Анна Голубкова

Рецензия на кн.: Олег Юрьев. Стихи и другие стихотворения

Поэзия Олега Юрьева производит на читателя впечатление просто-таки ошеломляющее. В его строчках присутствует какая-то поразительная сила, которая словно затягивает внутрь текста и не дает отложить книжку в сторону. Воздействию этих стихотворений вовсе не мешает некоторая их непонятность, — наоборот, от преодоления этого препятствия как бы возникает дополнительная художественная энергия. Олег Юрьев — поэт герметичный, но не закрытый. И хотя читателю следует приложить некоторое усилие для проникновения в мир его стихов, это усилие ни в коем случае не останется невознагражденным. Обыденный мир повернется к читателю абсолютно новой, еще им не виданной гранью, привычная оптика изменится, а самому старательному наблюдателю, возможно, удастся даже увидеть обратную сторону вещей и явлений. Лучшая на данный момент статья(*) об Олеге Юрьеве, на мой взгляд, написана Валерием Шубинским. Он подробно разбирает процесс формирования поэтики и особенностей стиля Юрьева, а также дает пример расшифровки одного из его стихотворений. Много интересного, в том числе и сведения о творческом методе поэта, можно также найти в интервью Юрьева (**), данном тому же Валерию Шубинскому.

«Стихи и другие стихотворения» — третья поэтическая книга Олега Юрьева, вышедшая в новом веке. Две другие — «Избранные стихи и хоры» (2004) и «Франкфуртский выстрел вечерний» (2007) — стали значительными поэтическими событиями и оказали большое влияние на развитие современной русской поэзии. Предыдущая книга Юрьева была довольно лаконичной — вошедшие в нее стихотворения (в количестве 51) были написаны в период с 1999-го по 2006 год. В новую книгу включены 84 стихотворения 2007—2010 годов. По сравнению с «Франкфуртским выстрелом вечерним», где каждое произведение, казалось, подразумевало следующую после него паузу, эта книга производит впечатление более учащенного лирического дыхания. Кроме того, здесь — вполне в соответствии с названием — есть не только «стихи», но и «другие стихотворения». То есть наряду с привычными читателю и уже хорошо отработанными Юрьевым поэтическими формами появляется и кое-что новое. Впрочем, старое по сравнению с новым ничуть не проигрывает, а, наоборот, кажется еще более выпуклым и четко ограненным. Например, два хора — «Простой зимний хор» и «Хор “Полежаев”». На фоне остальных текстов особая природа этого поэтического жанра проявляется особенно полно и явно. Еще в 1994 году Елена Шварц в статье «Слепая пчела» (***) писала: «Во-первых, хор по самой своей сути всеобщ и безличен, <…> во-вторых — хоры как бы окружают со всех сторон (еще не со всех) невидимое и невыразимое пространство». Валерий Шубинский также видит в обращении к этому жанру попытку избавиться от субъекта высказывания. Однако есть здесь и еще один момент — восстановление архаического поэтического жеста, который в нашей поэтической ситуации неизбежно оказывается самым подлинным. Поиск подлинности во всем, даже в малейших деталях, является одной из главных черт поэзии Олега Юрьева.

Все стихотворения в новой книге датированы, хотя общий порядок их расположения соответствует не хронологическому, а скорее тематическому принципу. Даже одни только названия стихов, если читать содержание, складываются в отдельное произведение со своеобразным контрапунктом, которое, кроме всего прочего, еще и помогает понять, о чем же сегодня пишет Олег Юрьев, что именно является точкой концентрации его поэтического импульса. Прежде всего это природа, времена года, стороны света, стихи с точным указанием места и времени, посвящения умершим поэтам (Елене Шварц и Александру Миронову). Книга поделена на две части, в каждой из которых, кроме отдельных стихотворений, помещается и несколько более крупных циклов. В результате создается сложное тематическое целое с музыкальной логикой построения. Впрочем, музыкальность присуща не только структуре всей книги в целом, но и каждому отдельному тексту. Юрьев обладает безошибочным музыкальным слухом, и потому его стихи важно не только прочитывать глазами, но и проговаривать вслух. Вот, к примеру, фрагмент стихотворения из цикла «Виноградные песеньки»:

            Если бы не из ржавеющей стали
            сделаны были бы эти кусты,
            так до зимы бы они и блистали
            из искривлённой своей пустоты,

            так бы они до зимы и блестели,
            перемещая косые края,
            и неподвижные птицы б летели
            на растроённые их острия,
            <…>
            Х, 07

При чтении глазами на первом плане оказывается достаточно сложная образность, которая не поддается быстрой расшифровке и даже изначально как бы отталкивает читателя. Но если произносить стихотворение вслух, сразу же проявляется виртуозная фонетическая работа. Прежде всего, здесь живут согласные [с], [р] и сочетание [ст], составляющие как бы каркас, на котором крепятся все остальные части стихотворения. В предисловии к книге «Избранные стихи и хоры» Михаил Айзенберг написал(****)  о «ювелирной выделанности» стиха Олега Юрьева. С этим определением невозможно не согласиться. Другие критики отмечают необыкновенную точность и техническое совершенство стихов Юрьева, его пристрастие к аллюзиям, скрытым цитатам, архаичной лексике, а также хорошо разработанную словесную пластику и визуальную образность. Все это можно увидеть и в приведенном выше отрывке.

Стихи Юрьева обладают многослойными смыслами, разбирать которые можно практически бесконечно. Его поэтический взгляд направлен вовнутрь вещей и явлений, потому поэту приходится, пренебрегая многообразием, отсекать от предмета лишнее и несущественное. Как отмечает тот же Шубинский, автор «сознательно жертвует четкостью поверхностного рисунка ради погружения на все более глубокий уровень». В предыдущих книгах Олег Юрьев стремился к максимальному удалению стихов от собственной личности, чаще всего работал с отвлеченными сущностями — и читателю, чтобы проникнуть в смысл стихотворения, тоже было нужно стараться отвлечься от конкретного наполнения образов. Таких текстов в «Стихах и других стихотворениях», как мы уже говорили, довольно много. Однако в некоторых стихах неожиданно возникает автор со своими собственными биографическими обстоятельствами и переживаниями, отчего поэтическая коллизия вдруг получает географическую и временную привязку: так, в микроцикле «В Америке» или в тексте «Осень в Ленинграде (80-е годы)» можно найти реальные (или очень похожие на реальные) описания времени и места. Более того, Юрьев включает в книгу даже своеобразную литературную полемику — «На вечере международной поэзии (три эпиграммы)», а также вступает в несколько пародийный диалог с предшествующей русской литературой.

            По эту сторону Тулы

            Сквозь неясные поляны
            и поплывшие поля
            Лев Толстой, худой и пьяный,
            над тупыми колоколами —
            под крылами — под полами —
            пролетает тополя.

            Тютчев тучный, ты не прядай
            серным пледом на ветру —
            гром грохочет сивобрадый:
            граф пролетом над тусклым прyдом
            осыпает тухлым трутом
            сиволапую ветлу.
            III—VI, 2008

В упоминавшемся выше интервью Юрьев объясняет такое разнообразие своей необыкновенной авторской разносторонностью: «…вообще-то я каждый раз сочиняю не просто другую книгу, а как бы другую литературу, существующую по законам, несколько (или существенно) отличным от законодательства предыдущих книг. Поэтому, кто меня полюбил по одной книге, легко может разлюбить по следующей. <…> Я бы мог сказать, что, в сущности, я даже не писатель, а национальная литература какой-нибудь очень небольшой страны». Тем не менее даже целой национальной литературе все-таки требуется нечто вроде исторической и пространственной локализации. И если Юрьев как поэт-метафизик может позволить себе быть самодостаточным и герметичным, то поэту Олегу Юрьеву как явлению русской литературы все равно необходимо осмыслить свое место по отношению к предшественникам и современникам, примерить ту или иную историко-культурную роль. Именно с этим вполне понятным стремлением, как мне кажется, и связано некоторое изменение поэтики, которое мы можем наблюдать в этой книге. Ключевым с этой точки зрения, видимо, является предпоследний микроцикл, который состоит из двух стихотворений, описывающих зеркально противоположную ситуацию. Первое стихотворение называется «Там, тогда»; оно снабжено уточняющим подзаголовком «Ленинград, ноябрь 1981 г.», эпиграфом из Батюшкова и датой написания — XI, 10. Поэт здесь как бы реконструирует свои чувства и переживания почти тридцатилетней давности:

            <…>
            Там светит ветер к ноябрю
            всё заведеннее и безгрешней,
            и в ту кромешную зарю
            ты, мимо всех этих господ
            (чернореченской черешней
            натрудивши губ испод),

            едешь — как кесарь к косарю,
            летишь — как русский Гельдерлин,
            плывешь — как в море зла, мой друг,
            по каменно острoвскому проспекту
            пока-еще-домой...

Второе стихотворение, соответственно, называется «Здесь, теперь», оно имеет подзаголовок «Гейдельберг, октябрь 2010 г.», эпиграф из Гельдерлина и одинаковую с первым стихотворением датировку. Здесь уже представлены переживания, одновременные моменту написания этого стихотворения:

            <…>
            По мостy грохочет фура
            в сияньи дымных кристаллид,
            а у мoста кротко и хмуро
            швабский Батюшков стоит —
            швабский Батюшков-Безбатюшков,
            со шваброй пасынок Харит.

            Как поднимешься по Неккару,
            так закончится гора,
            и расплакаться будет некому,
            оттого что уже вчера.
            Скрипят на морозце ночном флюгера
            в прошло-будущем у столяра,
            еще-пока-не-дoма...

Конечно, прошлое в этом диптихе выглядит более четким и прозрачным, более осмысленным и проявленным. Оно легче расшифровывается, и в нем, несмотря на общий достаточно мрачный колорит, есть некая устремленность в будущее. В настоящем, наоборот, гораздо больше красок и звуков, но в то же время — и одиночества, и какой-то окончательной оформленности, завершенности. Ну и самое главное здесь, конечно, то, что поэт везде оказывается чужим: в Петербурге он чувствует себя как «русский Гельдерлин», а в Германии — как «швабский Батюшков». В результате настоящей родиной Юрьева становится не только русская, но и вообще мировая литература. Именно утверждению этого факта и посвящены «Стихи и другие стихотворения».


Олег Юрьев. Стихи и другие стихотворения (2007—2010). — М.: Новое издательство, 2011

Опубл. В сетевом журнале OpenSpace