позавчера. Слушали оперу швейцарца Оттмара Шёка «Пентесилея», по трагедии Клейста. Опера 1927 года (что-то в последнее время подваливает мне из этого года — и «Большие пожары», и роман «Джаз»…), совершенно замечательная по музыке и исполнена была замечательно — в смысле опять же музыки: игры и пения. В смысле возможности оперных артистов играть в драматических кусках и вообще, с ихними-то говорками, выговаривать сложнейшие по ритмике стихи Клейста… — нет, в этом смысле постановка скорее неудачная. Бедные девушки-амазонки в небрежно пошитых шинелях с большими пуговицами очень напрягают бедра и шеи, выгибают спины и кажутся похожими на фэзэушниц 1952 года на демонстрацию по случаю 7 ноября.

Надо бы, что ли, пластинку купить или скачать… Может, есть у кого? Собственно, вот эта опера, в другой постановке, конечно:

Первое, что, конечно, сразу же всплывает при слове «Пентесилея» в мозгу у человека моего времени и места — бессмертное:
— Ахилл, голубчик,

Остается оно —
убить Ахилла….

Вообще, насчет Геннадия Алексеева — сюда: http://dac.chat.ru/verlibr/alexeev.htm

Геннадий Иванович Алексеев придерживался, впрочем, более распространенной версии мифа, по которой Ахилл убил Пентесилею, а не наоборот. Версия наоборот положена в основу пьесы Генриха фон Клейста и, соответственно, любимой оперы: поскольку амазонки совокуплялись только с побежденными в бою, влюбленный Ахилл решил сдаться и был до смерти покусан пентесилеиными собачками. Девушка тоже, конечно, кончилась на его бездыханном трупе от огорчения, что не разобралась в ситуации. В сущности, двойное самоубийство с женщиной, ставшее наваждением Клейста, и сделавшее его любимым писателем японцев — в стране двойного самоубийства самурая и гейши есть два полных собрания сочинений Клейста. Даже в Германии, кажется, только одно. Зато пять биографий за последние пять лет, две из них я читал, а из третьей слушал отрывки. Удивительно полное совпадение фактических данных, казалось бы совершенно не требующее умножения биографий. Но Клейст — это у нас тут важная вещь, и заслуженно…

Впрочем, кто бы кого сперва ни убил, но результат-то один — все они друг в друга влюблены и все они умерли.

Скольких бодрых жизнь поблёкла!
Скольких низких рок щадит!..
Нет великого Патрокла;
Жив презрительный Терсит…

Но и презрительный Терсит жив недолго — выкалывает мертвой Пентиселее глаза и намекает на то, что Ахилл влюбился в убитую им царицу амазонок и познал ее еще не остывшее тело прямо на поле боя. За что немедленно получает смертельную зуботычину. А стрела уже летит, только пятку подставляй.

Блажен, кто пал, как юноша-Ахилл
Прекрасный, мощный, смелый, величавый…

В. К. Кюхельбекер “19 октября 1837 года” (1838)

Воздуха спихни доху —
Пускай на Шлях сползает с Воза
И броненосная стрекóза
В твою вонзается требуху;
Пускай — безуханна, как на духу —
Чадит во мху ночная роза
И одногрудая стервоза
Слез роняет шелуху!

Пускай собаки едят твой пах,
Пускай на губах взбухает мыло…
…Тьма-голубушка-кобыла —
С утра весь берег ею пах:
Всё что было, всё что сплыло,
В ночных нагнило черепах.

Звезда тебе растет из паха —
Тебя нагнала черепаха.

IX, 2011

На сайте «ОпенСпейс» текст Дмитрия Нича о Варламе Шаламове — текст совершенно дилетантский, своего рода «Анти-Ахматова» — но «Про-Шаламов». Человек, использующий в историко-литературном и/или литературоведческом тексте, по крайней мере без подробного объяснения смысла в них вкладываемого, обороты вроде «серийный литературный убийца и политический надзиратель» (про редактора Фогельсона) или «номенклатурный литературный чинуша и раб массовых вкусов либеральной интеллигенции», «тугомясый долдон» (Твардовский). Оно всё, может, конечно, и так, но что хорошо на кухне, в литературном тексте выглядит, мягко говоря, неприятно и стыдно. Чаще всего. К тому же, помимо выбора выражений, полная путаность мыслей, задушевные вскрики и всхлипы, периодически переходящие в полуинтеллигентскую истерику, ровно как на газетных форумах («Вклад Шаламова в трагедию русского генофонда в том, что его линия оказалась выморочной. Вымаривание нации посредством лишения лучших ее представителей возможности закрепиться в потомстве — еще одно, наравне с золотыми забоями Колымы, эффективное средство политики геноцида…»). Сейчас такого «бытового литературоведения» много. Т. е. его всегда было много, инженеры советские всегда стучали одним пальцем на пишущей машинке «Украина» трактаты по всем отраслям жизни, особенно почему-то по еврейскому вопросу и о Марине Цветаевой. Но, конечно, никогда этот род интеллигентской чесотки не имел такого распространения в видимой сфере жизни — конечно, в первую очередь, за счет появления интернета, но это только одна сторона правды — другая заключается в стремительном понижении порога гуманитарной культуры и просто брезгливости, ставшее нормой в текущем литературном процессе. «Анти-Ахматова» говорит сама за себя.

Вольно, конечно, «ОпенСпейсу» позориться, материал этот — как создан для, в лучшем случае, отстойника типа «Частного корреспондента», хотя видно, что автору врезки всё это чрезвычайно близко. Впрочем, это не мое дело, да и не занимает меня. Я касаюсь этой удивительной публикации по другой причине.

Действительно интересующимся биографией Шаламова я могу в этой связи сообщить эпизод, рассказанный нам покойным Георгием Николаевичем Владимовым, который, может быть, больше говорит о времени и обстоятельствах, чем все ругательства и вскрики. Речь идет о коллизии «почему Солженицын, а не Шаламов». Владимов служил в «Новом мире» редактором отдела прозы и, кажется, просто спросил об этом главного. «Тугомясый долдон» объяснил: «Понимаете, я знал, что у меня была только одна попытка провести текст на лагерную тему, и что в советской литературе существует вообще только одна позиция для «великого лагерного текста». И я, конечно, понимал, что его автор станет знаменитостью, «великим человеком». Несомненно, Шаламов гораздо лучше, талантливее писатель, чем Солженицын, но проблема для меня заключалась в том, что у Солженицына был слитный текст, а у Шаламова — циклы рассказов. Если я отдам в цензуру 15 коротких рассказов, то она просто-напросто выкинет все самые важные и лучшие рассказы, оставит штук пять подрезанных текстов, которые не произведут никакого впечатления, и моя единственная попытка уйдет в песок. Слитный текст цензура изуродует, конечно, но он все равно останется собой и произведет впечатление. Вот поэтому я выбрал «Один день»».

Надеюсь, не нужно объяснять, что вышеприведенный текст — не цитата из Твардовского, а мой пересказ по воспоминанию пересказа по воспоминанию Г. Н. Владимова. Я, конечно, думаю, что и сама личность Солженицына сыграла свою роль — он мог потянуть должность «великого человека» в советском обществе, поскольку и сам, персонально, был человек-кремень, и культурно-антропологически был, в общем, советским человеком, плотью от плоти этого общества. Шаламов, помимо того, что по-человечески был странен и слаб, был типичным человеком 20-х гг., т. е. принадлежал к особому человеческому типу, недолго существовавшему, но очень плохо совместимому как с предыдущими, так и с последующими людьми. Вполне возможно, что это ощущение было дополнительной гирькой на весах размышления «тугомясого долдона» — Шаламов бы не потянул.

История эта по-немецки опубликована в статье Ольги Мартыновой о Шаламове, по-русски — не помню, может, я когда-то и писал уже о ней. Во всяком случае, это точно то, что мы слышали от Георгия Николаевича Владимова.

ДОПОЛНЕНИЕ: Да, кстати, выпускать 7 сентября, т. е. за день до семидесятилетия начала блокады Ленинграда, текст, озаглавленный «Варлам Шаламов: хроника блокады» — тоже не говорит уж очень лестно о тех, кто придумывал и готовил эту публикацию. Проблема «ОпенСпейса» еще и в том, что он практически один в своем роде (в чем не виноват, конечно), и поэтому на него усиленное внимание.

В смысле съедобного были одни веселенькие маслята — они уже благополучно съедены.

И никогда в жизни не видал я такого количества ложных белых зараз — целые стада в розовом исподнем…

1. А вот про какую замечательную книгу я пишу сейчас колонку — про роман «Джаз» Ганса Яновица, сценариста «Кабинета доктора Калигари» (понятное дело, одного из наших с Михал Алексеичем любимейших фильмов). Вышел в 1927 г., тогда же, когда и вышеупомянутые «Большие пожары». Автор пытался сознательно построить роман на «синкопическом принципе» и на новом, «джазовом» мироощущении эпохи, времени коротких стрижек, коротких юбок (до колен) и чулок телесного цвета, что у него, с одной стороны, получилось замечательно, а с другой стороны, совсем не получилось..

К книге, переизданной боннским издательством Штефана Вайдле (отдаленным, между прочим, родственником эмигрантского критика Владимира Вейдле), прилагается гениально составленный диск джазовой музыки примерно того же времени (причем не только американской, но и немецкой), который сейчас у меня и играет в компьютере. Сам себе завидую!

2. А вот кусок русской прозы, бесконкурентно лучший из читанного за последнее время (сам ему завидую):

Пользователь kreiss_sar, приведший этот текст, откомментировал его следующим образом: Эту короткую сказку 9 лет назад рассказала мне 3-летняя девочка. Сказка была записана и вот, на днях, нашлась (о, эти бесконечные архивы!). Ребёнок смотрел в иллюстрации к сказке о золотой рыбке, но сочинял по ходу что-то своё…

Последняя фраза входит, думаю, в десятку лучших фраз русской прозы:

Медведь пришёл, а там ракушка-кукушка. Ещё там кошка была, и корова была, но они не кусались, только волк был, кусался немножко. И пошёл он в лес, а там много людей было. А старушка спрашивает: «Где твоя ракушка-какушка?!»
Сел он, старик, и заплакал, маленький такой!