Во-первых, День победы.

Во-вторых, хоккей. Россия — Чехия 4:0. По этому поводу пришел в голову радостный стих: «Ура! Мы ломим, гнутся шкоды!» Тьфу-тьфу, не сглазить бы на полуфинал и финал.

В-третьих, нежмотное по отношению к своим авторам издательство «Зуркамп» прислало три книжки Арно Шмидта — одного из самых замечательных немецких писателей XX века. А может, и не только немецких. Прочитал пока только «Республику ученых» — антиутопию 1957 г. Много всего забавного, включая сюда страничное описание совокупления главного героя с юной кентаврессой в «гоминидном коридоре», образовавшемся после атомной войны. Там завелись кентавры, пауки с человеческими лицами и бабочки с человеческими же личиками, точнее, летающие маски. Все это могло бы выглядеть как научная фантастика, но не выглядит, и я задумался, почему? Только ли потому, что Шмидт пишет необыкновенно (для немца, не говоря уже о фантастах) затейливо, сложно и пластично? Может быть, не только поэтому. Что-то, вероятно, есть еще в целеполагании текста, если можно так выразиться…
Вторая, основная часть книги описывает искусственный (пловучий) остров, где собраны самые выдающиеся ученые, художники и поэты человечества. Остров разделен на две части — американскую и советскую. Ну, и все прочие сатирические радости времен холодной войны… И обратное дело — все это, кажется, обязано быть сатирическим памфлетом, но нет, не памфлет. То ли недолет, то ли перелет, но не памфлет. Удивительный, в общем, писатель.

В-четвертых, были на литературном вечере, где выступали два хороших румынских поэта — Нора Юга и Мирча Динеску — и Герта Мюллер, немецкая писательница родом из Румынии. Слушать Герту Мюллер — всегда счастье. Она, пожалуй, гениальна.

P. S. А в-пятых, нашли могилу Ирода Великого. Поскольку в средствах массовой информации комсомольского происхождения была замечена некоторая неразбериха по этому поводу, то: это не тот Ирод!
Прекрасно же другое: портрет Ирода Великого (с античной статуи)

с точки зрения Ольги Борисовны — вылитый Пушкин, а с моей точки — вылитый Путин.

Ровно год держу я у себя на подоконнике принадлежащего Виктору Александровичу Пумпянского, и хоть бы раз напомнил, намекнул, поинтересовался: «дескать, ну как, не прочли еще?» Ну, чисто ангел!

Сегодня отдам, наконец. И совесть моя станет хрустеть крыльями, как свеженакрахмаленная скатерть.

Книга, надо на прощанье заметить, устроена довольно бредово — статьи размещаются не в хронологии их сочинения, а в хронологии рассматриваемых авторов. Таким образом от невельской историософии и провинц-символизма мы сразу же переходим к ленинградскому марксобесию позднего, просветленного единственно верным учением Пумпянского. И обратно. Очередная шнапс-идея, сказал бы я, если бы меня спросили.

Уж очень много зернистых мыслей, подобных выписанным (здесь и здесь), не нашлось — автор скучнел-с.

Чтобы закруглить характеристику, вынимаю из комментариев к предыдущим выпискам свое мимолетное как бы «личное» впечатление:

«Пумпянский вообще довольно обериутский тип человека — на нижних уровнях мышления то гениален, то гениален в прутковском смысле. Отчасти «обериутский человек» отчасти «обериутский персонаж», при всей условности терминов.

На уровне «всеобъемлющих идей», однако, всегда выбирает совсем нефурычащие, сцепленные с провинциальным цивилизаторским пафосом виленского инородца, благодарного за то, что его просветили. У Бахтина этого пафоса не было, вероятно, он причислял себя к цивилизующим, а не цивилизуемым».

…как и Пушкин, Державин был поэтом центральных, руководящих идей; классики сектантами не бывают, они на службе всей страны, а не мартинистов и не декабристов.

«К истории русского классицизма». стр. 106

Почему русским поэтам так удавался докоперниканский космос — даже Ломоносову, который жил целиком интересами нового естествознания? Так ли уж решен вопрос между Птолемеем и Коперником?

Там же, стр. 107

В начале 1760-х гг. появляется уже московская поэзия и московская ода. Ее <...> можно отличить от петербургской: исчезает подавляющее сознание чудесных судеб России — типично петербургское отношение к Петру — звон могущественных ямбов. Появляется благонамеренность мыслей <...>, «похвальность стремлений», интимность тона <...>, необычайное обилие приятных слов <...>, необычайная синтаксическая легкость <...> («пустой синтаксис», «мнимый синтаксис» скользящего по всему ума), объясняющаяся прозаическим ходом мыслей <...>.

К истории русского классицизма. СС. 77 — 78

Необычайное обилие приятных слов! Мнимый синтаксис!

За неделю во Франкфурте прочитал «Стамбул» Орхана Памука (по-немецки). Много всего любопытного и смешного. При этом на каждой странице ощущается, что автор полностью контролирует всю конструкцию книги — это сейчас редкая вещь, конструктивное мышление. В принципе, оно сейчас и не нужно — «и так слопают». Или, скорее, даже вредно в коммерческом смысле.

Между прочим, оказалось что памуковская семья родом с Кавказа. Черкесы они и перебрались в Турцию сравнительно недавно, после русско-турецкой войны 1877 г. Впрочем, в Турции это не история — там почти всякий родом из каких-нибудь с земель, откуда сначала медленно, а потом очень быстро отступала Османская империя. И изо всех этих черкесов, босняков и албанцев после Первой мировой войны решительным образом сконструировали турецкую нацию, освобожденную, по официальной идеологии, от османского ига и греческого нашествия.

Вспомнил по этому поводу очень смешную сценку из книги Ребекки Вест о поездке по Балканам в 30-х гг.: там описывается, как в Сараеве встречают приехавших в Югославское королевство с дружественным визитом турецких министров. Всё нацепило шаровары, кафтаны, фески, усы, бороды, чадры и поперло на центральную площадь, где два лощеных, пахнущих французскими духами, по-европейски одетых турка с ужасом и отвращением смотрели на этот дикий азиатский сброд.

Что интересным образом связывается с прочитанным сегодня перед отъездом в Солитюд интервью украинского писателя Андруховича «Новой Цюрихской газете». Ничего смешнее я в последнее время не читал. Там все прекрасно — не только вопросы, но и ответы, в том числе заявление, что языковая ситуация на Украине очень похожа на швейцарскую: культурные языки — на Украине русский, а в Швейцарии почему-то французский — и сосуществующие с ними «крестьянские языки» — соответственно украинский и швейцарский диалект немецкого. А заявление, что Германия является в некотором смысле ближайшим соседом Украины? Я даже могу себе прдставить, в каком.

Но к нашей теме относится скорее замечательный пассаж про нелюбовь писателя Андруховича к… Австрии. Они, австрияки, оказывается, его обидели. Он к ним, понимаешь, разлетелся в свое время насчет «габсбургской цивилизации», «совместного культурного наследия» и т. п., надел свои лучшие шаровары, усы, феску и чадру, а они на него смотрели-де, как на дикий азиатский сброд. С тех пор он их не любит. А могли бы тоже стать ближайшим соседом.

Из той же прекрасной книги, из краткого жизнеописания героя:

1863 год — 17 февраля в бедной семье в Петербурге родился отрок Федор.

Никаких особенных сомнений насчет осмысленности издания Самойлова в Большой серии Библиотеки поэта, в отличие от двух предыдущих случаев, т. е. Шефнера и Кирсанова, у меня не имелось. Третьего разряда поэт («но все же поэт», — думал я) эпохи… Минуточку: чьей эпохи — Сергея Владимировича Петрова? Бродского? Аронзона? Потом понял — эпохи Александра Ривина. Это за тот самый стишок «Памяти А. Р.», который я в своей статье о Ривине аттестовал некогда (в сноске) таким образом: «…самодовольный, жирный, советский стишок». По перечтении должен признать, что погорячился. Да, самодовольный. Да, советский. Но не очень жирный. Некоторая сложность картины мира там все же наблюдается. По ходу. Результирующей, однако, является советская простота.
Читать далее →

Читаю том Давида Самойлова в Большой серии Новой Библиотеки поэта. Это последний из трех «советских томов», полученных летом (Шефнер, Кирсанов и Самойлов). Чтением я его еще не закончил, но должен объявить следующее:

В своей статье о Ривине я так аттестовал (в сноске) стихотворение Самойлова «Памяти А.Р.»: «…самодовольный, жирный, советский стишок».

По перечтении должен признать, что я погорячился. Да, самодовольный. Да, советский. Но не очень жирный. Некоторая сложность картины мира там все же наблюдается. По ходу. Результирующей, однако, является советская простота.

Совершенно ясно, что печатно употреблять непечатные слова снова сделалось совершенно невозможным — прежде всего, стилистически. Святые для каждого русскоязычного сердца слова эти вконец опошлены и загрязнены т. н. писателями, недостойными даже близко подойти к забору, где невинной детской рукой написано одно из двух Главных Существительных.

С другой стороны, использование общепринятых разговорных дериватов 80 гг., вроде бездарной и отдающей журналом «Иностранная литература» кальки «трахаться», тоже не сулит творческих свершений.

О Существительных я задумаюсь как-нибудь позже, когда переделаю все остальные насущные дела, а что касается Глагола, то, в результате чтения академического эпистолярия А. П. Чехова, предлагаю позаимствовать дериват у певца любви и дачи, грусти и скуки, благороднейшего и интеллигентнейшего существа в котелке и пенсне. Итак, в личной переписке Антон Павлович предпочитал использовать слово «тараканить».

По-моему, очень хорошее слово. Особенно для литературных произведений из жизни подростков и юношества:

«На скамейке у школы нервно тараканились ученики 9 «а» класса с изучением предметов на польском языке» — начало повести.

« — Пацаны! Вовка Батон из седьмого «б» оттараканил физкультурницу Людмилу Иванну — прям на шведской стенке!» — середина.

«Все, вконец мозги затараканили!» — конец.

Собственно, течение этого чтения остановилось сегодня на 2-м томе писем Чехова из академического ПССиП. Остальные тома еще не подъехали.

С одной стороны, жалко — уж больно много всего смешного и прекрасного. И, конечно, имеется дополнительный интерес «романа карьеры» — как герой, студент из провинции и преуспевающий газетный юморист, «поднимается» до «порядочных людей» и «порядочных изданий».
С другой стороны, я помню по прошлому чтению это мучительное приближение к заранее известному концу.

Зато («синергийные эффекты»!) как раз по первым двум томам особенно отчетливо вспоминаешь книжку Елены Толстой (лучшей из женских Толстых) «Поэтика раздражения» — вся история с «длинноносой Эфрос» и пр. встает из-за шуток и из умолчаний. А это довольно любопытная любовная история, и чуть ли не единственная у Чехова.

Выжимая из себя по капле раба… В виду имеется, конечно, крепостное состояние предков с его специфическим отражением на личности папаши и мамаши, на образе жизни и воспитания детей и т. п.

Интересно, шутил уже кто-нибудь: «по капле выжимая из себя араба…»? На такие вопросы обычно отвечают: а в яндексе спросить?

Не буду спрашивать. Все равно шутка так себе.

А вот хорошая, и ее точно еще не шутили: «по капле выжимая из себя араба и его лошадь». Своего рода шутка-рецензия. Но это я что-то уже далеко забрел.