Алфавит в произвольном порядке № 2: «А»
Несколько дней назад нужно было произнести вслух несколько великих русских стихотворений, в том числе «Приморский сонет» Анны Ахматовой («Здесь все меня переживет…»). Произнес — и остро усомнился в распространенном суждении о качественном превосходстве «ранней Ахматовой» над «поздней», такие это были полнозвучные, полновесные, упругие и глубоко дышащие стихи у меня на языке.
Действительно, никакое стихотворение не может считаться полностью прочитанным, пока оно не прочитано вслух. Чтение глазами применительно к стихам — скорочтение, своего рода технический паллиатив, наподобие чтения нот. Стихи — вещь по преимуществу устная.
Агрессия постсоветской интеллигенции против «высокой культуры» вообще и Ахматовой в частности, если не начавшаяся, то наиболее отчетливым образом манифестировавшаяся в недавней (не удивительно, но показательно многими если не с одобрением, то с пониманием принятой) книжке «Анти-Ахматова» какой-то Тамары Катаевой, может считаться только началом процесса развода, или, лучше, разъезда — это слово куда уместнее в связи с откровенно коммунально-кухонно-разборочным характером книжки — обеих линий русской культуры. Ахматова действительно оказалась поселенной с советской интеллигенцией в коммунальной квартире, пыталась даже участвовать в собраниях съемщиков и как-то воспитывать соседских детей (т. е. наших родителей), и, как ни странно, в некоторых очень отдельных и очень конкретных случаях это ей удалось — «ее культура» в некотором пока упрощенном виде стала жить не только в некоторых старых текстах, но и в некоторых новых людях. Но только в некоторых. Утопией (и самообольщением) было видовое перерождение всей советской интеллигенции, которая мало того что была советской, но еще и естественной наследницей слоя дореволюционной «широкой демократической интеллигенции» — естественного врага высокой культуры и в XIX веке, и в начале XX-го. Для такого перерождения не было ни исторических, ни общественных, ни экономических предпосылок. Только желание «унаследовать». Понимала ли это сама Ахматова? Почему-то мне кажется, что свои подозрения на этот счет у нее были. По крайней мере такое ощущение сложилось у меня по замечательной книжке Романа Тименчика об Ахматовой в шестидесятых годах. Может быть, ей даже казалось саркастической шуткой истории, своего рода реваншем, что продолжение существования родной ей линии русской культуры, чему она была готова принести почти любые жертвы (в смысле упрощения и огрубления под понятия совслужей и их симпатичных детей) произойдет через них, через победивших «разночинцев», как бы выведется из их гнезда.
Таким образом Ахматова стояла у истоков иллюзии, около полувека одушевлявшей советский «образованный слой» — что он является адресатом, наследником и продолжателем всей русской культуры — не только линии Фаддея Булгарина — Николая Некрасова — Глеба Успенского — Максима Горького — Александра Солженицына — Юрия Трифонова и т. д., но и линии Пушкина — Тютчева/Фета — символистов — акмеистов — Хармса/Введенского. Теперь становится окончательно ясно, что «та линия» в руки не далась, да она и по-прежнему чужда и враждебна, как минимум, конкурентна — никакого «культурно-антропологического объединения» не произошло, да и не нужно оно никому! — и что начинается новое размежевание. И только логично, что одной из первых мишеней оказалась Ахматова: ведь именно она привила «классическую розу к советскому дичку» (Ходасевич ничего такого не делал, да и делать не собирался, его традиционно используемая в этом смысле цитата говорит о переработке средствами традиционной поэтической культуры пещерных пореволюционных реальностей). Советский дичок (его наиболее злобная, пьяная, разочарованная, завистливая и саморазрушенная часть — образцовым образцом которой является автор предисловия к «Анти-Ахматовой») наконец-то отдал себе отчет в том, что его обманули, провели — что «возьмемся-за-руки-друзья» и «дорога не скажу куда» есть две вещи несовместные, взаимоисключающие. А те, кто этого до сих пор не понял, поймут когда-нибудь. Или нет. Это уже неважно, это — в прошлом.
Только не следует думать, что культурно-антропологическая граница между «демократической» и — скажем самым осторожным способом — «недемократической» культурой до сих пор проходит между какими-то слоями или социальными группами. С тех пор, как традиционный «недемократический слой», носитель «реакционной» («дворянско-помещичьей» и «крупнобуржуазной») культуры был в России ликвидирован окончательно (т. е. к началу-середине тридцатых гг., когда — как можно судить по воспоминаниям и дневникам — все к нему принадлежащие, не погибшие и не эмигрировавшие, а самое главное, их дети — перешли на в той или иной степени «советские позиции», в первую очередь с точки зрения своей ориентации в общественно-культурном пространстве; проще говоря, признали историческую правоту победившего общества — прошли своего рода перерождение), в реальной жизни эта граница проходит только между отдельными личностями. И даже больше того: очень часто эта граница проходит внутри отдельных личностей (например, внутри Бориса Пастернака).
Вообще же она, эта граница может проходить где угодно — например, ее можно при желании провести между Н. Я. и Осипом Мандельштамами (понятно, что имеется в виду Н. Я. шестидесятых гг. — по ее книгам, но не существовала ли эта граница в известной степени уже и в 20-30 гг.? — вопрос, требующий отдельного обдумывания).
И это граница движущаяся — прежде всего во времени. И вот она опять придвинулась почти к каждому из нас — потому что почти каждому из нас снова предстоит выбор, которого долго не было. Не каким быть (тут у нас выбора нет), а с кем быть. Или — с кем хотеть быть, что почти одно и то же.
