30 января 1970 г. ваш корреспондент сочинил первое стихотворение (про козлика) и отсчитывает с того дня свой трудовой стаж.

По установившейся с давнего времени традиции мы отправимся сегодняшним вечером в заведение и выпьем во здравие козлика кто зеленого, а кто красного вина, заедая его кто борщом, а кто еще чем.

По установившейся с прошлого года традиции, помещаю здесь три доисторических стихотворения:

* * *

Почто ты, царь, поставил тут столицу?
Так холодно, так сыро, так темно, —
И дождь качает желтую страницу,
И мерный шорох просится в окно.

Не лучше ль было небо возле Ялты
Зачеркнутому подчинить кресту,
А тут бы жили хмурые прибалты
И белых кирх хранили высоту.

И я бы шел под липами сырыми,
Подмигивая окнам милых дам..?
Ах нет, не там цари твои царили,
Россия, ах не там, не там, не там.

Ведь золоченый шприц Адмиралтейства
Сквозит мне в кровь, который век дразня…
Остановись, задумайся, прицелься —
Он всем тобольским ельникам родня!

Но если б в мире не было Сибири
И ссылку учиняли в Дибуны,
Каких бы стихотворцев мы любили,
Какою правдой были бы хмельны..?

1978

* * *

Кузнец, что разворачивал обед
У наковальни, в темноте и блеске,
Был выделен из суеты и бед.

Его жена вела узор на блузке
И, улыбаюсь, думала: «Ну вот,
Опять мои одежи станут узки».

Муж, горлом двигая, допил компот.
Не сведши глаз с сияющей полоски:
«Он будет лучшей из моих работ!»

Жена его черпнула слив из миски
И вспомнила того, кто был обут
Со звоном, по-кавалерийски.

Дым долетал из кузни за горою.
Ждал меч Ахилл. Ждала погибель Трою.

1979

* * *

Этот город не Рим. Мужеложцев пурпурные тоги
Не овеяли стены его глинобитных домов,
И не крались впотьмах по-мужичьему пьяные боги
За фалерном согретым, на кислый плебейский дымок.
Кучерявый отпущенник в тайной не плакал молельне,
Угрожая укрытым туманом, угасшим холмам.
Будто лысого Кая статýя, луна в отдаленье
Перекрестка зеленую тень не тянула в карман.

Это город не Рим. Золотое окно поднебесья
Не кивало ему, даже если утихнувший цирк
Разрывался незапно и, щуплые щупальцы свеся,
Угрожающе пел над коротким скрещением цифр.
Даже если певец, прикорнувши у первой ступени,
Вдруг отряхивал сон и ступал в полуденный огонь,
За высокий порог, где дырявые мехи сипели
И тянулась плашмя в золоченых наплывах ладонь.

Это Рим, говорю. Зазвенели небесные струны.
Это Рим, говорю, потому что гадаю и сам,
Не напрасно ль затеяли эту дурную игру мы —
И прозрачно, и холодно нашим витым волосам.

Этот Рим, говорю… Стихоплета короткие руки
Распластали края иссеченного ветром плаща…
Это Рим, — говорю злому идолу боли и скуки,
Белоснежные чресла укрывшему мехом плюща.

Кучерявый отпущенник мертвого Кая поносит,
А певец полусонный для пасынка песню поет;
Предпоследнюю чашу в трактире наследничек просит,
И последнюю чашу родная земля подает.

1980