Долго и мучительно раздумывал о причинах вылета сборной России с чемпионата Европы. Никаких объективных и субъективных причин для этого не было, сборная была лучшая за многие годы, если не десятилетия. И вот, наконец, понял: мясные! Это они наколдовали! Причем в самом буквальном смысле слова!

И вообще ненавидящие Россию спартаковские болельщики (эту их ненависть знает каждый, кто когда-либо посещал русские футбольные форумы — спартаковские болельщики, полуинтеллигентский сброд, тоскующий по 90-м гг. — по разрухе, по уголовщине, по мелким и крупным олигархам, у которых можно подлизать, по «победам» и «чемпионствам» московского «Спартака», эмблематического клуба московской интеллигенции, торговых работников, фарцовщиков и «теневиков» советского времени), окончательно разъяренные отсутствием в сборной хотя бы одного Дзюбы, в ночь перед матчем с Грецией собрались (не все, конечно, но наиболее активная часть, посвященная в спартаковское «тайное знание») на Ваганьковском кладбище (это то, куда «ложиться надо сегодня») вокруг колоссального борова (по имени Федя), раскрашенного в цвета промкооперации, пропели, размахивая зажженными зажигалками, песню «про пасть» («чтоб не пропасть поодиночке и пр…»: есть песня «про пах», т. е. «этот праздник порохом пропах и пр…, а есть песня «про пасть»), а потом тайные жрецы промкооперации прочли заклинания, наколдовывавшие сборной России поражение, и по очереди приложились к подхвостию Великого Спартаковского Борова.

Конечно, надо было Дзюбу оставить в команде и, может быть, даже выпустить минуты на две в конце игры с Чехией, но что с голландца возьмешь — откуда ему знать такие вещи?

Есть языки, для произношения которых наиболее благоприятным является обратный прикус. Например, швейцарский немецкий или шотландский английский. Может быть, дело в горах?

Читаю я уже несколько лет интервью Саши Соколова и только диву даюсь — неужели этот человек, не очень умный, не очень душевно щедрый, не очень ловкий на слово, мог написать великую «Школу для дураков» и замечательные прозаические части «Между волком и собакой». Поэтические части этого романа, кажется мне, вполне мог написать. Не то что это плохо… но и не хорошо… Обычные московские стишки своего времени, с прибаутками, где веселее, где скучнее. Повторяю: не то что это плохо, но до качества прозаических кусков как до Альфы Кентавра. Подтверждают это мое впечатление и прочие лироэпические творения Саши Соколова, исправно публикуемые тель-авивским журналом «Зеркало». Не говоря уже о «Палисандрии», достойной принадлежать перу Михаила Берга.

Читая же последнее (но, несомненно, не последнее в этом роде) интервью, я вдруг подумал: а, может, и не писал этот человек «Школы для дураков» и прозаических частей второго романа. Может быть, когда отправляли его, литсотрудника «Литроссии» и рожденного в Канаде отпрыска элитной советской семьи, в заграничную миссию, снабдили как частью легенды реквизированными у кого-то в Ленинграде рукописями — готовым романом и половиной следующего (что и заставило обмануться Бродского), и вот он всю жизнь пытается дотянуться до этих полутора романов — и, конечно, не получается.

Волнует во всей этой истории только имя и судьба настоящего автора «Школы для дураков» и прозаических частей «Между волком и собакой». Живет он еще в Петербурге или давно уехал туда, где Саша Соколов на песочке греется? Может быть, они встречаются на тель-авивском пляже — стройный, моложавый разведчик в отставке и тяжко дышащий еврейский пенсионер? Что чувствует каждый из них при встрече?

ДОПОЛНЕНИЕ: Вышесказанное не является ни в коем случае утверждением, лишь предположением, пришедшим в голову автору этих строк.

На сайте «ОпенСпейс» текст Дмитрия Нича о Варламе Шаламове — текст совершенно дилетантский, своего рода «Анти-Ахматова» — но «Про-Шаламов». Человек, использующий в историко-литературном и/или литературоведческом тексте, по крайней мере без подробного объяснения смысла в них вкладываемого, обороты вроде «серийный литературный убийца и политический надзиратель» (про редактора Фогельсона) или «номенклатурный литературный чинуша и раб массовых вкусов либеральной интеллигенции», «тугомясый долдон» (Твардовский). Оно всё, может, конечно, и так, но что хорошо на кухне, в литературном тексте выглядит, мягко говоря, неприятно и стыдно. Чаще всего. К тому же, помимо выбора выражений, полная путаность мыслей, задушевные вскрики и всхлипы, периодически переходящие в полуинтеллигентскую истерику, ровно как на газетных форумах («Вклад Шаламова в трагедию русского генофонда в том, что его линия оказалась выморочной. Вымаривание нации посредством лишения лучших ее представителей возможности закрепиться в потомстве — еще одно, наравне с золотыми забоями Колымы, эффективное средство политики геноцида…»). Сейчас такого «бытового литературоведения» много. Т. е. его всегда было много, инженеры советские всегда стучали одним пальцем на пишущей машинке «Украина» трактаты по всем отраслям жизни, особенно почему-то по еврейскому вопросу и о Марине Цветаевой. Но, конечно, никогда этот род интеллигентской чесотки не имел такого распространения в видимой сфере жизни — конечно, в первую очередь, за счет появления интернета, но это только одна сторона правды — другая заключается в стремительном понижении порога гуманитарной культуры и просто брезгливости, ставшее нормой в текущем литературном процессе. «Анти-Ахматова» говорит сама за себя.

Вольно, конечно, «ОпенСпейсу» позориться, материал этот — как создан для, в лучшем случае, отстойника типа «Частного корреспондента», хотя видно, что автору врезки всё это чрезвычайно близко. Впрочем, это не мое дело, да и не занимает меня. Я касаюсь этой удивительной публикации по другой причине.

Действительно интересующимся биографией Шаламова я могу в этой связи сообщить эпизод, рассказанный нам покойным Георгием Николаевичем Владимовым, который, может быть, больше говорит о времени и обстоятельствах, чем все ругательства и вскрики. Речь идет о коллизии «почему Солженицын, а не Шаламов». Владимов служил в «Новом мире» редактором отдела прозы и, кажется, просто спросил об этом главного. «Тугомясый долдон» объяснил: «Понимаете, я знал, что у меня была только одна попытка провести текст на лагерную тему, и что в советской литературе существует вообще только одна позиция для «великого лагерного текста». И я, конечно, понимал, что его автор станет знаменитостью, «великим человеком». Несомненно, Шаламов гораздо лучше, талантливее писатель, чем Солженицын, но проблема для меня заключалась в том, что у Солженицына был слитный текст, а у Шаламова — циклы рассказов. Если я отдам в цензуру 15 коротких рассказов, то она просто-напросто выкинет все самые важные и лучшие рассказы, оставит штук пять подрезанных текстов, которые не произведут никакого впечатления, и моя единственная попытка уйдет в песок. Слитный текст цензура изуродует, конечно, но он все равно останется собой и произведет впечатление. Вот поэтому я выбрал «Один день»».

Надеюсь, не нужно объяснять, что вышеприведенный текст — не цитата из Твардовского, а мой пересказ по воспоминанию пересказа по воспоминанию Г. Н. Владимова. Я, конечно, думаю, что и сама личность Солженицына сыграла свою роль — он мог потянуть должность «великого человека» в советском обществе, поскольку и сам, персонально, был человек-кремень, и культурно-антропологически был, в общем, советским человеком, плотью от плоти этого общества. Шаламов, помимо того, что по-человечески был странен и слаб, был типичным человеком 20-х гг., т. е. принадлежал к особому человеческому типу, недолго существовавшему, но очень плохо совместимому как с предыдущими, так и с последующими людьми. Вполне возможно, что это ощущение было дополнительной гирькой на весах размышления «тугомясого долдона» — Шаламов бы не потянул.

История эта по-немецки опубликована в статье Ольги Мартыновой о Шаламове, по-русски — не помню, может, я когда-то и писал уже о ней. Во всяком случае, это точно то, что мы слышали от Георгия Николаевича Владимова.

ДОПОЛНЕНИЕ: Да, кстати, выпускать 7 сентября, т. е. за день до семидесятилетия начала блокады Ленинграда, текст, озаглавленный «Варлам Шаламов: хроника блокады» — тоже не говорит уж очень лестно о тех, кто придумывал и готовил эту публикацию. Проблема «ОпенСпейса» еще и в том, что он практически один в своем роде (в чем не виноват, конечно), и поэтому на него усиленное внимание.

Когда-то мне казалось, что я понимаю природу этого советского ювенильного эротизма, проникавшего во все поры тогдашнего общества и выходившего далеко за естественные возрастные рамки — сжигавшего советских людей лет до 50-60 (а я знал пубертаторов и старше).

Советская скука казалась причиной; тела — свое и чужие — были тем немногим в царстве дефицита, что всегда было в пределах реальной досягаемости — тела и выпивка.

Уже книгу добыть было труднее.

Но советская жизнь кончилась, а это странное, в сущности, для северной на большую часть страны эротическое горение, кажется, осталось (характерный пример его — в «книгах” Дениса Осокина).

Значит, объяснение было поверхностным.

Вероятно, следует принять за рабочую гипотезу, что русские — народ южный. Просто живут в значительной своей части на севере.

В упоминавшейся уже переписке Георгия Иванова и Ирины Одоевцевой с Романом Гулем обсуждается свежевышедшее (в 1955 г. в изд-ве им. Чехова) издание О. Э. Мандельштама, подготовленное Г. Струве и Филипповым-Филистинским (судя по последним данным, боевым псковским гестаповцем). У меня, кстати, есть струве-филипповский Мандельштам, но не этот, а двухтомный 1964 г. — подарил немецкий знакомый, купивший его некогда в Вашингтоне по просьбе Пауля Целана — и заодно еще один комплект для себя, в несбывшейся надежде подучить русский язык; я об этом уже как-то рассказывал.

Позиция Г. В. Иванова известная: «лучший Мандельштам — нашего времени», все, что после «Тристии», никуда не годится. Мнение это обосновывается в известной статье и не только в ней с присущим Иванову остроумием («Мандельштам прирожденный классик, а читатель требует от него революционности, поэтому он начинает смешивать несмесимое и получается ерунда» — это я своими словами пересказываю в качестве краткого курса), но дело сейчас не в этом.

Вот что пишет ему Роман Гуль, умный, толковый человек, имеющий склонность к шуткам и каламбурам несколько дурного стиля, но в целом, повторяю, очень внятный и толковый, по получении статьи о «чеховском» издании Мандельштама:

Кстати, о Мандельштаме. Вы тысячу раз правы — и даже в «Камне» и «Тристии» — не все прекрасно. А вся книжица — просто тяжела. И еще вот что хочу о нем сказать. Ну, конечно, у него есть прекраснейшие вещи, настоящие, первый класс (эти желтки ленинградские и деготь, и дано мне тело, и многое другое). Но вот в чем закавыка. За всей его поэзией — нет человека. То есть — автора. То есть (выражаясь по Львову-Рогачевскому, что ль) — нет творческой личности. Вот поэзия Сологуба, Гумилева, Анненского, Георгия Иванова и Вячеслава — я везде чувствую — «поющего человека» («так поет Собинов» — а «вот так Шаляпин» — «а вот эдак Пирогов» — «а так Бакланов»). И у поэтов тоже. А за стихами Мандельштама — пус-то-та. Такое ощущение, будто вся его поэзия состоит из откуда-то украденных замечательных строк и строф. Не его. И ничьи. Но чьи-то — «краденые строки» — «краденые стихи». А поэта-человека — нетути. Вот на мое ухо, на мой слух — как я воспринимаю эту поэзию.

Мне кажется, это очень интересное суждение. Если не заходиться в возмущенных криках и прислушаться, задуматься, повспоминать: «ничего не напоминает?», то через некоторое время вспомнится еще один автор, которого современная ему критика (и не только критика, но и «общественное мнение» даже близкого ему литературного круга) настойчиво упрекала в отсутствии авторской личности (другими словами, конечно, на языке своего времени) — А. С. Пушкин.

Собственно, этим подчеркивается роль каждого из них в своем столетии как создателя интегрального поэтического языка — право-левого, классически-романтического/революционного (архаистско-новаторского, если хотите) языка, собственно, особо и не позволяющего заниматься «индивидуальным самовыражением», стоящего над ним, имеющего совсем другие, прежде всего общекультурные функции. У Пушкина действительно нет никакой «литературной личности» (после того, как он выводит из употребления общеромантическую условную личность ранних стихов и поэм) — у него есть только стихи, которые выражают только сами себя, а не мысли и чувства автора (которые, конечно, в них иногда присутствуют, но именно в качестве материала или инструмента, а не в виде цели высказывания).

То же самое можно сказать и о Мандельштаме: иногда, особенно в юности, разберешься, что же он имеет в виду, когда говорит те или иные вещи (почему на Красной площади всего круглей земля и что за «невольник» там появляется и откуда) и вдруг понимаешь, не стоило разбираться — и не потому, что это чему-то могло помешать или повредить автору в нашем мнении — глупости это всё!, а потому, что сказанное, самоговорящее, настолько у позднего Мандельштама существеннее намерений, мыслей и чувств автора, что одно просто-напросто перестает иметь отношение к другому. Т. е. не для литературоведов, конечно — для них это должно быть чрезвычайно интересно: что Мандельштам хотел сказать и что у него на самом деле получилось. И очень важно, что такая работа производится. А для простого читателя стихов, я имею в виду, для которого в первый момент важно только то, что он непосредственно воспринимает.

В общем, я бы сказал, что Пушкин и Мандельштам действительно внеличностны, и, быть может, этим и достигается высшая форма поэзии, ее «собственный язык». Которым потом «самовыражающиеся» пользуются с теми или иными модификациями столетие или полтора.

И вообще они очень похожи. Даже посмеивались над ними современники довольно похоже — дескать, жалкие, легкомысленные, бесчувственные, эгоистичные, мелкие, недостойные своих дарований…

Некоторое время назад эта мысль уже приходила мне в голову в такой форме:

С писанием эссеев это уж как Б-г даст, но действительно думаю, что через пару веков можно будет очень просто доказать, что Пушкин и Мандельштам были одним и тем же лицом, и не в порядке «постмодернизма», а потому что так действительно будет казаться людям будущего, по клочкам собирающим обрывки сведений об уничтоженной их предками культуре.

Были в Шварцвальде, в городке Хаузах, где Ольга Мартынова принимала участие в литературном фестивале. Чтения производились в самых удивительных местах — в магазине-мастерской плетеных изделий (типа садовой мебели, но не только — имелись и сплетенные из виноградной лозы олени с рогами и поросята с хвостиками), в огромном цветочном магазине, в подвале гигантского магазина ненужных вещей, т. е. подарков и сувениров… И везде была несусветная тьма народу — пара сотен и больше Такое ощущение, что Хаузах — что-то вроде долины динозавров: только здесь еще сохранились любовь и почтение к литературе и писателям… И можно даже догадаться, почему.

Во дворе ресторана «У дуба» (шварцвальдский кремовый суп из улиток — не-о-бык-но-ве-нен!!!) обнаружилась нижеследующая скульптурная группа:

Совершенно очевидно, что изваяние это изображает Александра Сергеевича Пушкина с няней — не Ариной Родионовной, конечно, которая, как известно, умерла в 1828 г. на углу улицы Марата и Кузнечного переулка, в доме, где при советской власти был комиссионный магазин, что удостоверяет памятная доска, повешенная со стороны улицы Марата, напротив Музея Арктики и Антарктики (в смысле, не комиссионный магазин, а Арину Родионовну), а с другой няней, помоложе — мало ли было у него нянь! — и является изваянной иллюстрацией к известной и знаменитой сцене: «Выпьем, няня, где же кружка? — Да вот же она, Александр Сергеевич!»

Спрошенная, хозяйка ресторана смущенно заявила, что скульптура изображает ее прадедушку.

Ага! Всё понятно!

Не логично ли предположить, что А. С. Пушкин был заменен на дуэли с графом Монте-Кристо материальным призраком, мнимым собой (как прекрасная Елена при похищении ее Парисом) и перенесен Аполлоном (или прекрасно известным ему крылатым конем) в Шварцвальд, в город Хаузах (это неподалеку от Баден-Бадена, между прочим), где и прожил долгую счастливую жизнь в качестве хозяина гостиницы и трактира «У дуба» (всем понятно, что за дуб имеется в виду — зеленый!) и разными способами положил основание многим родам хаузахского населения, чей повальный интерес к литературе таким образом генетически предопределен.

Позже кн. Вяземский выкупил у Натальи Николаевны и прислал в Баденское герцогство изображенную на скульптутре няню. А может, это был Василий Андреевич Жуковский, в 1848 году, после подавления Баденского восстания, переехавший из парламентирующего Франкфурта в усмиренный реакцией Баден.

Ничего необычного и/или невероятного во всей этой истории я не вижу, мы знаем множество подобных — да хоть с Иисуса Христа можно начать, дожившего, как известно, до 90 лет в Японии и являющегося предком-родоначальником целой рыбацкой деревни.

девушка обратно за свое:

Санкт-Гоарсхаузен (dpa) – Кораблекрушение на Рейне: танкер с серной кислотой опрокинулся поблизости от «скалы Лорелеи».

Не знаю, что значит такое,
Что скорбью я смущен:
Давно не дает покоя
Мне сказка старых времен.

Прохладой сумерки веют,
И Рейна тих простор.
В вечерних лучах алеют
Вершины дальних гор.

Над страшной высотою
Девушка дивной красы
Одеждой горит золотою,
Играет златом косы.

Златым убирает гребнем
И песню поет она:
В ее чудесном пенье
Тревога затаена.

Пловца на лодочке малой
Дикой тоской полонит;
Забывая подводные скалы,
Он только наверх глядит.

Пловец и лодочка, знаю,
Погибнут среди зыбей;
И всякий так погибает
От песен Лорелей.

Генрих Гейне
(Перевод А. А. Блока)

Здесь перечислены (по-немецки, естественно) случаи погибания пловцов и лодочек от песен Лорелеи — за последние несколько лет.

Алфавит в произвольном порядке № 14: «Т»

Твардовский

Неудивительно, конечно, что дедушку Гордея односельчане погоняли «паном Твардовским» — даже если бы дело не происходило в Смоленской земле, сравнительно недавно — для долгой деревенской памяти — возвращенной из польского владения, достаточно было бы и заметной популярности мотива о «польском Фаусте» в русской, в том числе «народной» культуре XIX века.

Удивительно другое: до какой степени имя — т. е. фамилия, получившаяся из уличного прозвища — определило судьбу Гордеева внука, «великого советского поэта и крупного государственного и общественного деятеля», лауреата трех Сталинских, одной Ленинской и одной Государственной премии, главного редактора «Нового мира», создателя «Теркина», наконец.

По польской легенде некий краковский дворянин продал душу черту — за магические силы, богатство и славу. В Польше до сих пор демонстрируют туристам разного рода реликвии, связанные с деятельностью пана Твардовского — например, магическое зеркало, в котором он показывал одному польскому королю только что умершую его королеву, по которой король отчаянно тосковал. Зеркало имело способность показывать будущее, но с начала XIX века не имеет, потому что его в сердцах сломал Наполеон по дороге в Россию — не понравилось предсказание.

Рассказывают также, что хитрому пану (немецкая «Википедия», впрочем, со свойственной немецкому народу невинной слабостью приписывать себе все на свете изобретения, утверждает, что Твардовский был немцем, переселившимся в Краков) удалось волшебным образом перенести все запасы серебра Ржечи Посполитой в один-единственный рудник, незадорого купленный, естественно, им, паном Твардовским — и хоть его паном Березовским или паном Ходорковским называй. Короче говоря, тот еще был жох, этот пан! И в договор с чертом ему удалось вписать хитроумный параграф, что, дескать, расплата душой может состояться только в Риме. Легко догадаться, что ни к какому Риму одна из подписавших договор сторон даже и приближаться не собиралась и жила себе поэтому безо всяких забот. И как-то зашла перекусить в трактир под названием «Rzum», в переводе с польского «Рим». Там-то его враг рода человеческого и заполучил в свои кривые когти.

И полетели. Куда полетели — не совсем ясно, но не в хорошее место наверняка. Тут хитрому пану Твардовскому пришла в голову блистательная идея — он запел гимн матке боске, Богородице то есть, и Сатане пришлось выпустить его из обваренных лап. (Интересная, но лишняя в нашем контексте аналогия, прошу не обращать на нее внимания: эпизод напоминает о срочном воцерковливании вышеупомянутых отечественных магов, особенно платонического еллина).

Но полностью прощен пан Твардовский всё же не был: он живет с тех пор на Луне, с одним-единственным слугой, которого время от времени превращает в паука и спускает на паутинке поближе к Земле — подслушивать земные новости. (Боже ты мой, опять — а не в Лондоне ли находится эта Луна? да и на должность паука кандидаты имеются…)

Эпизодом в жизни А. Т. Твардовского, соответствующим заключению известного договора, вполне можно считать историю, произошедшую с ним в 1931 году: семья автора свежеиспеченной поэмы «Путь к социализму», посвященной коллективизации и тов. Сталину на белом коне, была раскулачена и как раз в этом году выслана на поселение. Молодой поэт передал семье просьбу прервать с ним всякие отношения. Отец Твардовского, кузнец, был так потрясен поступком сына, что без разрешения ушел с поселения и добрался до Смоленска, чтобы посмотреть, что с сыном случилось — не заболел ли, не сошел ли с ума. Сын оповестил милицию.

Дальнейшая его карьера известна — смоленский комсомолец превратился в главного поэта Советской страны (причем не спущенного сверху, не назначенного, а действительно как бы выбранного народом — благодаря «Теркину», конечно), орденоносца, лауреата, члена РКК ЦК и кандидата в члены ЦК КПСС, редактора «Нового мира», наконец. И конец этой карьеры тоже известен — 1970 г., увольнение из «Нового мира», Красная Пахра…

Я вот что подумал: а не записано ли было в договоре 1931 г., что душа Александра Трифоновича будет в безопасности, пока он строит «новый мир»? Или пока «новый мир» строится и/или существует вокруг него. Тогда, в 1931 году в Смоленске, ему наверняка казалось, что новый мир будет строиться еще долго, а существовать вечно. А тут вот — каламбуры нечистой силы! — его извергли из «Нового мира» и враг явился за душой…

Впрочем, лично мне очень хотелось бы верить, что и новому пану Твардовскому удалось в последнюю секунду кинуть Сатану, хотя бы ради «Теркина» и пары стихотворений. Небось русский поляка не глупее. Только вот какую песню он запел, уносимый не знаю куда с Красной Пахры — «Я убит подо Ржевом», быть может? И к кому она была обращена, эта песня — к Богоматери или к собственному отцу, кузнецу из Загорья Смоленской губернии Трифону Гордеевичу Твардовскому? Но об этом мы вряд ли когда-либо что-либо узнаем.

но вот интересно: заметил ли уже кто-нибудь, что повесть С. А. Толстой «Чья вина?» (1892-93, опубл. 1994), считающаяся (и подозаглавленная) ответом графини на «Крейцерову сонату», имеет, по сути, к «Крейцеровой сонате» очень мало отношения. Как, впрочем, и большинство современных реплик, пытавшихся критиковать реакционного графа с точки зрения социальной проблематики и разумного (т. е. в тогдашних терминах, прогрессивного) устройства жизни. В то время как граф пишет о плотской любви как об инструменте смерти, с которой, как известно, он вел личную войну не на жизнь, а на смерть.

Графиня это, в отличие от многих других, понимала, и форма «ответа на сонату», распространенная в 90-х гг. XIX в. забава, которой отдал дань и другой член толстовского семейства, беллетрист Лев Львович Толстой (тот полагал, что достаточно как можно раньше жениться, и всё будет в порядке), была для нее скорее литературной маскировкой ответной пощечины мужу. Потому что она воспринимала «Крейцерову сонату», с ее беззастенчивым использованием многочисленных деталей, относящихся к их совместной, а значит, и к ее личной жизни, как личное оскорбление. И не без оснований, которые мы, конечно, не будем здесь все перечислять. Достаточно хотя бы опасений, что публика именно в ней будет видеть прототип нехорошей героини «Сонаты», развеянью какового заблуждения ей пришлось посвятить много времени и усилий — в основном, по снятию с «Крейцеровой сонаты» цензурных ограничений. По логике: не будет же женщина, которую «вывели», так заботиться о публикации памфлета.

Итак, особого литературного отношения к «Крейцеровой сонате» «Чья вина?» не имеет. Зато много отношения имеет она к «Семейному счастью» (1859), как бы жизнестроительной программе, разработанной Толстым и до некоторой степени осуществленной в первые 15 лет совместной жизни с Софьей Андреевной. Это как бы обратный римейк «Семейного счастья» — при совпадении многих ситуаций, начиная с исходной. Не говоря уже о том, что оба текста написаны от первого женского лица. Или лучше сказать от первого лица женского рода?

Пародия? Издевательство? Сведение счетов? В любом случае — серия ответных ударов, в том числе и заметно ниже пояса.