30 января 1970 г. ваш корреспондент сочинил первое стихотворение (про козлика) и отсчитывает с того дня свой трудовой стаж.
По установившейся с давнего времени традиции мы отправимся сегодняшним вечером в заведение и выпьем во здравие козлика кто зеленого, а кто красного вина, заедая его кто борщом, а кто еще чем.
По установившейся с прошлого года традиции, помещаю здесь три доисторических стихотворения:
Читать далее
В берлинской газете «Der Tagesspiegel» маленькая рецензия Ольги Мартыновой на книгу воспоминаний Романа Хальтера «Путешествие Романа в ночи». Автор, британский архитектор на пенсии, родился и вырос в Польше, где его и застала война. Книга описывает перипетии его выживания среди немцев и поляков — в концлагерях, на подневольных работах. Очень много действительно интересного, особенно о жизни в предвоенной Польше — например, что в этом замечательном государстве существовала процентная норма на образование для евреев. После войны британским евреям с трудом удалось договориться с еще одним замечательным государством — Объединенным Королевством Великобритании и Северной Ирландии — о приеме 1 000 еврейских детей-сирот. Но удалось найти только 735 живых детей. Одним из них был Роман Хальтер.
Алфавит в произвольном порядке № 4: «Ц»
Алексей Цветков
Когда начался «новый Цветков», я сделал для себя запись:
Новые стихи Алексея Цветкова: как будто налили воды в банку из-под варенья, не пустую, а давно брошенную с засохшим на донышке — что-то около четверти. И размешали. Куски варенья размокли, набухли, отлепились, плавают пленками, волокнами и шматками, вокруг цветная вода. Дальше будет хуже — старое варенье выловят ложкой, бледную воду выпьют, начнут снова подливать воду, и еще раз, и опять. Иногда будет отваливаться особо застарелый шмат, и тогда будет казаться, что все наладилось. Вода будет все бледней и бледней, пока не окажется простой сырой водой. Печально.
И стал наблюдать дальше. Единственно потому, что любил некоторые стихи «прежнего» Алексея Цветкова, а особенно его роман «Просто голос», где многомерность языка полностью искупала одномерность картины мира. Собственно, это же можно сказать и о последних «перед перерывом» стихах — с той только разницей, что по их поводу этого ощущения просто не возникало. Впрочем, не буду повторяться — свои суждения о сочинениях «старого» и, думаю, единственного (об этом и речь — ниже) Цветкова я уже высказывал.
Итак, я стал наблюдать дальше. Через некоторое время и мне вдруг показалось, что «все более или менее наладилось» (т. е. редкостный эксперимент с банкой из-под варенья удался — чего я от всей души и желал: чтобы банка из-под варенья оказалась «волшебным горшочком»), поскольку появилось несколько хороших стихотворений (два-три), но все дальнейшее производство заставило меня в целом вернуться к вышеизложенной точке зрения. Мне кажется, что, к сожалению, мой прогноз оправдался. Стихи эти представляются мне в целом принужденными, алгоритмизированными по принципу генерации текста, не дышащими и не звучащими. Даже рифмы по большей части не звучат, кажутся придуманными «по общей теории», а уж рифмы у «старого Цветкова» всегда звучали. Оба последних пункта (дышать и звучать) при всей их объективной неопределимости для меня суть (редко удается правильно употребить эту форму глагола) два основных и два единственных (можно так сказать — два единственных?) признака, отличающих стихи от нестихов.
Я сформулировал бы это так: эти стихи вовсе не нуждаются в стихотворной технике, к ним прилагаемой. Они бы прекрасно существовали в позднесоветской системе стихотворного изложения, поскольку просто рассказывают той или иной оригинальности мысли и описывают той или иной ценности наблюдения. Отсутствие заглавных букв, знаков препинания и (весьма умеренная) корневая рифмовка выполняют функции своего рода маскировки, некоего ложного следа. Речь на самом деле идет о своего рода бытовом стихотворстве, стихотворстве «от скуки» — как пенсионеры пишут в жэковскую стенгазету (сатира на агрессивную политику зарубежных стран, смена времен года, праздники, стихотворный пересказ антирелигиозных брошюрок и т. п.; обсуждать эти стихи с точки зрения их содержания я бы не взялся, оно мне кажется принципиально несущественным).
Впрочем, в смысле «жизненной стратегии» — какими способами справляться с мировой энтропией — меня (и никого) это все не касается: каждый человек выбирает собственные способы наполнения жизни; главное, чтобы они функционировали. Если этот функционирует — то и слава богу.
Вышесказанное касается только стихов как таковых.
Еще в прошлое воскресенье была опубликована в «Der Tagesspiegel» очередная колонка, о Якобе Ленце и его московском архиве. Я все удивлялся, почему же ее нету в сетевой версии газеты — удивлялся, пока сегодня совершенно случайно не наткнулся: в разделе новостей, и даже без моей подписи.
Долго гадал, что же произошло, пока не доехал: колонка начинается отрывком из некролога, напечатанного 18 августа 1792 года йенской «Всеобщей литературной газетой», а начинался он так: «Москва, 24 мая. Сегодня здесь умер Як. Мих. Райнх. Ленц, сочинитель «Гофмейстера», «Нового Менозы» и т. д. — для немногих печаль, ни для кого не утрата…» (миленько сформулировано, не правда ли?). Ну, текст и загнали в новости. Впрочем, местные московские новости часто имеют подобную свежесть.
И в новом году продолжает радовать «Лента.ру», причем явно совершенствуется, достигая постепенно оргиастической множественности.
У этой, например, новости прекрасный заголовок «В усадьбе Тютчева открыли Музей ежа», она и сама по себе прекрасна — как новость, но содержит и несколько фраз, достойных звания «Фразы дня». Как минимум, две:
№ 1:
Автором и создателем нового музея стала журналист Татьяна Видихина, по чьей инициативе в Тамбове был открыт Музей волка в Тамбове, Музей мужика в Липецке, а также музей тещи и березы в Рязани.
Музей волка в Тамбова — понимаю. Музей мужика в Липецке — допустим. Но что вот с тещей и березой в Рязани? Или я чего-то не знаю о жизни?
№ 2:
Основу экспозиции музея составляет частная коллекция ежей, собранная местной жительницей Ларисой Константиновой. Однако в числе экспонатов есть ежи из других городов России и даже из-за рубежа, в частности, из Казахстана и Германии.
Живо вспоминается старинная перемонтировка названия журнала «За рубежом» — «За рубь ежом»
«Частная коллекция ежей»!!! — разве же это не прекрасно само по себе?!
в сегодняшней «DIE ZEIT» статья вашего обозревателя о Василии Гроссмане, в связи с выходом нового издания «Жизни и судьбы» (колоссальный, никем не ожидавшийся коммерческий успех) и одновременно, так сказать, синергийно, книги военных дневников Гроссмана «Писатель на войне». Название статьи, конечно же, дано редакцией — название почти всегда придумывает редактор, в этом почти всякий тутошний редактор видит свое право (что-то вроде феодального права первой ночи) — но и свою святую обязанность. За десять лет работы в немецких газетах, на объеме пары сотен опубликованных статей (в большинстве случаев это были статьи Ольги Мартыновой, что в смысле статистической достоверности, конечно, неважно) было буквально лишь три-четыре случая, когда авторский заголовок остался на месте. Сказанное подтверждают все без исключения немецкие коллеги.
у себя дома, в деревне под Фульдой (на Птичьей горе).
Замечательный переводчик с русского (и сербского) на немецкий. Заслуги его перед русской литературой неисчислимы. Мы ему, между прочим, и недавно вышедшей книгой стихов Геннадия Гора обязаны.
Во второй книжке «Знамени» за этот год статья В. И. Шубинского «Игроки и игралища. Очерк поэтического языка трех ленинградских поэтов 1960—1970-х годов». Речь там идет о Бродском, Сосноре и Аронзоне.
Забавно:
в сущности, «Ликвидация» воспроизводит — на своем уровне, конечно — ситуацию старинной пьесы «Маленький погром в станционном буфете», где, как известно, артисты русского драмтеатра в неопределенном будущем играют пьесу об артистах еврейской самодеятельности в неопределенном настоящем, которые играют спектакль о еврейском погроме в станционном буфете в неопределенном прошлом (по ходу которого громимые разыгрывают инсценировку библейской книги пророка Иона — в еще более неопределенном прошлом). В «неопределенном будущем» никаких евреев давно уже нет и ничего определенного о них не известно. Замечательные русские артисты пытаются на основе смутных воспоминаний, слухов, анекдотов, клише из прочитанного и посмотренного породить невозможное — чужую, невозможную, неощутимую жизнь. И в конце концов — против всех ожиданий — им это удается. И эта жизнь оказывается даже в каком-то смысле реальней, чем они сами. Видимо, в этом и есть назначение искусства — повышение порядка реальности.
Видимо,
«неопределенное будущее» в России уже до некоторой степени наступило.
Но решение привлечь «невиноватых» артистов и принципиально отказаться от накатанного «одесского языка» — языка Бубы Касторского и Михаила Водяного — я полагаю принципиально правильным. Чтобы изобразить «за Одессу» в этом опереточно-анекдотическом стиле, не нужно быть профессиональным артистом — на это способен практически любой житель б. СССР (после двух рюмок). Профессиональный артист Машков, губами голливудского шерифа мучительно вставляющий «шо» и «тудою» в московско-нормативные по мелодике и звукоизвлечению реплики, представляет собою трогательное и героическое зрелище, к которому скоро привыкаешь и с которым охотно смиряешься, понимая, что легче всего ему было бы сделать «Беню Крика». На еврея он, конечно, похож — но, конечно, не на одесского, а на какого-то… сибирского, что ли. Что, впрочем, в стилистике «Ликвидации» совершенно неважно: не Гоцман должен быть похож на еврея, а евреи на Гоцмана. Эта стилистика претендует не на воспроизведение, а на основополагание. В мелочах почти не противореча одесским (авто)клише, «Ликвидация» по сути пытается создать новый образ Одессы — для будущего. Мертвый, выпотрошенный, опустошенный город — город, захлебнувшийся слюнями, в течение многих десятилетий изображая себя самое — может быть, теперь он будет таким: пускай «синенькие», пускай «еврейская мама Песя» — гениальная и гениально пережимающая за слом пружины (чуть меньше пережима было бы катастрофой!) Крючкова, но под этим — вздыхающая пыль, слепящее безумие, вечная катакомбная ночь, никогда не кончающаяся война… И тени никогда не бывавших людей.
Мне этот город тоже не чужой, я всегда видел в нем это…
Любопытно,
что по ходу двух-трех последних серий к предвкушению естественной радости окончательной победы постоянно подмешивается печальная мысль, что именно те, кого сейчас на экране в хвост и гриву гвоздят — полицаи и бандиты, нацистские недобитки — в реальной жизни пока что (уверен, это не окончательное слово истории) оказываются посмертными победителями проигранной ими и их хозяевами войны. Им — «Чеканам» и «Академикам» (прокол, конечно, по-немецки «Akademiker» никакой не академик, а просто-напросто человек с высшим образованием) выдают посмертные ордена и медали, их именами называют и их памятниками уставляют улицы городов, по которым они гнали евреев на расстрел.
И не знаю, у одного ли у меня было от «Ликвидации» такое чувство. Даже если у меня одного — я его не стесняюсь и от него не отказываюсь: та война по-прежнему определяет, на чьей я стороне. Точнее, на чьей стороне я никогда не буду.
Вообще-то не знаю, хорошее ли это качество для «многосерийного художественного фильма про воров и сыщиков» — выход за пределы развлекательной условности в историческую реальность. Может быть, и не очень — всему, в конце концов, свое время и место. Хваленое «Место встречи» никаких неконтролируемых смыслов не порождало — спасибо внимательному взгляду Госкино и поставленной руке братьев Стругацких… пардон, Вайнеров, мне что ни братья, то Стругацкие. Но и «время встречи» было другое. «Время встречи» тоже ведь не изменишь…
Но я рад, что посмотрел эти четырнадцать фильмов. За два дня.
Хотел было написать о «Ликвидации», вчера законченной просмотром, но вдруг умер Бобби Фишер.
Все-таки, надо полагать, мне очень повезло, что меня вовремя изгнали из шахматной секции Куйбышевского районного Дома пионера и школьника г. Ленинграда (за то, что во время чемпионата Куйбышевского района я слегка двинул доской какую-то пионерку и школьницу — ну и что? а если она жухала?!)
С годами, наблюдая за жизнью шахматистов, я стал постепенно понимать, что, начиная с известного уровня, шахматы — страшная магическая наука, съедающая мозг своих адептов. Не случайно, что среди мировых чемпионов такой значительный процент тяжелых сумасшедших — и не симпатичных аутистов типа набоковского Лужина, а тяжело упертых, вроде того же Фишера, или того же безбашенного монархиста Спасского, или хоть Каспарова возьми, пустоглазую комсомольскую Буратину.
Надо сказать, что самым нормальным человеком из всех тогдашних чемпионов оказался, как ни странно, Анатолий Карпов («и не бабий у него голос, а детский! детский!») В сущности, когда он принес Каспарову газетку «64» в тюрьму, то, можно сказать, выиграл доигрывание.