очень смешных:
 
Одесса, водка и какао
Я увидел, как из двух палаток выходят одновременно киоскерши и решительно закрывают (в рабочее время) свои торговые точки для выяснения отношений, причем разборка начинается словами: Виктор Бейлис
|
В общем, хорошее место «Букник». Кстати, очень милый текст Линор Горалик об Израиле — про духовных кроликов.
то же, что было к пятнадцатилетию — «Блаженные августинцы».
На самом деле, конечно, всё это слишком сложно и художественно для простой, в сущности, коллизии: в советской цивилизации 70-80-х гг. начался отрицательный отбор, на подъем шли самые тупые, самые бессмысленные комсомольцы — и это касается и Горбачева, и его «контрагентов». И вот они совместными усилиями довели породившую их цивилизацию до катастрофы и зарубились, в сущности, не понимая зачем и из-за чего, и, главное, каковы будут непосредственные последствия их действий.
Ну, и еще были, конечно, комсомольцы-фарцовщики с их дедушкой-Ельциным, который был фартовый, но соображал не сильно больше Горбачево-Янаевых.
Мне стыдно за каждую минуту, которую я провел двадцать лет назад у радио или телевизора.
Когда-то мне казалось, что я понимаю природу этого советского ювенильного эротизма, проникавшего во все поры тогдашнего общества и выходившего далеко за естественные возрастные рамки — сжигавшего советских людей лет до 50-60 (а я знал пубертаторов и старше).
Советская скука казалась причиной; тела — свое и чужие — были тем немногим в царстве дефицита, что всегда было в пределах реальной досягаемости — тела и выпивка.
Уже книгу добыть было труднее.
Но советская жизнь кончилась, а это странное, в сущности, для северной на большую часть страны эротическое горение, кажется, осталось (характерный пример его — в «книгах” Дениса Осокина).
Значит, объяснение было поверхностным.
Вероятно, следует принять за рабочую гипотезу, что русские — народ южный. Просто живут в значительной своей части на севере.
Колонка № 51, о только что вышедшем немецком переводе «Русского дневника» Джона Стейнбека. Стейнбек, вместе со знаменитым фотографом Робертом Капой, ездил в СССР в 1947 году по заданию «Нью Йорк Геральд Трибюн» (сейчас не выходит). Были на Украине, в Грузии, в Сталинграде.
Очень интересный травелог, наглядно демонстрирующий тщету всяческих путевых впечатлений — Стейнбек пытается отстраниться от всех и всяческих клише, от пропаганды обеих сторон, в первую очередь, от американской пропаганды времен начала холодной войны (в сущности, еще более тупой и звериной, чем советская того же времени), и писать только «то, что видит». И очень забавно наблюдать, как из множества непосредственно увиденного складывается абсолютно ложная картина жизни в послевоенной России. Причем не из-за инсценировок советского пропагандистского аппарата (они всегда видны, да и Стейнбек их по большей части замечает), а по полной невозможности с помощью здравого смысла из одной культуры и общественной ситуации понять другую культуру и общественную ситуацию.
В начале 90-х гг. книжка переводилась на русский, вероятно, ее еще можно найти.
Следующая колонка, в сентябре, о «джазовом романе» Ганса Яновица (Германия, 20-3 гг.), переизданном в боннском издательстве Штефана Вейдле. Интересный эксперимент — попытка написать джазовую по ритму и фактуре прозу. Но это в конце сентября, а сейчас надо садиться за большую статью для «Neue Zürcher Zeitung» — о поэзии ленинградской блокады.
В упоминавшейся уже переписке Георгия Иванова и Ирины Одоевцевой с Романом Гулем обсуждается свежевышедшее (в 1955 г. в изд-ве им. Чехова) издание О. Э. Мандельштама, подготовленное Г. Струве и Филипповым-Филистинским (судя по последним данным, боевым псковским гестаповцем). У меня, кстати, есть струве-филипповский Мандельштам, но не этот, а двухтомный 1964 г. — подарил немецкий знакомый, купивший его некогда в Вашингтоне по просьбе Пауля Целана — и заодно еще один комплект для себя, в несбывшейся надежде подучить русский язык; я об этом уже как-то рассказывал.
Позиция Г. В. Иванова известная: «лучший Мандельштам — нашего времени», все, что после «Тристии», никуда не годится. Мнение это обосновывается в известной статье и не только в ней с присущим Иванову остроумием («Мандельштам прирожденный классик, а читатель требует от него революционности, поэтому он начинает смешивать несмесимое и получается ерунда» — это я своими словами пересказываю в качестве краткого курса), но дело сейчас не в этом.
Вот что пишет ему Роман Гуль, умный, толковый человек, имеющий склонность к шуткам и каламбурам несколько дурного стиля, но в целом, повторяю, очень внятный и толковый, по получении статьи о «чеховском» издании Мандельштама:
Кстати, о Мандельштаме. Вы тысячу раз правы — и даже в «Камне» и «Тристии» — не все прекрасно. А вся книжица — просто тяжела. И еще вот что хочу о нем сказать. Ну, конечно, у него есть прекраснейшие вещи, настоящие, первый класс (эти желтки ленинградские и деготь, и дано мне тело, и многое другое). Но вот в чем закавыка. За всей его поэзией — нет человека. То есть — автора. То есть (выражаясь по Львову-Рогачевскому, что ль) — нет творческой личности. Вот поэзия Сологуба, Гумилева, Анненского, Георгия Иванова и Вячеслава — я везде чувствую — «поющего человека» («так поет Собинов» — а «вот так Шаляпин» — «а вот эдак Пирогов» — «а так Бакланов»). И у поэтов тоже. А за стихами Мандельштама — пус-то-та. Такое ощущение, будто вся его поэзия состоит из откуда-то украденных замечательных строк и строф. Не его. И ничьи. Но чьи-то — «краденые строки» — «краденые стихи». А поэта-человека — нетути. Вот на мое ухо, на мой слух — как я воспринимаю эту поэзию.
Мне кажется, это очень интересное суждение. Если не заходиться в возмущенных криках и прислушаться, задуматься, повспоминать: «ничего не напоминает?», то через некоторое время вспомнится еще один автор, которого современная ему критика (и не только критика, но и «общественное мнение» даже близкого ему литературного круга) настойчиво упрекала в отсутствии авторской личности (другими словами, конечно, на языке своего времени) — А. С. Пушкин.
Собственно, этим подчеркивается роль каждого из них в своем столетии как создателя интегрального поэтического языка — право-левого, классически-романтического/революционного (архаистско-новаторского, если хотите) языка, собственно, особо и не позволяющего заниматься «индивидуальным самовыражением», стоящего над ним, имеющего совсем другие, прежде всего общекультурные функции. У Пушкина действительно нет никакой «литературной личности» (после того, как он выводит из употребления общеромантическую условную личность ранних стихов и поэм) — у него есть только стихи, которые выражают только сами себя, а не мысли и чувства автора (которые, конечно, в них иногда присутствуют, но именно в качестве материала или инструмента, а не в виде цели высказывания).
То же самое можно сказать и о Мандельштаме: иногда, особенно в юности, разберешься, что же он имеет в виду, когда говорит те или иные вещи (почему на Красной площади всего круглей земля и что за «невольник» там появляется и откуда) и вдруг понимаешь, не стоило разбираться — и не потому, что это чему-то могло помешать или повредить автору в нашем мнении — глупости это всё!, а потому, что сказанное, самоговорящее, настолько у позднего Мандельштама существеннее намерений, мыслей и чувств автора, что одно просто-напросто перестает иметь отношение к другому. Т. е. не для литературоведов, конечно — для них это должно быть чрезвычайно интересно: что Мандельштам хотел сказать и что у него на самом деле получилось. И очень важно, что такая работа производится. А для простого читателя стихов, я имею в виду, для которого в первый момент важно только то, что он непосредственно воспринимает.
В общем, я бы сказал, что Пушкин и Мандельштам действительно внеличностны, и, быть может, этим и достигается высшая форма поэзии, ее «собственный язык». Которым потом «самовыражающиеся» пользуются с теми или иными модификациями столетие или полтора.
И вообще они очень похожи. Даже посмеивались над ними современники довольно похоже — дескать, жалкие, легкомысленные, бесчувственные, эгоистичные, мелкие, недостойные своих дарований…
Некоторое время назад эта мысль уже приходила мне в голову в такой форме:
Вот я в скором времени собираюсь сочинить доказательство ясного, в сущности, и без доказательств факта, что А. С. Пушкин и О. Э. Мандельштам — это, в сущности, одно и то же лицо, случайно повторившееся с промежутком в век. Лицо — в переносном смысле, в смысле «личность», «историческая фигура».
С писанием эссеев это уж как Б-г даст, но действительно думаю, что через пару веков можно будет очень просто доказать, что Пушкин и Мандельштам были одним и тем же лицом, и не в порядке «постмодернизма», а потому что так действительно будет казаться людям будущего, по клочкам собирающим обрывки сведений об уничтоженной их предками культуре.
=========================================
КАМЕРА ХРАНЕНИЯ — non pars sed totum
============================================
ОБНОВЛЕНИЕ СЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМОЕ от 7 августа 2011 г.
СТИХИ
Александр Беляков: СЫРЬЕВАЯ ЗВЕЗДА (тексты 2011 года)
О СТИХАХ
Данила Давыдов: ПОЭЗИЯ СЦЕПЛЕНИЙ (о книге Александра Белякова «Углекислые сны»)
Анна Голубкова. Рец. на кн.: Олег Юрьев «Стихи и другие стихотворения»
Сергей Стратановский: МАЛЬЧИШКА-ОКЕАН (о стихотворении Мандельштама «Реймс — Лаон»)
Сергей Стратановский: ЧТО ТАКОЕ «ЩУЧИЙ СУД»? (о стихотворении Мандельштама «1 января 1924»)
Сергей Стратановский: ТВОРЧЕСТВО И БОЛЕЗНЬ (этюд о раннем Мандельштаме)
Сергей Стратановский: ВОЗВРАЩАЯСЬ К БАГРИЦКОМУ
ЛЕНИНГРАДСКАЯ ХРЕСТОМАТИЯ:
Павел Яковлевич Зальцман (1912 — 1985). ЩЕНКИ
СТИХИ НЕОТСЮДА:
13. Виталий Кальпиди: «Для умерших исчадия тьмы…»
Сетевые издания «Новой Камеры хранения»
АЛЬМАНАХ НКХ (редактор-составитель К. Я. Иванов-Поворозник)
Выпуск 41: стихи Владимира Беляева (Петербург), Александра Белякова (Ярославль)
и Сергея Шестакова (Москва)
НЕКОТОРОЕ КОЛИЧЕСТВО РАЗГОВОРОВ (редактор-составитель О. Б. Мартынова)
Выпуск 14
Андрей Анпилов: КЛЮЧ, ЗЕРКАЛО, СУЩЕСТВА (о книге Е. Шварц «Перелетная птица», СПб., ПФ, 2011)
Олег Юрьев: О РЕЗЕРВНОЙ МИФОЛОГИИ «УЛИССА»
Первым моим словом было «бабай»: так я, показав на него пальцем, назвал почтенного старика-туркмена на улице города Байрам-Али, где я появился на свет в марте 1943 года, в эвакуации. Следующим моим лингвистическим достижением стало слово «ишак», уж не знаю, по-туркменски я его произносил или по-русски.
Первым моим подарком маме было драгоценное кольцо. По маминым рассказам, она гуляла по Байрам-Али со мною на руках, и вдруг я стал с силой вырываться, что-то восклицая (это случилось еще до того, как я освоил слово «бабай»). Я едва не упал и не опрокинул маму, принуждая ее взглянуть, куда я так стремлюсь. В месте, куда указывала вся моя жестикуляция, что-то сверкнуло. Мама подняла с земли перстень с драгоценным камнем. Во время войны такая находка ничего не стоила. Я сразу успокоился и даже не потребовал предъявить мне найденное. Я не собирался вступать во владение перстнем, из чего мама справедливо заключила, что я дарю колечко ей.
Первой моей душевной привязанностью была черепаха, которую я нарек сам. То ли я весь вид называл этим словом, то ли персонально это создание, но черепаха была Аля.
Первым моим удивлением был верблюд. Потом в мою жизнь вошли еще и верблюжьи колючки. Животные непрестанно их жевали, а у меня их все время вынимали из пяток, когда я учился ходить (топал, конечно, босиком).
Холодные сады мигают над рекою
И шепчут из воды, где их зеркальный дом:
Ты ветер мимо нас, не утекай с такою
Бездушной скоростью за августовским льдом.
За августовским льдом со скоростью бездушной,
Сады, не утекать никак я не могу —
Я ветер мимо вас, я порослью воздушной
Перегибаю вас на вашем берегу.
Я вас любил, сады. Когда вы кротко пели
Из затекающих наречных облаков,
Как вырезные вы из каменной купели
Вставали страшные в усах своих жуков.
Сады, любил я вас. И вы меня любили
И пели подо мной из всех последних сил,
Пока я в ледяном автомобиле
Себя по берегу, смутнея, уносил.
VIII, 2011