мне неизвестными.

В любом случае, одна фраза из этой самой книги запомнилась мне, вероятно, навсегда (и сейчас, понятное дело, всплыла):

Я из тех русских, что не любят быстрой езды, то есть украинец.

Разве это не прекрасно?

*Ни к какой другой жизни эти особые позднесоветские деловитость и приспособленность не оказались применимы, впрочем, это другая и очень любопытная тема — тема, например, Дениса Новикова, который был самым приспособленным к этому особому, ни на что не похожему времени человеком из всех мне тогда знакомых. Этим временем полностью, без остатка созданным. Продлись вторая половина 80 гг. еще лет двадцать, он стал бы, вероятно, «самым великим», Евтушенко и Бродским в одном флаконе. Его трагедией, вероятно, стало то, что он и сам это понимал — и трагически осознавал перемену эпох как уничтожение своей личной судьбы. И был не в состоянии (да и не хотел, вероятно) перестроить такой совершенный личностный механизм. Это безо всякой недоброжелательности, мне действительно кажется это очень интересным историко-литературным случаем. Может быть, я когда-нибудь даже и напишу о нем поподробнее.

**Проза у него была, если мне не изменяет память, не советская повествовательная каша, а «формульная», «фактурная» — отсылавшая к ленинградской прозе 60- гг. с некоторым дополнительным экзотически-слегка-нерусским подбоем. Другим талантливым прозаиком этого типа, почему-то «преуспевшим» (т. е. добившимся публикаций и даже КНИЖКИ, тогдашнего нон плюс ультра) в тогдашней странной советской жизни был — тоже очень рано умерший — туркмен (кажется) Акмурад Широв; но там экзотизма, конечно, было значительно больше.