Первую запись, связанную с этой статьей, я закончил словами: «наводит на мысли, а что нам с вами еще надо от статей, не правда ли?» — и действительно, с утра думал над другими пассажами этой статьи, собственно, уже почти безотносительно к Пригову, которому здесь, в сущности, аттестуется отсутствие своего рода «авангардной духовности». И уж совершенно безотносительно к ярко продемонстрированному пониманию (нео)авангарда как своего рода религиозной секты и/или маленькой революционной партии (напр.:

И все-таки в период 70-х годов Пригов был максимально близок к новому Авангарду. Свидетельство тому — цикл из семи стихотворений “Евангельские заклинания”(1975). Его сюжет — точно пленка фильма прокручивается с конца: “Крест”, “Гефсиманский сад”, “Тайная вечеря”, “Въезд в Иерусалим”, “В пустыне”, “Рождество”, “Благовещение”. То есть финал — это начало, когда Иисус — ни разу не названный по имени! — еще только Ангелом предсказан, он еще для “на-аа-с” только родится. В этих стихах Пригов — без маски, предельно серьезен, он — автор, работающий своим стихом, своим словом, и с их помощью он ищет новые способы выразить то, что он чувствует. Пригов здесь находится в боевой позиции авангардного направления. —

Авангард с заглавной буквы; «боевая позиция» и пр. — говорит само за себя).

Заинтересовало меня другое: это чрезвычайно характерное для советской культурно-антропологической схемы создание себе «ложной генеалогии», которое я до сих пор рассматривал по преимуществу в «арьергардных» направлениях советской интеллигентской литературы*. Имеется в виду понятно что: как пишущие квадратиками «за мысли и чувства» приписывают себе литературное происхождение от линии «Пушкин — Тютчев — «серебряный век», т. е. в широком смысле русский модерн первой трети ХХ в.», хотя происходят очевидным (но не для себя) образом от прямо конкурентной «демократической» линии «Булгарин — Некрасов — Горький — советская литература 30-40-50 гг.» (ну, это, конечно, очень схематично — подробностями я много занимался и продолжаю заниматься).

Мое внимание остановило повторение той же самой культурно-антропологической процедуры внутри «авангардной общины», с нахождением, по обыкновению, и «ложного предка-тотема»:

Имя Хлебникова было и остается священным для неоавангардистов и концептуалистов — среди них Холин, Сапгир, Нецкова-Мнацаканова, а позже Очеретянский, Бирюков, Альчук и другие, — но Пригов не разделял этого отношения. Дело было не столько в том, что ему претил идеологический пафос Председателя Земного шара, или он казался ему недостаточно смелым, как для Ры Никоновой (“умеренный Хлебников”, по ее определению), сколько в том, что в этот период его уже все меньше устраивала открытость личного высказывания в тексте.

Отвлечемся от еще более увлекательной, чем предыдущая (см. предыдущую запись), мифологической картины «Ры Никонова превосходит радикальностью Хлебникова» и скажем совершенно прямо и ясно, что Холин и Сапгир, не говоря уже о следом за ними перечисленных, имеют к Хлебникову и даже к очень условно к нему (не биографически, а по сути) подверстанному бурлюкованию и крученыханью, довольно опосредованное отношение — не большее, чем, скажем, Давид Самойлов к Блоку, а Кушнер к Мандельштаму.

«Авангард», убежден, вообще возникает каждый раз как реакция на некоторую культурную ситуацию, как ответ. Вне этой ситуации он немыслим, без нее он исчезает. Если считать лианозовцев и «первый концептуализм» (нео)авангардом (а я не возражаю, почему бы и не считать — это, в конце концов, вопрос чисто терминологический), то возник он не как продолжение авангарда начала века, а из совершенно другой культурной, языковой, социальной и антропологической ситуации — из совершенно другого человеческого проекта и концепта. Он сделал из того же самого человеческого материала, что Слуцкий и Межиров, что Евтушенко и Пикуль, что «Кубанские казаки» и «Летят журавли». Тут следует вспомнить замечательную цитату из Вс. Некрасова, приводимую Татьяной Михайловской (за что я ей особо благодарен, поскольку в свое время не выписал ее и не знал, откуда взять):

«Повтор древней языка, у всех свой (а у меня, к примеру, еще и от Окуджавы, его лирической настоятельности — сам гитарой не владею, как быть. …»

«Советский авангард» есть плоть от плоти, результат и рецепция советской цивилизации и культуры, чем — в лучших, понятно, образцах — и интересен. Вс. Некрасов и как тип человека (в литературном смысле, лично я с ним незнаком), и как литература действительно имеет гораздо больше общего с Галичем-Окуджавой или Распутиным-Беловым, чем с Хлебниковым, не говоря уже о Хармсе, на которого он, впрочем, в окончании вышестоящей и нижеследующей цитаты все-таки претендует: «Повтор древней языка, у всех свой (а у меня, к примеру, еще и от Окуджавы, его лирической настоятельности — сам гитарой не владею, как быть. Ну и само собой — Хармс)” (“Объяснительная записка”, 1979—1980)»

Мне кажется, самим «авангардистам» лучше было бы понять природу происхождения и возникновения своего направления — из советского барачного мусора, из газетной речи, из Утесова, Бернеса, Окуджавы и Аллы Пугачевой. Лучше — в смысле, продуктивнее. В некоторых случаях «никакая» генеалогия полезнее ложной, которая только путает — и себя, и людей. Мне скажут: «Вы ломитесь в открытые ворота — никто же этого и не скрывает: бараки, Лианозово, «Сокола — укокала» и т. д. и т. п.; вон и Гройс о том же говорил! — но одно же другого не исключает, вот Хлебников…» В том-то всё и дело: я всё же полагаю, что исключает — по описанным выше причинам. И если Гройс полагал так же, то тем лучше. Хотя Гройс, человек весьма изощренный интеллектуально, когда не отдается очередной интеллектуальной моде, говорил, если я ничего не путаю (что вряд ли, я его слышал по этому поводу с год назад, на открытии франкфуртской выставки московского концептуализма, которую он сконципировал), об отказе от чужой — классической и модернистской — речи в пользу советской речи и средств соцреализма как художественного метода, наиболее близкого культурно-антропологическому типу советского человека, именно применительно к соц-арту, обличаемому в нашей статье как предательство «настоящего Авангарда». Я считаю соц-арт все-таки скорее частным случаем, хотя именно это «признание фактов» высвободило в нем значительные энергии (другое дело, на что направленные), скованные ложным самопониманием.

Очень надеюсь, что никому не придет в голову, что я хотел кого-либо (и уж меньше всего — автора статьи, которой обязан двумя сутками увлекательных размышлений) обидеть, или принизить, или спровоцировать на любого рода нелепую полемику. Ко многим из названных и к некоторым неназванным в статье Татьяны Михайловской я отношусь с симпатией, к другим — по разным причинам — меньше, но дело для меня не в этом, а исключительно в бескорыстном размышлении, в попытках понять исторические механизмы, результатом действия которых мы все являемся.

Представителей «арьергардной» линии советской литературы мне никогда не удавалось в этом убедить — они всегда были почему-то уверены, что целью моей является кого-то принизить (или кого-то возвысить за счет кого-то), изменить какие-то там мифические «иерархии» или вообще какой-то корыстный интерес. Чего бы я наслушался, если бы действительно слушал, что обо мне рассказывается после какого-нибудь невинного замечания об Окуджаве или очень взвешенной, в целом, статьи о Самойлове. Но обычно я слышу только отголоски, и уже от них одних и тошно, и смешно.

Очень хочется надеяться, что хотя бы представители «авангардной линии» в отличие от трифонолюбов и самойловоманов верят в бескорыстие размышляющего человека и не приписывают ему автоматически низких побуждений.

—————————————————————————————————————————
*Конечно, эта процедура не является исключительной характеристикой советской цивилизации. В принципе, она происходит всегда и везде. В конце концов, и полудикие потомки диких германцев, захвативших, обезлюдивших и разрушивших Западную Европу, искренне считали себя законными наследниками римлян и греков. Уже через пару-другую поколений. И продолжают считать. Так происходит, как я уже заметил, всегда и везде, просто в нашем, советском случае с его «ускоренным историческим временем» есть возможность разглядеть эти механизмы, понаблюдать их в работе, несмотря на их предельную, в историческом смысле, приближенность к нам. Обычно только Ренессансу становится смешным Средневековье (в смысле, Ренессансу, а не самому Средневековью), уклонившееся со столбового римского пути (хотя Средневековье себя именно на нем и полагало).