Москва, самопонятное дело, не может быть столицей русской литературы, потому что Москва — столица московской литературы.

Петербург — мог бы быть (и должен когда-нибудь стать), но «очень это будет не в скорости», говоря по-караимски: в литературном смысле Петербург просто-напросто еще не возник, там всё еще «литературный Ленинград» и даже еще второсортнее — какое-то сплошное «Дерзание» при Дворце пионэров имени Жданова и какое-то всеобщее ЛИТО при Дворце культуры имени Кирова. Впрочем, это особая тема. (СКОБКИ № 1: Надеюсь, ясно — тем, кому вообще что-либо может быть ясно — что сказанное не означает, будто в Петербурге-городке не живут по соседству с «литературным Ленинградом» по-настоящему большие поэты; речь идет о системных явлениях, а не о личностях. Поэты — живут.)

Пожалуй, если русской литературе нужна столица, то на данный момент я бы выбрал Харьков.

У Харькова, конечно, две большие вины перед литературой — мужской портной гебистского происхождения Савенко-Лимонов и православно-американская ханжа «это другой Юрий Милославский». Но это всё дела прошлые. Ныне, я бы сказал, Харьков — это в первую голову город великого Ильи Риссенберга (о котором я уже подробно высказывался), но это и город с необыкновенно высоким по нынешним временам «средним уровнем» поэтической и вообще литературной культуры. (СКОБКИ № 2: Я знаю, чтó мне скажут на это его обитатели. Поверьте: как бы печально и душно всё это ни гляделось и ни ощущалось изнутри, когда-нибудь вы и сами поймете, что я прав. В конце концов, и «ленинградская неофициальная культура 70-80 гг.» ощущалась изнутри духотой, темнотой и сыростью — безнадежностью, а теперь понятно — тем, кому что-то вообще может быть понятно — что она была одним из важнейших явлений в истории русской поэзии.)

Косвенным доказательством моего утверждения является только что запущенный в «Журнальный зал» харьковский орган «©оюз Писателей» — рекомендую.

Во-первых, всё тот же Илья Исаакович Риссенберг в № 10 (2008):

На кухоньке, где газ, ещё хоть раз перезимую,
При памяти и в разуме, нивроку,
Удваивая навзничь на полу и напрямую
Отверстую всевидящему Оку.

О, физика! о, мать! гуманитарные науки..:
Весомостью потерянное тело
К сыновнему раскаянью протянутые руки,
Несомо, тяжелило.., тяжелело.

Сковорода звучит из этого «о, физика! о, мать!»!!!

Во-вторых, в № 12 (2010) писатель из Донецка Владимир Рафеенко с его более чем замечательным сочинением «Невозвратные глаголы», о котором уже шла речь на этом экране — в таком контексте:

Поэзия у нас, конечно, живет где хочет, потому что она над поверхностью земною витает на манер ароматного испарения или сладостно жужжащего роя. А вот проза, кажется, существует только по краям и окрайнам российским. Или представим себе это так: главное закругление земли приходится, как известно, на район ГУМа. Оттуда проза как субстанция твердая и гладкая, а иногда и скользкая, скатывается, скатывается, скатывается — в Москве особо не задерживается, если ни за что случайно не зацепится и ни во что случайно не уткнется. Или если консистенция у нее такая, что она к поверхностям прилипает и присыхает. Но это мы и прозой можем назвать только чисто литературоведчески. Т. е. в том смысле, что не стихи.
.

Но и в смысле стихов — это уже в-третьих — есть просто хорошие. Вот, например, Олег Петров:

Сквозь лоб мышиный начиналось время,
и да и нет, одна в своей груди
выводит косточку и продлевает тело
до ядовитых льдин, усеянных людьми.

А та лежит безмирна и пуста,
своих скорлуп не наблюдая,
на ней Атлантики пески, о нет, снега,
о да, в слепящий мозг плывут родного края,
где волн её никто не сосчитать.
И капитан полярного медведя
хотя не верует, но достаёт из меди
прозрачный крест и прядь своих волос.

При этом, насколько я могу судить, Олег Петров далеко не единственный из харьковских и находящихся в харьковском поле притяжения стихотворцев, кто в состоянии сочинять на этом уровне осознанности стихотворного текста.

(СКОБКИ № 3: Сказанное, конечно, не означает, что в просмотренных мною номерах не имеется вообще никакой стихотворной лузги псевдоавангардного и псевдотрадиционного вида; увы, она отчасти имеется — но я тут ничего не рецензирую и не обзираю, поэтому читайте лучше сами всё подряд.)

В-четвертых же, в качестве историко-литературного бонуса, очень рекомендую публикацию стихов Бориса Лапина (1905 — 1941):

Спит тютюн, не движется осока
И ползут проклятые волы.
Но жара из макового сока,
Как из патоки и шепталы.
Кровь, белей, чем тухлого пореза,
Ты стекаешь медленно дыша.
Запахом горячего железа
Тлеет сладковатый анаша.
В глине, высохшей от жёлтых трещин,
Обжигает ветер, как свеча
Плечи тающих на крыше женщин
И барашковый каракульча <...>

Сладковатый анаша! Барашковый каракульча!

Статья Юлианы Поляковой о Лапине — вполне квалифицированная, насколько я могу судить по беглому чтению.

В общем, кто интересуется литературой — тому сегодня туда.

«Википедия» сообщает о готском алфавите, разработанном в 4-м веке епископом Вульфилой:

Die Buchstaben tragen Namen — gewöhnlich ein Wort, das mit dem entsprechenden Laut beginnt. Dieses Prinzip ist aus den griechischen und lateinischen Schriftsystemen nicht bekannt (Namen wie alpha, beta bedeuten im Griechischen nichts), sondern ist ein Kennzeichen der Runenschrift.

Т. е.: У букв имеются имена — обыкновенно слова, начинающиеся с соответствующего звука. Этот принцип греческой и латинской системе письма неизвестен (такие названия, как «альфа» и «бета», ничего не значат по-гречески), но является признаком рунного письма.

Не напоминает ли это «аз-буки-веди»?

А вот и готский алфавит:

Как-то он, кажется, тоже… слегка напоминает.

Впрочем, наверняка ученым готоведам все это и так известно.

был напечатан в детгизовском альманахе «Дружба» (Л., Детская литература, 1991) — в сокращенном (не мною) виде. Предыдущие — «С поэтическим приветом, Сеня Кошкин» и «Вечный форвард» я уже вызвал из небытия. Теперь вот этот (в несокращенной, естественно, редакции), именуемый:

ПУСЯ — ПАРЕНЬ НЕ ПРОМАХ

История о том, как ученик 6 «зэ» класса Кошкин Семен всячески пытался помочь в трудную минуту своему однокласснику Пузыреву по прозвищу Пуся и о том, что из этого не получилось

Улица была волнистая от свежего снега, и я шел по ней, как новенький пароход в стареньком пальто. Март — это ведь почти апрель, апрель — это практически уже май, а май — это значит на носу каникулы, что замечательно! А за каникулами сентябрь, снова школа, что уже грустно, и я пригорюнился, глядя на носки своих ботинок, взметающие взрывчики снежной пыли. Но всё равно было славно: суббота, уроки закончились, вовсю свиристят какие-то птицы, розовеет снег, золотится небо, желтеют и краснеют дома Поварского переулка.
Читать далее →

Я, конечно, в свое время ссылку на журнальную публикацию давал, но тут вот замечательный журнал «Лехаим» обзавелся замечательным журналом и поместил в нем замечательный рассказ «Май» — о Карле Мае.

Так что рассматривайте эту запись не только как саморекламу вашего корреспондента, но и в качестве рекламы журнала «Лехаим».

Может, знает кто — что было раньше, что чего перелицовка?

Стихи вашего корреспондента в американском журнале «Стороны света».

Там же — два маленьких эссе Ольги Мартыновой.

В том же сетевом издании «Public Republic» в переводе Марии Липисковой опубликован текст из поэмы «Обстоятельства мест» — «НОЩНО МОРЕ ВЪВ ФРАНКФУРТ. АПРИЛ. ЕДНОПОСОЧНА УЛИЦА».

Как уже сообщалось, несколько дней назад поэма вышла отдельным изданием по-немецки, скорый ее выход по-русски — вполне вероятен.

А сегодня получена такая книга:

Вышла-то она давным-давно и всем наверняка хорошо известна, а нами получена только сегодня.

По-французски мы, к сожалению, совсем не понимаем, но для понимающих два стихотворения — мое и Ольги Мартыновой, оба в переводах Элен Анри.

Oleg Youriev

Chanson du faucon

quand sur la colline subcéleste
vers les jardins du ciel on lève ses regards
là-haut dans l’abîme d’amiante
jamais ne s’arrête l’hiver

là-haut broyée sous le nuage
né d’un cube d’eau déversée
du ciel sur un hélicoptère –
c’est la glace du vent d’ouest

et dans la glace vers le nord
vers un pan de nuit limpide
plane un dragon-éventail
tendant en avant son bec rond

dans la mer radiante et noire
sans relâche la glace neige
sans pouvoir figer le rivage
sous son hypnose translucide

sous la tombe vitrifiée
l’ombre tarde à s’illuminer…
faucon dragon empenné ô faucon
avec entre les yeux ton jaune éperon

Olga Martynova

Tchvirka cherche une faille pour s’échapper

Tiens là le marécage et la trouée ouverts versicolores
– offerts aux brimborions du vent.

Tiens là sans bondir sous le vent coites les feuilles
gémissantes,
tiens là la lumière qui gicle preste.
La sente ensevelit le trot,
la lumière échevelle le gris de la brume,
elle l’empelote de rouge.
Le vent se gratte à l’arbre.

Là tiens le genévrier qui vole dans le ciel perle,
Crépite le vent électrique, le jus vole – bzzz ! – dans le
courant d’air,
tiens là plus un bruit.

Et voilà, dit quelqu’un, bien autre chose :
Tout doucement la lumière rampe sous les buissons de
myrtilles,
Elle a peur d’être découverte.