Авторы | Проекты | Страница дежурного редактора | Сетевые издания | Литературные блоги | Архив | |
Стихи "ИДИ ТУДА (новые стихи)"ИОВ И АРАБ (стихи разных лет). Книга стихов "Оживление бубна" (2009) "Смоковница" (2010) "На реке непрозрачной" (2005) "Рядом с Чечней" (2002) "Тьма дневная" (2000) "Стихи" (1993) О Стихах Непрочитанный БартовРечь на вручении премии им. Андрея Белого ПОСЛЕ ФИЛЬМА "КАТЫНЬ" ПОЭТИЧЕСКИЙ МИР ОЛЕГА ОХАПКИНА Мальчишка-океан. (О стихотворении Мандельштама «Реймс — Лаон» Что такое «щучий суд»? (О стихотворении Мандельштама «1 января 1924») Творчество и болезнь. (Этюд о раннем Мандельштаме) Возвращаясь к Багрицкому |
Сергей Стратановский Что такое «щучий суд»?
А с другой – ликующе-оптимистическая нота в конце:
Для понимания этих противоречий важно осознать историческую ситуацию, на фоне которой писалось 1янв. Прошедший 1923 и январь 1924-го – время болезни и смерти
Ленина. Это время исторического перепутья: неясно было, по какому пути пойдет страна.
Веер возможностей был едва развернут, но все же не был сомкнут. Альтернатива была между гуманизацией и либерализацией режима и наращиванием тоталитарных тенденций.
Мандельштам это отчетливо сознавал. В статье 1923 года «Гуманизм и современность» он
Надежды поэта были на то, что социализм будет строиться для человека и в этом социалистическом будущем найдется место и для него. Его решение связать свою судьбу с новой Россией было вполне осознанным. Он колебался, собирался принять по предложению Балтрушайтиса литовское гражданство, но все же решил остаться. Колебания эти отразились в 1янв.:
Здесь образ века сближается с понятием судьбы, т.е. некой силы, находящейся вне человека, но «ведущей» его. Впоследствии, в черновиках стихотворения «За гремучую доблесть грядущих веков» эта сила будет названа «кем-то властным»:
Вот этот «кто-то властный» и подвигнул тогда поэта на роковой для него шаг. Написав «Мы живем, под собою не чуя страны» он исполнил миссию не столько поэта, сколько пророка в библейском смысле этого слова. Ведь в Ветхом завете пророк – это не предсказатель будущего, а обличитель грехов народа и преступного правителя. Народ
Мандельштам обличать не собирался, а преступника во власти – заклеймил, сделав то, что Есть косвенное свидетельство, что поэт действительно «держал в уме» образ пророка Ионы. Это строки из связанного с 1янв. стихотворения 1922-го года «Век»:
«Кровь-строительница» и «горящая рыба» — образы Русской революции, причем второй связан с образом большой рыбы из Ионы. (В синодальном, следующем традиции переводе – это кит, что неточно). (7) К этой большой рыбе мы еще вернемся, а пока зададимся вопросом: почему для Мандельштама в Советской России было «глубже», из чего он исходил, думая так, а не иначе. Прежде всего, для него несомненной ценностью была Русская революция. Понятия Великая Октябрьская социалистическая революция еще не существовало – оно появилось только в 1927 году, и автором его был Сталин. События 25 октября именовались Октябрьским переворотом и Мандельштам, как и многие его современники, считал Октябрь лишь эпизодом процесса, начавшегося в феврале 1917-го. В истории важно не только то, что случилось, но и то, к чему стремились. Февраль измерил время «золотой мерой»: был провозглашен лозунг «свобода, равенство, закон». В октябре произошел срыв, «смертельный перелом хребта» как скажет впоследствии Солженицын. По мысли Мандельштама это был не «перелом», а «смертельный ушиб», и не для России, а для «умирающего века». Он надеялся, что можно будет склеить «двух столетий позвонки» и «золотая мера» будет, в конечном счете, восстановлена. С введением НЭПа появилась надежда, что власть от разрушения обратилась к созиданию. Участник «Смены вех» Н. Ключников в статье, давшей название всему этому сборнику, полагал, что «завершился длиннейший революционный период русской истории. В дальнейшем открывается период быстрого и мощного эволюционного прогресса». (8) Можно, конечно, сказать, что это была иллюзия, но я предпочитаю другое слово:
надежда. Ведь основания надеяться были. С введением НЭПа было, пусть и ограниченно, допущено частное предпринимательство – часть народа получила возможность жить независимой от государства экономической жизнью. Была восстановлена банковская система и под руководством "красного Витте" Сокольникова проводилась денежная реформа (была завершена в первой половине 1924 года.). То, что для Мандельштама Здесь явная полемика с Блоком, с его «Двенадцатью». Вспомним:
Для Мандельштама мировой пожар не нужен, «горящая рыба» остыла на берегу – время греться у домашнего очага. Важна для понимания его позиции в этот период и написанная ранее, в 1922 году, статья «Девятнадцатый век». "Европеизировать и гуманизировать двадцатое столетие, – пишет он в этой статье, – согреть его теологическим теплом — вот задача потерпевших крушение выходцев девятнадцатого века, волею судеб заброшенных на новый исторический материк". (10) В этих словах целая программа для интеллигенции, не уехавшей в эмиграцию, а стремящейся делать свое дело в условиях нового режима. Эта программа – просвещение, как в обычном смысле этого слова, так и в смысле рационалистических идеалов XVIII века, которые Мандельштам предлагает снова взять на вооружение. «Элементарные формулы, – утверждает он, - общие понятия восемнадцатого столетия могут снова пригодиться. «Энциклопедии скептический причет», правовой дух естественного договора, столь высокомерно осмеянный наивный материализм, схематический разум, друг целесообразности, – еще послужат человечеству». (11) С просвещением в понимании большевиков здесь совпадает разве что материализм, и то поэт имел здесь ввиду, скорее всего, «базаровщину» 60-х гг., давшую толчок к развитию русской науки. Власть, однако, понимала просвещение иначе. Стремясь ликвидировать безграмотность, она вовсе не стремилась объяснить рабочим и крестьянам, что такое «общественный договор». Задача «организации личности», воспитания гражданина не ставилась вообще. В своем отстаивании просветительских идеалов поэт расходился, однако, не только с большевиками, но и с некоторыми другими своими современниками. Как контраст к его позиции приведу высказывание сменовеховца А.В. Бобрищева-Пушкина из его статьи «Новая вера»: «Идеология мартовской революции запоздала на сто слишком лет. Идеология эта была выработана в XVIII веке философами-энциклопедистами для борьбы против феодальной монархии. Она заключается в так называемых правах человека, свободе личности и слова, всеобщем избирательном праве, парламентарном, представительном строе» (12) Мысль Мандельштама прямо противоположна: в России не переработаны, не внедрены идеалы европейского Просвещения. Если во Франции век Просвещения предшествовал революции, то в России должно быть наоборот: реализация идеалов Просвещения и будет завершением Русской революции.
Тем не менее, 1янв. — это стихотворение надежды. То, что оно приурочено к первому дню нового года, когда все желают друг другу счастья, говорит само за себя. Важно и то, что день рождения самого Мандельштама – 3 января по старому стилю (15 по новому) был недалек от новолетия. Отсюда и «в звездах небо козье» — намек на созвездие Козерога, под которым он родился. (14) 1янв. – также и размышление о старом (не в календарном смысле) и новом наступившем веке. Тема умирающего «века-властелина» связывает это стихотворение с двумя другими текстами: с написанным в 1922-ом году стихотворением «Век» и с писавшемся параллельно с «1 янв» стихотворением «Нет, никогда, ничей я не был современник...». Их взаимосвязи была посвящена статья Е. Г. Эткинда «Осип Мандельштам. Трилогия о веке» (15), а я ограничусь лишь некоторыми замечаниями. Старый уходящий век для поэта в первую очередь век гуманный. Выражено это через метафору глины: «глиняное тело», «глиняный прекрасный рот». По преданию, первый человек Адам был сотворен из глины и «глиняность» века говорит о его соизмеримости с человеком. Здесь Мандельштам невольно соприкасается с тем, что можно назвать талмудическим гуманизмом, поскольку в Талмуде единство человеческого рода и ценность каждой человеческой жизни основывается на том, что сотворен был только один человек. (16) Новый век начался в феврале 1917 года, начался Русской революцией. Именно Февраль обозначил идеал, к которому нужно стремится. Но, начавшись реально, новый век едва ли начался в смысле осуществления своей цели. (17) Цель эта понималась Мандельштамом как гуманистический социализм или, если использовать позднейшую терминологию: «социализм с человеческим лицом». «Новый мир» как идеал еще в колыбели и задача послереволюционного времени – вырастить его. Нужно «склеить двух столетий позвонки», снова обрести слова, которые старый век потерял, а новый не хочет знать:
Думаю, что в этих строках речь идет вовсе не о т. н. «муках творчества» или, говоря по-надсоновски «муках слова», а об утрате гуманистических ценностей, которые следует снова найти. (18) Однако послереволюционное поколение, «чужое племя» (это выражение следует понимать не в плане национальном, а именно как поколение), научилось совсем другим словам, и его ценности были совсем другие:
Эти выросшие в Гражданскую войну молодые люди были полны жизненных сил, все слабое, больное отвергалось:
Женских ласк не избегали, но слово любовь было в числе потерянных. Не случайно Маяковский во вступлении к поэме «Про это» избегает его, и, оправдываясь в выборе этой «личной и мелкой» темы, сопрягает ее с чем-то явно ей противоположным:
Мандельштам же, напротив, ищет «потерянные слова» и не отрекается от старого умирающего века. И тут он опять же, возражает не только большевикам, но и адептам Ницше. Ведь по ницшеанской логике все нежизнеспособное следует не просто отвергнуть, но и способствовать его уничтожению. «О, мои братья, разве я жесток? Но я говорю: что падает, то нужно еще и толкнуть!» – провозглашает Заратустра. (19) И призыву этому следовали, увы, многие. Поскольку, по мысли Мандельштама, «новый мир» (или «век») в его идеальном образе еще «в яслях», то в 1янв. старому веку противопоставлен не он, а образ новой
Характерно, что герой стихотворения ощущает себя одним из многих, «рядовым седоком». Его надежды и страхи те же, что и у всех. И здесь не столько отказ от романтического противостояния поэта и толпы (такого противопоставления у Мандельштама никогда и не было), а понимание, что от него не зависит каким путем пойдет страна, в какую сторону будет «скрипучий поворот руля». Зависело это от Троцкого, Сталина, Бухарина, Зиновьева и некоторых других, но не от «рядового седока», он был всего лишь подданным, а не гражданином. (20) Поэтому-то у Мандельштама и было тогда резкое отмежевание от политики, прямо декларированное в статье 1922 года «Пшеница человеческая»: «Ныне трижды благословенно все, что не есть политика в старом значении этого слова…». (21) В той же статье он говорит о «расцеплении политической и существенной культурно-исторической жизни народов», причем именно вторая — созидательна, а «душа политики, ее природа – катастрофа, неожиданный сдвиг, разрушение». (22) Здесь у поэта совпадение со сменовеховцами, с мыслью Ключникова, что революционный период в России закончился, и наступило время «мощного эволюционного прогресса». Итак герой 1янв. «рядовой седок», но в отличие от многих других ему трудно приспособиться к новому времени. Выражено это через бытовую незадачу: не удается застегнуть полость:
Здесь явное противопоставление уверенному в себе герою Блока:
Герой стихотворения, однако, не просто один из многих. Он – особенный, и об этой особости говорит бытовая, на первый взгляд, деталь: «рыбий мех». Ее, как и другие детали, можно понимать в реальном плане: вероятно речь идет о зимнем пальто с мелким ворсом, не спасающим от холода. Возможно, что такое пальто и было тогда у поэта, поскольку его прославленная «барская» шуба к тому времени сгорела. Но деталь эта имеет не только бытовой, но и символический смысл. В самом деле: что такое мех рыбы? Это – щетина. И тут мы выходим на важный для понимания всего стихотворения подтекст: «Повесть о Ерше Ершовиче, сыне Щетинникове», известное прозаическое произведение XVII века. (Далее – Повесть). Подтекст этот нашел Ронен, но не для этой строчки, а для «щучьего суда», о котором речь еще впереди. Вопрос, знал ли Мандельштам Повесть —неправомерен, поскольку она входила в обязательную программу для гимназий и училищ и подробно изложена в учебнике А. И. Незеленова «История русской словесности». Пересказ Незеленова восходит, по моему предположению, к варианту А. Н. Афанасьева, опубликованному в его собрании русских сказок. (Там оно называется сказкой, хотя по жанру это не сказка). Очень вероятно, что поэт знал именно афанасьевский вариант. «Вход» в этот подтекст есть, как мне кажется, уже в разбираемой нами строчке. Повесть была важна для Мандельштама как сюжетом и образами, так и мотивами. В первую очередь это мотив избавления от казни, от поглощения Ершарыбами-истцами. В варианте Повест,и опубликованном уже в 30-е годы В.Н.Адриановой-Перетц, спасение Ерша прямо связано с его щетиной. Там суд выдает Ерша истцам «с головою», на что Ерш говорит: «Коли вам меня выдали головою, и ты меня Лещь с товарищем, проглоти с хвоста». Далее сюжет развивается так: «И Лещь, видя Ершево лукавство подумал Ерша з головы проглотить, ино костоват добре, а с хвоста уставил щетины, что лютые рогатины или стрелы, нельзе никак проглотить». (24) Естественно Мандельштам не мог знать этого текста, но намек на то, что Ерша спасет от поглощения его щетина, есть и в афанасьевском варианте. Причем возможным поглотителем здесь мыслится не «Лещь с товарищем», а посланная привести Ерша на суд Щука. Ерш говорит: «Ну, щука, хоть ты с рыла и востра, а не возьмешь ерша с хвоста». (25) Почти то же выражение в сказке «Хитрая наука» (Аф.140b): «Ну, ты щука востра – съешь ерша с хвоста». (26) А в пересказе Незеленова подчеркивается «защищенность Ерша его щетиной: «хотя Ерш и мал, но щетины у него аки рогатины». (27) Итак, образ «рыбьего меха» (щетины) связан, на мой взгляд, в первую очередь с мотивом счастливого избавления от кары. Этот мотив был для Мандельштама глубоко личным. Он избежал мести Блюмкина, был отпущен из феодосийской и батумской тюрем. В Повести (в большинстве вариантов) Ерш Ершович плюет судьям в глаза и уходит «в хворост». Он спасается от казни-поглощения. Мандельштаму казнь, может быть, и не грозила (хотя в то время могли расстрелять за что угодно), но тюрьмы он не миновал. И тут возникает сопоставление уже не с Повестью, а с упоминавшейся выше библейской «Книгой пророка Ионы», с чудесным освобождением пророка из чрева большой рыбы. Этот мотив поглощения-извержения есть и в русских сказках, только тут в роли большой рыбы выступает гигантская Щука. Так в сказке «Елена Премудрая» (Аф.130b) она предлагает герою спрятать его в своем чреве, на что он соглашается, (29) а в сказке «Иван купеческий сын» заглатывает и извергает. (30) В русском фольклоре это чисто сказочный мотив, и в нем нет того смысла, который прочитывается в Ионе: кары за ослушание. Но для нас важно другое: в русской народной мифологии есть аналог библейской большой рыбе – большая Щука. Эта Щука и «обитает» в глубине мандельштамовского стихотворения. Образ ее глубоко двойственен (что будет ясно из дальнейшего): она – хищница, но она же спасительница и дарительница. Как я уже говорил, «новый век» представлен в 1янв. советской Москвой. Взгляд Мандельштама на Москву – это взгляд петербуржца. Для петербуржцев, а продолжительное время и для ленинградцев, Москва была «большой деревней». Поэт подчеркивает ее деревянность:
Или:
То, что Москва с 1918 года вновь стала столицей, воспринималось многими тогда как конец «петербургского периода» русской истории». Для Мандельштама она с одной стороны воплощает новое советское время, а с другой в ней «спит» глубокая архаика, она
Мороз в мандельштамовском стихотворении, однако, не только явление природы, но и метафора суровой власти. Но об этом позже, а пока обратим внимания на образы московского быта. Реалии мирного нэповского времени заместили реалии недавно окончившегося времени Революции и т. н. «военного коммунизма»:
«Железный скобяной товар» - это примета нового времени, противостоящая «боевому» железу «военного коммунизма». Время из безбытного стало бытовым, оно поменяло цвет: с красного на розовый:
В 1янв. хлещет не кровь, а пар из чайных, а горящая рыба стала мерзлой. Образам Революции противостоят приметы не слишком привлекательного, но мирного быта. Масштаб времени изменился. Об этом изменении свидетельствует и образ плотвы. Плотва – мелкая рыба из семейства карповых («малая рыбка плотичка-сестричка» в афанасьевском варианте Повести) и в этом контексте важна, прежде всего, ее мелкость, а также созвучие со словом плоть. Время стало не только мелким, но плотским, плотным, кишащим плотвой, в противоположность враждебной быту и плоти Революции. Плотва здесь противостоит как «горящей рыбе» из стихотворения «Век», так и соседствующей «мерзлой рыбе», во втором случае как существо животрепещущее – мерзлому. Другие бытовые образы также как бы замещают реалии недавнего революционного времени. Отблеск аптечных, малиновых шаров может вызвать в памяти кровь на снегу, а щелканье ундервуда – взведение курка. Сквозь московскую зиму 1924 года просвечивает другая, петроградская – первая советская зима 17/18 года. Отсылка к ней прочитывается прежде всего в строках, которые мне представляются ключевыми для понимания всего стихотворения:
В комментариях к мандельштамовскому двутомнику 1990 года П. М. Нерлер так пишет об этих строчках: «Возможно, имеется ввиду суровость зимы 1917/1918 гг., ознаменовавшейся большим числом самосудов». (36) Догадка о первой революционной зиме верна, но неверно другое: никогда, ни при каких обстоятельствах Мандельштам не мог принять и оправдать самосуд. (Вспомним, хотя бы, «Египетскую марку».). К тому же именно из-за морозов, поскольку реки и каналы замерзли, количество самосудов в Петрограде резко сократилось по сравнению летом и осенью 1917-го (петроградская толпа сбрасывала свои жертвы с мостов в реки и каналы). (37)
Е. Г. Эткинд в упомянутой уже статье связывает «щучий суд» с двумя произведениями русской классической литературы: басней Крылова «Щука» и «сказкой» Салтыкова-Щедрина «Карась-идеалист». Но в басне Крылова Щука не судья, а подсудимая, у Щедрина же суда нет вообще. Те же подтексты отмечает и Ронен, добавляя к ним еще произведения XVII века (Повесть и «Повесть о Шемякином суде»), а также сказочную формулу «по щучьему велению». Еще один возможный источник был найден Роненом уже впоследствии. Это стихотворение В.Нарбута «Щука», написанное, вероятно, в 1916 году. (38) В статье «Русский голос Осипа Мандельштама» он склонен считать этот подтекст основным. «Соединение сказочного “щучьего веления”, — пишет он, — с “Шемякиным судом”» восходит, вероятно, к “Щуке” Владимира Нарбута, чье творчество привлекало Мандельштама как искусный образец изысканного в своей естественности низового слога». (39) К сходному выводу пришел и В. В. Мусатов в своем исследовании «Лирика Осипа Мандельштама». (40) Все это кажется, на первый взгляд, убедительным: Мандельштам был давним знакомым Нарбута и это стихотворение, несомненно, знал. В нем действительно есть и «щучье веление» и «несносный суд шемяк», но вместе с тем его содержание очень далеко от содержания и проблематики 1янв. Поэтому следует, на мой взгляд, искать исторический подтекст выражения «щучий суд». Об этом догадались комментатор двухтомника П. Н. Нерлер 1990 года, а также Д. Сегал, автор новаторской работы «”Сумерки свободы”: о некоторых темах русской ежедневной печати 1917-1918 гг.», опубликованной в 3-ем выпуске исторического альманаха «Минувшее». В этой статье он устанавливает связи между темами тогда еще свободной петроградскойпрессы и некоторыми мотивами у Мандельштама и Ахматовой. Так, по его мнению, образование по декрету нового правительства т. н. «народных» судов отозвалось в известных строках:
«Если это и судия, – замечает Сегал, — то Шемякина (или содомского) суда (ср.
позднее мотив «щучьего суда» в стихах Мандельштама 1924 года» (41) Я, в отличие от Сегала, не чувствую никакой иронии в словах о народе-судии, но то, что «щучий суд» намекает на «народные» суды конца семнадцатого и последующих лет – верно. Но пора, наконец, сказать о человеке, чья фамилия породила все эти ядовитые фразеологизмы. Первый советский народный комиссар юстиции Петр Иванович Стучка (1865-1932) был сыном латышского крестьянина. Ему, однако, удалось получить не только гимназическое, но и университетское образование: он окончил юридический факультет Санкт- Петербургского университета. Увлекшись революционными идеями, он в 1903 году вступил в социал-демократическую партию, сразу примкнув к большевикам. Перед Октябрьским переворотом он один из многочисленных петербургских присяжных поверенных, ничем на этом поприще не выделяющийся. Его «звездный час» настал после Октября: в должности наркома юстиции он упраздняет прежнюю юстицию и вводит т. н. «народные суды», которые и назвали «стучкиными». В 1919 году он уезжает в Латвию и становится председателем Латвийского советского правительства, своего рода «латышским Лениным». После поражения советской власти в Латвии он возвращается в Москву и снова занимает высокие посты: в 1921 году он заместитель наркома юстиции, а с 1923 года – председатель Верховного суда СССР. На этой должности он и оставался до своей кончины в 1932 году. В 1924-м году, когда Мандельштам писал свое стихотворение, его фамилия снова была на слуху. Возможно, что она отозвалась в уже цитированной мною строке:
Как же воспринимали «народные суды» здравомыслящие люди, волею судьбы оказавшиеся на «новом историческом материке»? Лернер в упомянутой уже статье «Поверженная Фемида» предлагает присудить Стучке степень «доктора бесправия», а об организованных им судах пишет как о практике «организованного неправосудия, в сравнении с которым суд Шемяки должен показаться соломоновым судом». О Шемякином суде вспоминает и другой автор «Вечернего часа» Б. Никонов (возможно псевдоним) в статье «А судьи кто?» Вот выдержка из нее: «Старые суды, как известно, упраздняются и по мановению руки г. Стучки воцаряется новая юрисдикция ничего общего не имеющая с основами и нормами правосудия и приближающаяся к старинному Шемякину суду в своей упрощенности и зависимости от усмотрения». (44) То, что большевики мыслили как нечто новое, как революционный разрыв с «буржуазным формализмом», на деле оказывалось глубокой архаикой, возвращением к допетровскому, старомосковскому судопроизводству в его худших проявлениях. Так при глубокой вспашке на поверхности оказываются нижние слои почвы. (45) Мандельштам ощущал эту историческую «вспашку» — поэтому «щучий суд» у него не только «стучкин», но и старомосковский, «шемякин»:
Намек на допетровскую судебную практику есть и в цитированных уже строках:
Оловом или свинцом заливали горло в XVII веке за «денежное воровское дело», т. е. за изготовление фальшивых монет. Об этом поэт мог знать из тенишевских уроков истории или из книги Г. Котошихина «О России в царствование Алексея Михайловича», где эта казнь упоминается два раза. (46) Итак, я выдвигаю предположение, что образ "щучьего суда" не восходит к какому-либо литературному произведению и не является контаминацией каких-либо литературных мотивов. Это – элемент "эзопова" языка, призванного скрыть прямые соотнесения с недавним прошлым и современностью. Но "эзоповское" у Мандельштама становится элементом его индивидуальной мифологии и на этом глубинном уровне соотносится как со Щукой народной мифологии, так и с древнерусскими повестями о суде. Возникает ассоциация с «шемякиным судом», может быть, не столько с самой повестью, сколько с фразеологизмом, означающим суд, выносящий абсурдные приговоры. О «Ерше Ершовиче» я уже говорил в связи с "рыбьим мехом", но следует иметь ввиду, что, во-первых, Щука во всех вариантах Повести играет служебную роль (посланница суда, "судный мужик"), а во вторых изображенный там "рыбий суд" трудно назвать несправедливым. О других фольклорных мотивах, связанных со Щукой – речь еще впереди. А пока обратимся к образу "крепкого мороза". Усматривая здесь намек на морозную зиму 1917/18 года, П. Н. Нерлер прав лишь отчасти. Образ имеет легко угадываемый иносказательный смысл. Лучше всего его раскрывает следующий пассаж из написанного позже «Шума времени»: «Ночь. Злится литератор-разночинец в не по чину барственной шубе. Ба. Да это старый знакомец! Под пленкой вощеной бумаги к сочинениям Леонтьева приложенный портрет: в меховой шапке-митре – колючий зверь, первосвященник мороза и государства. Власть и мороз. Тысячелетний возраст государства. Теория скрипит на морозе полозьями извозчичьих санок. Холодно тебе, Византия?» (47) Здесь присутствует весь ассоциативный ряд, необходимый для понимания «мороза крепкого»: мороз – власть – государство и …Константин Леонтьев. Леонтьев как идеолог крепкой власти, призывавший «подморозить хоть немного Россию, чтобы она не гнила». (48) Мандельштам, интересовавшийся до революции Леонтьевым, в 20-е годы резко отталкивался от него. (49) Европеизация и гуманизация как идеал. Что может быть более противоположного леонтьевским устремлениям? Вместе с тем Мандельштам принимает (хотя и не прославляет) «крепкий мороз», т.е. сильную и суровую власть. Что это? Отголосок мысли Леонтьева? Попробуем разобраться. В начале 20-х годов Леонтьев оказался востребованным в эмигрантской среде. Бердяев написал свою «Философию неравенства», направленную против большевизма, опираясь именно на Леонтьева. По иному воспользовались его наследием сменовеховцы. Н. Устрялов в статье «Patriotica» писал о большевизме, что «лишь он один, по слову К. Леонтьева, «подморозил» загнивающие воды революционного разлива» (50) Для сменовеховцев большевики были лучше, чем хаос, анархия и распад России. Неизвестно, как относился Мандельштам как распаду России, но что такое хаос, власть улицы, бессилие перед толпой он знал. Впоследствии об этом им была написана «Египетская марка». Большевики, как известно, «оседлали» народную стихию и с ее помощью пришли к власти. Но на первых порах эта стихия оказалась проблемой и для них. Особенно были опасны балтийские матросы, готовые в любой момент устроить новый переворот. Отчасти поэтому (а не только из-за немецкого наступления) новое правительство в марте восемнадцатого спешно эвакуировалось в Москву, за надежные стены Кремля. Мандельштам сперва не принял большевиков, но надо было как-то существовать и в том же марте он поступает к новой власти на службу, участвуя в переезде в Москву как делопроизводитель. Его настроение меняется, он начинает видеть в новой власти силу, противостоящую хаосу. Об этом свидетельствует стихотворение мая 1918 года «Прославим, братья, сумерки свободы...»:
То, что поэт увидел тогда в советской власти именно противодействие стихии, косвенно подтверждает и начало написанной им в том же восемнадцатом году статьи «Государство и ритм»: «Организовывая общество, поднимая его из хаоса [курсив мой – С. С.] до стройности органического бытия, мы склонны забывать, что личность должна быть организована прежде всего. Аморфный, бесформенный человек, неорганизованная личность есть величайший враг общества». (51) В 1924 году он, однако, уже не прославлял «сумрачное бремя» власти и, возможно, что строчки из 1янв. «Кого еще убьешь? Кого прославишь? Какую выдумаешь ложь?» относятся не только к советской Москве, но, отчасти, и к самому себе. Возвратимся, однако, к «крепкому морозу». В приятии его есть, на мой взгляд, леонтьевский мотив, но в сменовеховской рецепции: сильная власть все же лучше неуправляемой стихии. Думаю, что Леонтьев ассоциировался у Мандельштама не только с «крепким морозом», но и со «щучьим судом». В той же газете «Варшавский дневник» за 1880 год, где в передовой статье за 1 марта появилась эта ставшая крылатой фраза о необходимости «подморозить Россию», в рубрике «Сквозь нашу призму» Леонтьев поместил заметку «Человек в бараньей шкуре», красноречиво говорящей о том Чем не "шемякин суд"? Но что же говорит о нем Леонтьев? Во-первых, он
подчеркивает, "что решением истец и ответчик остались довольны". Во-вторых, считает это решение проявлением самобытного народного правосознания. " А по-нашему, – пишет он, – это ничего [курсив здесь и во всей цитате – Леонтьева – С. С.] что человека поводили в бараньей шкуре. Нашему эстетическому чувству до того надоела безличность нашего О приятии " Мандельштамом «щучьего суда» следует сказать особо. Во-первых, суд – не самосуд. Во-вторых функции "народных", т.е."стучкиных" судов были ограничены уголовными и гражданскими делами. Дела о контрреволюции, измене и т.п. проходили через Революционные трибуналы, учрежденные тем же декретом от 24 ноября 1917 года, что и "народные" суды. В трибуналах заседали "ревтройки": судами их можно назвать лишь условно. Кроме того, была внесудебная расправа ЧК. Положение, однако, менялось: В 1921 году ревтрибуналы были ликвидированы и их функции были переданы "народным" судам. Был введен уголовный кодекс. Так что к 1924 году "стучкин суд» был уже не прежним. Он "европеизировался". Конечно, эта "европеизация" значила не больше чем фрак Чичерина на Генуэзской конференции, но все же… В 1янв. символ такой поверхностной европеизации – ундервуд. Щелканье его заставляет вспомнить о ружейном затворе, но также говорит о том, что время изменилось: человека не сразу расстреливают, а заводят дело. Чекистский произвол при этом никто, однако, не отменял. Но об этом позже. К тому же ассоциативному ряду, что и ундервуд относятся в 1янв. слова соната, сонатина и сонатинка. Разберемся с первыми двумя:
Что же это за «могучие сонаты»? Думаю, что это то же, что и "золотая мера" века, т. е. Революция в ее идеальном измерении, не в аспекте "что произошло", а в аспекте "чего хотели". Мандельштам слышал "музыку Революции" не менее явственно, чем Блок. Только если Блок различал в ней Вагнера, то Мандельштам – Бетховена. Лозунг Временного правительства "Свобода, равенство, закон" звучал для него как такты бетховенской сонаты. (54) Музыка Бетховена была для него музыкой Революции. «Могучие сонаты» — это идеалы Просвещения с большой буквы, воплотить которые и стремилась Великая французская революция. Для Мандельштама в феврале семнадцатого прозвучали лишь первые такты этих сонат, быстро умолкших в безмузыкальном грохоте. А потом настало время сонатины, т.е. упрощенной сонаты, сочиняемой с учебно-педагогическими целями. Сонатина – это метафора просвещения, но не с большой, а с маленькой буквы, просвещения как его понимали большевики, а понимали они его узко-прагматически. Учили грамоте для того, чтобы могли прочесть их декреты. Отвергалась и ценность знания самого по себе. Лучше других это выразил Маяковский:
Сонатина – это и поверхностная европеизация: усваивание внешнего без усвоения сути. Сюда можно отнести и переход на европейское исчисление времени, и проект упомянутого уже Сокольникова о переходе с кириллицы на латиницу, и введение уголовного кодекса без понимания того, что Монтескье называл «духом законов». Но обучение сонатинам может способствовать тому, что зазвучат и настоящие сонаты. В 1янв.говорится, однако, не только о сонате и сонатине, но и о сонатинке, причем о сонатинке советской:
Керосинка – характерная деталь домашнего быта 20-х и последующих (до середины 50-х) годов. В этой строке как бы объединена зимняя московская улица с тем, что происходит за окнами домов, в ставших коммунальными после «уплотнения» квартирах. А происходили там разговоры у коптящей керосинки, обывательские и интеллигентские. То, о чем говорили, приоткрывается в следующей строке:
«Глотали малину» можно понять и в бытовом плане: отвар из аптечной малины пьют при простуде. Но снег и лед, как известно, не глотают. Следовательно, все эти образы – метафоры. Мандельштам намекает здесь на разговоры, которые велись в московских домах в первый день новолетья. Разговоры эти были то леденящие, то успокаивающие и согревающие душу. Метафоры слухов неутешительных и страшных – снег и лед. Метафора добрых вестей – малина. И в этих пересудах высказывалась надежда, что в наступающем году произойдет нечто, что так обрадовало когда-то в двадцатом. Что же это? Я полагаю, что здесь имеется в виду частичная отмена смертной казни в январе 1920 года. Вот что писал впоследствии об этом неожиданном шаге власти А.И. Солженицын: Мы пропустили бы характерный зубец, если б не сказали, что смертная казнь отменялась…в январе 1920 года, да! Иной исследователь может стать даже в тупик перед этой доверчивостью и беззащитностью диктатуры, которая лишила себя карающего меча, когда еще на Кубани был Деникин, в Крыму Врангель, а польская конница седлалась к походу. Но, во-первых, тот декрет был весьма благоразумен: он не распространялся на реввоентрибуналы [курсив в цитате самого А.И. Солженицына – С.С.], а только на ЧК и тыловые трибуналы. [ ] Во-вторых декрет был подготовлен предварительной чисткой тюрем (широкими расстрелами заключенных, могущих потом попасть «под декрет»). […] Но в третьих, что самое утешительное, действие декрета было краткосрочно – 4 месяца (пока в тюрьмах не накопилось). Декретом от 28 мая 1920 права расстрела были возвращены ВЧК". (57) Все это верно, но в январе 20-го прекращение бессудных расправ ЧК могло быть воспринято как начало постепенной гуманизации власти, как обретение ею лица, похожего на человеческое. Можно представить какое впечатление известие это произвело на Мандельштама, находившегося в это время в "белом" Крыму. Ведь именно из-за эпизода с расстрельными списками ему пришлось спешно покинуть в восемнадцатом году Москву, спасаясь от мести Блюмкина. Возможно, что именно слух о прекращении расстрелов в "Совдепии" и способствовал явному "полевению" поэта в этот период. (58) Вскоре, однако, все стало на свои места. Гуманизация оказалась мнимой. "Советская сонатинка" и есть метафора этой мнимой гуманизации. Но, вероятно, разговоры о том, что казни все-таки отменят, возобновлялись в каждое новолетье. Это было как ежезимняя простуда или ежезимнее появление детской болезни – скарлатины, которая поражает и взрослых. (Последнее сравнение не случайно: ассоциация сонатина-скарлатина убедительно выявлена Роненом.) (59) Итак мы можем выделить в 1янв. следующие пересекающиеся ассоциативные поля. «Крепкий мороз» и «щучий суд» — образы архаической, «темной» России, вторгающейся в современность. («Темной», но не «вечной» — «вечная» Россия – это «мороз, пахнущий яблоком»). Другой ассоциативный ряд: ундервуд, соната, сонатина, сонатинка относится к европеизации и гуманизации. Место их пересечения – в предпоследней строфе:
Эткинд в той же статье так комментирует эти строки: «В глубине советского режима затаилась старая Россия – нетронутая, неизменная; образ России – это братство мороза крепкого и щучьего суда. Под клавишем-хрящом скрывается сущность России – ее исконно-русская “щучья косточка”». (60) Это, на мой взгляд, слишком широкое обобщение. Мандельштам вовсе не был сторонником мысли о некой неизменной сущности России. Ведь в этом случае его идеи о европеизации и гуманизации теряли всякий смысл. Ундервуд и косточка явно связаны с темой судопроизводства и строки эти можно истолковать примерно так: европеизация "народного суда" поверхностна – в сущности он остался тем же "стучкиным судом", каким был в 17-18 годах, а, если смотреть глубже – старомосковским, "шемякиным". По-другому трактует "щучью косточку" Мусатов. Он считает, что она «связана с внезапной опасностью, если вспомнить традиционные выражения "уколоться о рыбную кость", "подавиться рыбной костью". Эта опасность в контексте "московской темы" дает совмещение мотивов "щуки" и "шемякина суда"». (61) Но точно ли косточка – сигнал опасности? Точно ли ее эмоциональный ореол только отрицательный? Если принять во внимание следующие за этим образом строки, то возникает сомнение:
Т. е. "блаженный смех" – прямое следствие нахождения "щучьей косточки". Не так уж, выходит, она и страшна. «Щучья косточка» — это в первую очередь оберег. От «гиперборейской чумы» и от
Косточка, найденная в ундервуде, – не только отсылка к «щучьему» (стучкиному) суду, она – залог того что «не тронут, не убьют». Но то что «не тронут, не убьют» — еще не повод для «блаженного смеха». Явно поэт думал не только о себе. Косточка тут отсылает нас также к Щуке русской народной мифологии, соответствующей, как мы выяснили ранее, библейской большой рыбе, поглотившей Иону. В русском фольклоре она прежде всего дарительница. Афанасьев в «Поэтических воззрениях» приводит текст святочной подблюдной песне о щуке «серебряной, позолоченной, унизанной жемчугом и алмазами» и делает вывод «Песня сулит богатство» (64) Об этой же песне Афанасьев говорит и в комментарии к сказке «Емеля-дурак» (65) В самой сказке посул богатства также присутствует: «отпусти ты меня в воду, я тебя за то сделаю человеком богатым». Так что, как мне кажется, «щучья косточка» в этом контексте не только оберег. Она еще говорит о возможности счастья, понимаемого как материальное благополучие. НЭП дал, по крайней мере, части народа, экономическую свободу, и реабилитировал нормальное человеческое стремление к обогащению. При этом, правда, подчеркивалось, что меры эти временные и когда Бухарин в 1925 году провозгласил лозунг «Обогащайтесь, развивайте свое хозяйство», то был подвергнут острой критике. «Рыжий» цвет времени уже не устраивал власть. Теперь попробуем сделать некоторые выводы. Элегия 1янв – это текст прежде всего актуальный, текст возникший в определенный исторический момент и говорящий об этом моменте. Отсюда элементы «эзопова языка», намеки, понятные современникам и непонятные нам. Но сквозь эту злободневность просвечивает нечто иное: миф. Миф о волшебной Щуке, сулящей счастье, но в то же время хищнице. Подобно библейской большой рыбе она заглатывает героя, а затем извергает его на «новый исторический материк». Герой надеется, что заглатывание не повторится, но эта надежда смешана со страхом. Осуществились, как мы знаем, не надежды, а страхи. «Простую песенку о глиняных обидах» все-таки оборвали. И тогда «кто-то властный» заставил поэта принять на себя миссию обличителя деспота и убийцы:
И действительно – досказал. —————————— 1) Ronen O. An approach to Mandel’stam – Jerusalem, 1985. – 396 p. В дальнейшем Ronen.
|