Текущее чтение: Давид Самойлов (БС НовБП)

Никаких особенных сомнений насчет осмысленности издания Самойлова в Большой серии Библиотеки поэта, в отличие от двух предыдущих случаев, т. е. Шефнера и Кирсанова, у меня не имелось. Третьего разряда поэт («но все же поэт», — думал я) эпохи… Минуточку: чьей эпохи — Сергея Владимировича Петрова? Бродского? Аронзона? Потом понял — эпохи Александра Ривина. Это за тот самый стишок «Памяти А. Р.», который я в своей статье о Ривине аттестовал некогда (в сноске) таким образом: «…самодовольный, жирный, советский стишок». По перечтении должен признать, что погорячился. Да, самодовольный. Да, советский. Но не очень жирный. Некоторая сложность картины мира там все же наблюдается. По ходу. Результирующей, однако, является советская простота.

Насчет «третьего разряда» я погорячился, пожалуй, тоже. Давно не перечитывал, а чувство легкого «личного», человеческого отвращения, совершенно неожиданно возникшее у меня в первой половине 90-х гг. в результате чтения дневников, мемуарных записей и особенно «историософских статей» Самойлова, перенеслось и на стихи, что, конечно, психологически объяснимо, но методологически неверно. Отвращение — нужно сразу сказать — возникло тогда не от каких-то конкретных мыслей, взглядов или наблюдений, а «по контуру» — от удивительной плоскости первых, вторых и третьих. Отвращение скорее антропологического характера. Человек оказался неумный, недообразованный, мелкий и суетный. Советский гомункулюс такой, цэдээловский божок. От неожиданности даже стало обидно, поскольку Давид Самойлов был едва ли не единственный советский поэт, к стихам которого я относился скорее неплохо. Может быть, по какому-то детскому сантименту. «Там Анна пела с самого утра» и т. п. — это я и сейчас по памяти. Потому что ежегодный «концерт» Самойлова принадлежал к числу обязательных развлечений пярнуского курортного сезона (сколько раз я был там в детстве и ранней юности? десять? двенадцать?). Кожаный пиджак, седая щеточка усов, затененные очки, «их протирают, как стекло, и в этом наше ремесло…» … «Давай поедем в город, где мы с тобой бывали…» Слишком поздно, действительно, понял он, что беречься было нельзя. Поздно, он давно уже был советским писателем.

Вообще говоря, имеется (у меня) рабочее определение советского писателя: советский писатель — это писатель, которому цензура на пользу. Определение, конечно, по внешнему признаку, но работает. Возникло оно у меня в конце 80-х гг., когда советские писатели повынимали из своих столов свое столовое, но работает оно и сегодня, взглянуть хоть на растерянность и частично даже беспомощность таких крупных писателей советского времени как Фазиль Искандер или даже Л. С. Петрушевская. Без давления не то что цензуры как институции, а скорее как системы подразумеваемых ограничений многие оказались просто-напросто без ремесла в руках.

Кстати говоря, жить в условиях неподцензурности (внутренней, прежде всего) тоже надо уметь. Точнее, этому надо было учиться. Когда я недавно говорил, что «ленинградская неофициальная поэзия» 70-80 гг. состояла на большую часть из людей, которым не хватило места в официальной советской литературе, я не имел в виду (зря некоторые обрадовались), что в официальную литературу брали первый сорт, а второй отходил в неофициальную. Часто (не обязательно, но чаще всего) все происходило ровно наоборот. Речь шла только о том, что в нормированной сетке советской литературы просто процентуально не было предусмотрено столько ставок на «культурную литературу», на «прослоечную», а талантливых людей именно этого происхождения и круга интересов было много. И им пришлось самоорганизоваться. Но поскольку спрограммированы-то они были 60-ми гг., когда разделения на официальную и неофициальную культуры еще не существовало, то сами воспринимали свою недобровольную самоорганизацию как нечто паллиативное по сравнению с казенным литпроцессом. И страдали, конечно. Думаю, что ленинградские поэты моего примерно возраста (чтобы не пользоваться словом «поколение» — любимым словцом советской литкритики) были первыми, обучившимися (постепенно) существовать в отсутствие внешнего давления и внутреннего цензора (хотя бы и в лице прогрессивной редакторши из «Нового мира»). Тут-то все и закончилось. Я не жалуюсь, мне это умение пригодилось. И пригождается постоянно. Но мы сейчас не прямо обо мне, а все-таки больше о Самойлове.

Вот и Самойлов мог бы поблагодарить цензуру, не дозволившую бы (вряд ли он и пытался) обнародовать плоды его размышлений о России, интеллигенции и истории. И о своем собственном месте во всей этой картонной вырезной панораме. Но и стихов это касается, что очень наглядно демонстрируется строением данного издания — оно состоит из двух основных разделов: стихи, опубликованные при жизни автора, и стихи, при жизни автора не опубликованные. Примерно до начала 60-х гг. неопубликованные стихи несколько лучше опубликованных, а после того, вслед за укреплением Самойлова в качестве публикующегося стихотворца и вследствие этого, неопубликованные стихи оказываются в среднем заметно хуже. Понятно, что единичные исключения в ту и в другую сторону погоды не делают. Если говорить об издании как таковом, то основной его странностью является все же отсутствие поэм. Традиционная задача Библиотеки поэта — создание общего представления об авторе, а Самойлов без поэм — пол-Самойлова. То есть, в контексте Библиотеки поэта смысла у нашего издания немного. Можно же было все-таки подсократить комментарии, излишне подробные, да и стихи совсем необязательно было все до единого печатать.

Итак, я прочитал все стихотворения — как опубликованные при жизни, так при жизни и не опубликованные, и пришел к суждению, что с третьим разрядом я обратно-таки погорячился. Есть стихи замечательные и заслуженно знаменитые, вроде «Сороковых-роковых..» Есть стихи славные и приятные, вроде поздней пярнуской лирики — природа, простые человеческие чувства, иногда тонко, иногда красиво, но почти всегда с каким-нибудь «дерибасом»: то рифма под конец скрипнет, то пластика нарушится… Почти обязательно. Как будто автор боялся совершенства. Ужасны, конечно, размышления в стихах, особенно философские и исторические. И особенно с «декабристской подкладкой». Даже, собственно, «Пестель, поэт и Анна». В них я слышу готовность советского интеллигента изнасиловать все и вся, чтобы оказаться правым. Правильным. Хорошим. Подогнать мир под себя. Второстепенный поэт эпохи Александра Ривина — вот это будет, пожалуй, честно и справедливо, если говорить о качестве самого стихотворного материала. «Второстепенный поэт» в русской поэзии — звание высокое. Думаю, и сам Самойлов был бы, положа руку на сердце, не против этого определения, хотя и претендовал, как известно, на большее. Но сам же на большее не очень и рассчитывал, в чем неоднократно прямо и косвенно признавался (к забавному удивлению автора предисловия, между прочим). С надеждой, разумеется, что его опровергнут — нет-нет, Давид Самойлович, не тянете Вы слово залежалое, а большой молодец и в конкретно-исторических условиях (вот оно, главное, — «конкретно-исторические условия»!) ничем не хуже «Анны Андревны«. Думаю, это максимум того, что в рамках положенных временем, местом и самим собой ограничений Давид Самойлов мог достигнуть.

Или скажем по-другому: прочитал я все стихотворения Давида Самойлова — и представился он мне… рыбой в аквариуме (что-то мне в последнее время поэты все время представляются рыбами, к чему бы это?). В большом аквариуме и большой рыбой, типа зеркального карпа. Плавает, как на воле, но в какую сторону ни поплывет, неизбежно упрется в стекло, и мы увидем страдальчески расплющенное толстогубое лицо. Дальше-то ходу нет — плыви назад, там как раз корму насыпали. В издательстве «Радуга» за переводы с венгерского по известной и знаменитой формуле (© Давид Самойлов) «минута — строчка — рубль».

Советский писатель — всегда раб (надо ли специально оговаривать, что антисоветский советский писатель — такой же раб, ничуть не меньший?). Пусть привилегированный раб, хорошо кормимый и одеваемый, отпускаемый погулять за границу и даже иногда используемый для обучения хозяйских детей. Пусть талантливый и мудрый (в терпимых пределах) — но раб. Пусть наказуемый и лишаемый похлебки за строптивость и требования улучшения своего рабского существования и соблюдения своих рабских прав — но раб. А большие поэты не бывают рабами. То есть, конечно, это рабы не бывают большими поэтами, даже если им удается написать некоторое количество почти замечательных стихотворений. Вот, собственно, и все, что я хотел сказать о Давиде Самойлове, быть может, из всех советских аквариумных карпов ближе всего подходившем к стенкам аквариума, теснее всех в них вжимавшемся. На этой книге можно было бы образцово рассмотреть пределы, положенные антропологическому эксперименту «советский человек» и культурному проекту «разрешенный воздух» (даже без поэм, хотя их отсутствие и досадно!). Но зачем? Те, кто еще в аквариуме (пусть и разбитом и уже почти без воды), все равно не поверят. Родившимся же на воле все это, наверно, малоинтересно. Может быть, существенно оно все только для таких как мы — рожденных в аквариуме, но умудрившихся дать деру, когда, при очередной смене воды, нас пересаживали из банки в банку.

P. S. Об аппарате книги мне сказать — помимо вскользь уже сказанного — особо нечего. Предисловие г-на Немзера не демонстрирует той филологической девственности, которой справедливо славятся его газетные статьи. Можно сделать вывод, что девственность эта является не присущим г-ну Немзеру свойством, но скорее его орудием, если не оружием в священной борьбе за право объявить разбитый аквариум целым. Значительную часть предисловия занимают, однако, общественно-исторические размышления г-на Немзера, представляющие примерно такой же интерес, как размышления о русской истории Давида Самойлова, Александра Солженицына, Игоря Шафаревича, Натана Эйдельмана или любого другого советского интеллигента.

Текущее чтение: Давид Самойлов (БС НовБП): 56 комментариев

  1. Дорогой Олег!
    Всё верно, кроме Вашего тона. Он — чересчур (подчеркиваю именно это слово, хотя можно бы и следующее) — пренебрежительный. Как будто Вы говорите о Вознесенском или Роб. Рождественском.
    Чуть полегче бы, ироничнее. Хотя бы потому что сам Самойлов умел быть легким и ироничным.
    Несколько стихотворений (скорее всего фанерные «Сороковые -роковые» в это число не войдут) от него в русской поэзии останется. Мне больше по душе «Я маленький, горло в ангине» и «Память», которую не испортил своим исполнением даже Кобзон.
    Чувство самоадекватности, конечно же, у него было нарушено. Ну что Вы хотите? Полные залы в ЦДЛах и проч.(хотя и не стадионы), записки, вопросы. Нам и не снились такие аудитории в обоих смыслах этого слова… Я на одном из его вечеров, когда уже разлюбил его поэзию и знал ему настоящую цену, просто изнывал от… не могу даже определить это чувство. «Обманутой любви»? Обиды на него, что он оказался таким малоталантливым? Стыда за него? Ненависти к восторгам зала? Послал ему «злобную» записку с цитатой из его ДОН-ЖУАНА: «Вовремя сойти со сцены не (тра-та-та — не помню), не умееем…» . Он не понял или сделал вид, что не понял и сказал вслух со сцены: «Я это уже читал».
    А в воспоминаниях Лиснянской о Тарковском есть замечательное место. Арсений желчно повторяет прилипшую к Дезику, родившуюся скорее всего в околокуняевской среде кличку «наш Пушкин». Думаю, что Самойлов, положа руку на сердце (цитирую Вас), был бы не против и этого определения, без его иронической составляющей.
    Рассуждения о том, что небольшие поэты — рабы, а большие — нет, немного тривиально. Такая публицистическая немзеровщинка в Вашем замечательном тексте.
    Ваш А.М.

    • Спасибо, Антон. Тон — ну что же тут поделать… Думаю, он выражет мое отношение. У меня нет никаких причин его скрывать. В сущности, оно оказалось даже лучше, чем я ожидал. О Рождественскком или Вознесенском в таком контексте я бы не стал и писать. Но «Дэзиком» Давида Самойлова я бы все же не стал называть. Мне кажется, существуюет общий принцип: не называть людей за глаза так, как ты бы не стал называть их в лицо. А все остальное (кроме клеветы и личных оскорблений) разрешено.

      Насчет рабов, я думаю все же, Вы неправильно меня поняли. Я пересмотрю это место на предмет недостаточной отчетливости, но смысл моего высказывания не в том, что небольшие поэты — рабы (я этого и не думаю; с чего бы я назвал какого-нибудь Апухтина, которого нежно люблю, рабом?), а в том, что поэты, согласившиеся на советскую ограниченность мира, на «существование в аквариуме», большими поэтами стать не могли, даже если все прочие исходные качества у них были. О том, собственно, и речь.

      Это антропологическое высказывание.

  2. Сложноватый завиток получается: претендовал, но не рассчитывал, но с надеждой, что опровергнут. Чисто Лебядкин какой-то (тоже эстрадник).

    Скромных культурных литераторов не стоит линчевать без особой необходимости. Выспалось дитя, душа-гречанка — пусть живет, а?

  3. Никогда его не любил. Не лучше ли Слуцкий, чья советскость была настолько честной и прямой, что совковостью в специфическом смысле уже не была: ведь «совок» — это всегда имитация.Особенность этого аквариума была в том, что он исчезал, когда его называли по имени. И закостеневал, если его принимали или выдавали за море. Самойлов принимал или выдавал его за море.

    • Мысль очень красивая, Валера, — насчет аквариума, исчезающего или закостеневающего. Но я с ней, конечно, не согласен. Аквариум, он и есть аквариум. Как его ни называй. Аквариумы не закостеневают и не исчезают — они или стоят, или разбиваются. Все же у каждой метафоры есть своя физика.

      Кроме того, почему «совок» (это ты сказал, я этого слова не говорил) — это имитация. «Советская культура» и «советский антропологический эксперимент» — это не имитация, на мой взгляд. Это эксперимент по ограничению (двойному) — внешнему, конечно, но — главное — внутреннему сплошными заграждениями. Это принципиальная ограниченность. Об этом у меня и речь. Поэтому и метафора аквариума.

      А что кому больше нравится… Мне например, стихи Самойлова (очень многие) нравятся не хуже стихов Апухтина, или Мятлева, или даже Полонского, например. И заметно больше Фофанова или Плещеева. А Слиуцкого я даже не упомню особенно, какие мне стихи нравятся уж так уж. А, вспомнил, про селедочку! А с евонной честности и прямоты мне никакой корысти. Они мне ни для чего не нужны. Но главное, — пусть выйдет том в БС Нью-БП (небось на подходе!?), я его прочту и еще раз подумаю. Может, все у меня переменится. Здесь я занимался Самойловым, и не столько даже Самойловым (как ты сам понимаешь, я думаю), а развитием некоторго культурологического представления.

      • Всякий человеческий мир ограничен, ничего плохого в этом нет…
        Особенность «совка» именно в том, что он постоянно себе врет. Заказ и казенная надобность всегда были и будут, но в советском варианте они должны быть «согреты искренним чувством». Во многих обществах была цензура и пр., но советский писатель должен был делать вид, что он свободен и ему открыт весь мир. И те внутренние заграждения, о которых ты говоришь — они именно и формировались в процессе этого хронического вранья себе и о себе. Мышление должно было идти по заданной траектории, чтобы не задеть правды. Постепенно вырабатывался человеческий тип, которому и врать не надо, его природа врет сама, на автомате. Если же
        мыслеток натыкался на запретную зону, он просто сворачивал и начинал идти в обратном направлении, но по тем же каналам. Это есть антисоветский советский интеллигент. Я примерно так представляю себе это.
        Наконец, советская культура — культура симулякров (Твардовский — «как бы Некрасов», Симонов — «как бы Гумилев», Вознесенский — «как бы Цветаева/Пастернак»). Причем все это свойственно именно средне- и позднесоветской культуре. В ранней этого совсем не было.
        Возвращаясь к Самойлову: его спасает тематическое самоограничение. В стихах о природе советская одномерность труднее вылезает наружу. Несомненно, он (в своих рамках и на своем уровне)хороший поэт, просто мне лично не очень интересный.
        А к Слуцкому, которого я раньше просто презирал, я изменил отношение, прочитав его трехтомник.

        • Я все же имел в виду не индивидуальную ограниченность, а общую. Или ты находишь случайностью, что у подавляющего большинства известных нам людей тех времен и мест координаты ограничительных заграждений примерно одни и те же?

          Я не нахожу, что перечисленные тобой примеры — «симулякры». Это скорее действующие трехмерные модели с ограниченным радиусом действия и репертуаром операций. Модели для работы в закрытом помещении.

          • В том-то, на мой взгляд, и дело, что общие, внешние ограничители (того-то и того-то нельзя печатать по цензурным причинам, хорошо, принимаем это к сведению) начинают восприниматься как «индивидуальные». Вероятно, иначе и быть не могло в обществе, где существует не только политическая, но и эстетическая цензура. Грубо говоря, самое страшное — когда процесс целования злодейской ручки начинает доставлять удовольствие. Более того, у писателя сохраняется иллюзия, что он вовсе не «целует ручку», а создает чистую лирику или еще, неровен час, борется с деспотией. Потому что источником ограничений кажется ему, к примеру, «власть». Он не чувствует, не понимает, что «злодей» на самом деле у него внутри, и что тысячу раз закричав «долой!», он от этого «злодея» не избавится. Вот, примерно, что я имел в виду.
            Если говорить конкретнее, то примеры сверстников Слуцкого и Самойлова, оказавшихся во второй эмиграции (Елагина, Моршена, Буркина) хорошо подтверждают вышесказанное. Все они, будучи талантливыми людьми, остались, однако, вполне советскими (по языку и мышлению) поэтами, и судя по всему, вполне советскми (по типу мышления) людьми. Хотя внешних ограничителей уже не было.
            А в чем разница между «симулякром» и действующей трезмерной моделью — не знаю. Да, для работы в закрытом помещении.

            • «Грубо говоря, самое страшное — когда процесс целования злодейской ручки начинает доставлять удовольствие.» Если речь идет только об эстетических ограничениях, то не так уж неестественно, что поэту доставляет удовольствие писать стихи, соответствующие некоторым критериям. Ведь и до СССР приходилось втискиваться в размер и рифму, а тут лишь добавился список запретных тем и слов.

            • Ну, Валера, так по сути у нас расхождений нет. Только ты приходишь к тому же выводу, что и я, каким-то очень длинным объездным путем. Видишь, если даже нам с тобой так непросто договориться, то как же осложнена сегодня коммуникация вообще!

              Иллюстрация хоть здесь, в этом обсуждении и очень наглядная. Мне систематически отвечают на то, чего я не говорил, и не отвечают на то, что я говорил, причем говорил, на мой взгляд, довольно ясно.

              Собственно, ничего нового я не сказал — хотя бы по сравнению с пассажем про «пайку» в нашей с тобой беседе в 66-м НЛО.

              А к Самойлову, как ты верно подметил, я отнесся даже неожиданно (для себя самого) нежно — шутка ли, аж к Полонскому приравнял. Видимо, где-то на линии между Полонским и Фетом лежит граница или, точнее, стоит стена, которую ни одному «советскому поэту» не пройти. В рамках этого представления ему достался от меня максимум возможного. Другое дело, что с этим моим представлением можно не соглашаться — на здоровье, мне не жалко. Но изображать так, что защищают от меня бедного Самойлова, как-то это… грустно.

              • Не совсем так. Я хорошо знаю, что ты на сей счет «по сути» думаешь, ты знаешь, что я думаю, и думаем мы примерно одно и то же, и примерно то же, что думали двадцать лет назад. Мысли эти как будто довольно простые и очевидные, для нас, по крайней мере.
                Проблема в ньюансах. То есть в том, где проходит граница «советского» и каков максимум возможного внутри этой границы. Например, я не согласен с отнесением к советским писателям Петрушевской и с характеристикой ее творчества в последнее десятилетие. Но здесь для меня самого много неясного и все еще недодуманного… Именно чтобы ответить на эти вопросы, я пытаюсь некие базовые, как бы сами собой разумеющиеся вещи поточнее вербализовать. Со стороны это кажется «объездным ходом».

                • Это-то ясно.

                  Только я бы не согласился с тем, что я думаю обо всем этом ровно или даже примерно то же, что я думал 20 лет назад. На основе того, что я думал тогда, я много всего передумал и нового придумал. В том числе и на основе опыта этих двадцати лет. И я всегда готов их обновить и проверить, эти мои представления — чем, собственно, и занимался в этом чтении и в этом тексте.

        • Какая-то мерзкая аббревиатура, эта НБП, я ее как-то бессознательно избегаю.
          Ну, не запланирован, так ничего не поделаешь. Мне и без Слуцкого есть над чем подумать, я не скучаю.

          Главное, что Шефнера издали. И Галича с Окуджавой. Думаю, вскорости надо будет ожидать появления Высоцкого. А за ним уж и Виктора Цоя.

          • Увы, Олег, или — ура, не знаю.
            Вот письмо. которое я месяца два тому получил из редакции:

            «В ближайшее время выходит антология «Санкт-Петербург в поэзии русской эмиграции». (она уже вышла — А.М.) Следующие книги выйдут не ранее конца следующего года. Мы планируем тома И. Коневского, П. Васильева и – но тут боюсь что-либо обещать, поскольку
            тянется это уже много лет – двухтомник И. Бродского. Рассчитываю также (но тоже без всякой уверенности) на двухтомник Хлебникова. Малую серию мы, в общем, «законсервировали», и никаких конкретных планов на ее счет у нас нет.

            Гл. ред. изд-ва Академический проект
            Анатолий Барзах

            • <<антология «Санкт-Петербург в поэзии русской эмиграции».<<

              Шнапс-идея какая. Но надо будет попросить купить.

              Вообще-то — не в обиду младшему брату моей школьной учительницы литературы — закрыть бы всю эту шарагу, виновных расстрелять и организовать какую-нибудь Новую Новую Библиотеку поэта. Хоть с какой-нибудь системой представлений о необходимом, желательном и возможном.

              Впрочем, это я на минуту задремал, не обращайте внимания.
              А Вы что-то им предлагали?

              P. S. Только сейчас сообразил — это очень смешно. При этом «главе редколлегии» Бродский у них выйдет ровно к морковкиному заговенью.

              • Ну почему же? Для него — это дело (оскорбленной) чести в каком-то смысле. Чтоб не говорили лишнего о «наезднике матраса» или как там… и проч.
                Насчет БП — я ничего не предлагал, я интересовался как собиратель. Мой хороший приятель вот уже пять лет делает Тарковского. Столь скрупулезно и долго (в стилу своей занятости), что даже Кушнер посетовал в каком-то своем интервью, что-де Тарковского никак не издадим да и Бродского, которого делает Лев Лосев.
                А Ваши мечтания я понимаю вполне. Хорошо бы издать весь 19 век, того же полного Полонского (которого после 17 года еще не было), того же Шевырева, полного Вяземского…

                • <<Для него - это дело ... чести <<
                  Был бы у меня баран, подарил бы я Вам барана. Ибо Вы изрядно пошутили. «Чести»! У советских людей не бывает чести.

                  Я рассказывал уже где-то эту историю, но вряд ли Вам подворачивалось: в начале 90-х гг. принесла ему литературоведша К. К. новую Цветаеву. Он — хвать за карандаш и половине тире повычеркивал. «Художественно», грит, «необоснованные».
                  Бедная литературоведша забрала свой корпус и побрела солнцем палима. Цветаевой, кажется, так до сих пор и нет, но дело не в Цветаевой.

                  Полонский неплохой существующий. Вяземские тоже ничего. Есть авторы, которых полными лучше не издавать, хотя бы в Библиотеке поэта. Для их же блага, разумеется.

                  А вот, например, Иван Козлов да, нуждается — но с учетом архивов.
                  В принципе, абсолютное безобразие, что ни в каком виде нету Тихона Чурилина. Да, в общем, любая система была бы лучше, чем это.
                  Ну да ладно.

                  • Цветаева зеленая была — до Кушнера в 1990 что ли году — при Ю. Андрееве.
                    Козлов — которого нелегко найти, ну это Вы знаете — был большой и хороший в 1960.
                    Но лучше больше да лучше.

                    • Это был новый совсем корпус.
                      Ничего, я вот скоро поеду в Иерусалим, там я знаю один магазин, где на самой верхней полке может все что угодно оказаться. Надо только на табуретку залезть.

                    • Если Вам там попадется Ю.Крижанич ПОЛИТИКА (Наука, 1965, только этоиздание) — был бы очень признателен.

  4. немного напрягает что Вы считаете нужным подчеркивать что «антисоветский советский писатель — такой же раб, ничуть не меньший»
    м.б. все же немного меньше?
    в общем, публицистика какая-то получается
    и вопрос:
    что Вы имели в виду «Если, конечно, это не басни»?

    • Счел нужным оговорить, чтобы было понятно, что речь идет не о политическом конформизме или о статусе внутри советской цивилизации, а о культурно-антропологическом типе. Если это неясно.

      Насчет басен — это я действительно бспомнил об Эзопе. В смысле: замечательными баснописцами рабы все же становятся. Но я еще подумаю, имеет ли это отношение к изложению. Может быть, уберу потом.

      • Хотя подумал сейчас, что, когда буду готовить к печати, вставлю обратно про басни. Это до какой-то степени объясняет различные феномены советской цивилизацию, которые через обычную систему экскапистских механизмов не полностью описываются. Почему была порождена великая детская литература? Понятно, что для этого были объективные причины. Но должны были быть и субъективные — детская литература была аналогом «басенного жанра» в советской системе родов литературы, и значит, наиболее органичным родом деятельности. Это как гипотеза.

        Надеюсь, Вас не очень напрягает, что я отношусь к нашему общему прошлому как к предмету культурологического изучения? Я, помимо прочего, полагаю, что пока оно в этом смысле не отработано, не упаковано, не упокоено и осиновый кол в него не вбит, будет держать костлявыми руками и не пускать дальше.

        • Этот коммент ayktm не получит, — Вы, Олег, не на ту кнопку нажали.

          ——-
          Насчёт Эзопа понятно, но, возможно, смущала мысль о Михалкове, у которого басни как раз полный отстой (в отличие от некоторых его детских стихов).

          • Ну да, так «басни» это в переносном смысле. Просто я не сразу понял, в каком. А потом сообразил, кажется.

            Басни, как таковые, все же уже к временам не то что Михалкова, а уже Демьяна Бедного были жанром выморочным абсолютно.

  5. Я с детства находил маловозможным любить Самойлова. Я не любил советских стихов, то есть советские имитации золотого века. (Кушнера я стал любить под тридцать.) Но «Сороковые, роковые» производили впечатление, да.

    С чем я не согласен, так это с Вашими общими положениями. Эстетическое и мировоззренческое самоограничение может быть куда как полезно поэту широкого, невзыскательного вкуса. Всегда можно притвориться, что внешние рамки наложены на себя добровольно. Да, «эстетические разногласия» с советской властью могли быть мучительны, но мировоззренческие нельзя ли было просто скрыть? Писать себе о несчастной любви и т.п. Спрос на такое со стороны соввласти был невелик, согласен, но раз попавши в обойму, на что жаловаться?

    Кстати, Кирсанова-то за что? Кирсанов был в ремесле на пару голов выше Самойлова.

    • Про Кирсанова там, где про Кирсанова.

      А что с общими положениями Вы не согласны, так что же поделаешь. Все сказанное имеет смысл в контексте общего культурно-антропологического представления, которое здесь развивается.

      • Я Вам там отвечал в том духе, что сочувствие к холуям — признак высокой души. А у Вас, мне кажется, противоречие между антропологическим и культурным аспектом понятия «великий поэт».

  6. Вы всегда оцениваете поэта по совокупности грехов — совковый конформист Самойлов, прохиндей Кирсанов? Или это мемуарный пост, а не литературоведческий? 🙂

  7. А у меня о Самойлове вот такое воспоминание:
    Году в 1985 — мне лет 14-15 — читаю «Литературную газету», а там какая-то критическая статья. (Сейчас мне очень интересно — чья.) Автор ругает разных поэтов за слабые стихи. И в частности — ругает Самойлова за самоповторы и еще за что-то. И — цитата, пять строчек из Самойлова.
    Читаю я эти пять строчек — и почему-то они мне нравятся. Критик ругает, а я удивляюсь: а мне нравятся!
    И с тех пор нравятся все больше и больше.
    Строчки такие:
    «Гений роковых сороковых,
    И пятидесятых полосатых,
    И шестидесятых дрожжевых,
    И загадочных семидесятых,
    И восьмидесятых межевых!»

    85-й год. Неплохо, правда?
    А еще я у Самойлова люблю стихи про Моцарта, из которых покойный Михаил Асиновский сделал прелестную песенку.

    А в остальном кругом с Вами согласна.

    • Вот Вы явно рассудительный человек и прелестно переводите Катулла — скажите, разве где-то в вышестоящем тексте говорится, что у Давида Самойлова нет хороших, или даже прекрасных, или даже (почти) замечательных стихов?

      В этом ли дело? И об этом ли текст?

      • Ой — а разве я Вам в чем-нибудь возражаю?
        «Я ничего дурного сказать вам не хотела!» (с)
        С текстом Вашим, как уже сказала, согласна.

        А эти пять строчек действительно интересны. Не столько как высокая поэзия, сколько как mot. В 1985 году назвать 80-е годы межевыми — это мощно.
        Вы не согласны?

        • Так потому и спросил, что согласны. Значит читаете что написано, а не что показалось.

          Строчки неплохие. Но в 85 году назвать годы «межевыми» — это общее место. Тогда все чувствовали (точнее считали, что чувствуют), что «так продолжаться дольше не может». Исходя из очень различных комплексов представлений, в том числе и из бытовой псевдо-историософии, тогда (как и сейчас) владевшей умами.

          Фокус (или, как бы сейчас сказали, «фишка») заключается в том, что на самом деле все могло бы идти таким образом (хуже или лучше, в зависимости от цен на нефть) еще 50 лет, не меньше. Но поскольку все, включая Начальников, решили, что не может, то лавочка рухнула. В первую очередь из-за полуобразованности и суеверий правящего класса и. конечно, из-за его неспособности. Ну, и с небольшими синергийными эффектами от общего раскачивания.

  8. Мне он нравился в отрочестве. Особенно книжка «Дни» — одна из первых у него, кажется. Более поздние уже как-то не так, а потом совсем стало скучно.
    Был однажды на его вечере в музее Маяковского. Кстати, это один из первых литературных вечеров, которые я посетил в своей жизни, мне лет 14 тогда было.
    Так что насчёт «детского сантимента» очень понимаю.
    Многие его строчки до сих пор люблю и иногда вспоминаю. «Приходили ко мне советчики…», про память (даже Кобзоном не испорченную, как кто-то остроумно выразился выше), про баб чего-то…
    Впрочем, что с меня взять, я ведь и Вознесенского раннего люблю. И даже кое-что у Евтушенко.

    Насчёт Искандера, по-моему, натяжка. Ну просто постарел человек, это бывает.
    А вообще Ваше определение советского писателя интересное. Гм… Заставляет задуматься.
    Опыт моего любимого Юрия Смирнова тут мне в каком-то смысле вспоминается, но у него, на мой взгляд, совсем особенный случай.

    Выражение «самим собой ограниченнный» остроумное.
    Вспомнился моностих Леонида Виноградова: «А я бываю ограничен?».

    Насчёт поэта эпохи Ривина — эффектно и, может быть, поэтически верно, но фактологически-то всё-таки центр тяжести у него на гораздо более поздние времена приходится. Разве что если Вы всю вторую половину века называете эпохой Ривина — применительно к фигуре Самойлова по крайней мере.
    Кстати, ранних стихов Самойлова я вообще читал очень мало, почти не попадались. Они есть в книжке? И какое производят впечатление?

    > 60-ми гг., когда разделения на официальную и неофициальную культуры еще не существовало

    Разве? Нет, ну были же кружки — Черткова, Кропивницкого, Красильникова, да и другие — с самого начала отчётливо неофициальные.

    Ещё вспомнились стихи Вс. Некрасова и Сатуновского, с Д.С. связанные.

    • <<Насчёт Искандера, по-моему, натяжка. Ну просто постарел человек, это бывает<<

      Это может быть. Но я тут несколько лет назад купил «Сандро из Чегема» со всеми вставками и дописками и вспомнил как эта книга смотрелась в «урезанном» виде. КОгда все можно сказать и некого обманывать и обдуривать, люди просто теряются. Это не осуждение и не злорадство. Мне кажется, это просто-напросто так.

      <<Насчёт поэта эпохи Ривина - эффектно и, может быть, поэтически верно, но фактологически-то всё-таки центр тяжести у него на гораздо более поздние времена приходится. Разве что если Вы всю вторую половину века называете эпохой Ривина<<

      Ну, это в любом случае не историко-литературное определение, должно рассматриваться в контексте коллизии со стишком «Памяти А. Р.».

      Ранние стихи есть. Вообще утверждается, что стихи все есть (поэм нет, как было сказано). Ранние стихи, в основном, упражнения на разные лады, в том числе, очень милые, и хорошо, на мой взгляд, подтверждают мое высказывание из той же статьи о Ривине, что «ифлийские принцы» чувствовали себя получившими от государства инструментарий врага, как своего рода трофей и знак доверия. И — овладевали трофейной техникой — Гумилевым, Цветаевой, Мандельштамом.

      <<Разве? Нет, ну были же кружки - Черткова, Кропивницкого, Красильникова, да и другие - с самого начала отчётливо неофициальные.<<

      Тут нужно, мне кажется, привлечь остроумное и тонкое различение покойного А. Я. Сергеева между людьми 50-х гг. и людьми 60-х.
      60-е были временем надежд и своего рода социальных экспериментов.
      Б 70-е гг. кружки уже слились в понимании того, что ничего больше не будет, не пустят.
      В 80-е (в Ленинграде) произошла институциализация и закостенение структур (с помощью Клуба 81). В Москве всегда была несколько другая ситуация.

      • А вставки и дописки в «Сандро» более поздние? Или «из стола»? Или и те и другие?
        И ведь, скорее всего, ясных указаний на время написания той или иной вставки в книжке нет?

        Как бы там ни было, само наше восприятие всё же сильно определяется текущим временем.
        С одной стороны, на малорыбье и малая рыба — большая. С другой, когда длительное малорыбье вдруг сменяется нормальным клёвом, вчерашняя большая рыба как бы уменьшается в размерах (возможно, временно).

        ——-
        Не совсем в тему.
        Олег, я тут на днях в своём журнале спрашивал про стихотворение, предположительно атрибутируемое Григорьеву, хотя приводится оно наверняка в искажённой редакции — по памяти одним юзером, заканчивается в его версии так: «Пойдите, обмойте тело / В камере-душевой». Полностью см. здесь:
        http://lukomnikov-1.livejournal.com/209572.html
        Если нетрудно, загляните и оставьте там несколько слов, мне очень интересно Ваше мнение.
        Знакомо ли Вам это стихотворение? Григорьев ли это? И если да, то каков правильный текст и где оно публиковалось?

        • По-моему, вставки и поздние, и подстольные. Плюс там еще утилизованы каке-то сказки, чуть ли не басни. Вообще, ощущение, как будето человек гнал объем. Там, с одной стороны, не сказано, когда и что, с другой, — остро чувствуется.
          =====================
          Вы знаете, я конечно, смотрел и думал про эти стихи Григорьева, но поскольку ни к чему определенному не пришел, то и комментриеовать не стал. Может быть, спросим Шубинского, он выпискал в свое время знаменитый «буклет», может быть, что-то вспомнит. Спросить его или Вы с ним знакомы?

  9. Милый Олег, вот уже совсем с вами согласилась, вот уже и вспонила, безусловно, а за окном все распевала Анна, и люблю я в общем-тоСамйлова — не без памяти, но с удовольствием вспомниются строчки.
    чему это я
    К тому, что когда-то один из великих литературоведов сказал. что его раздражает, что воявилось вот это понятие — поэты пущкинского круга, вот уже и имя Дельвига виньеточкой кажется вокруг светлого имени Пушкина. Вот это выстраивание меня иногда смущает — Значит, поэты Пушкинской поры, малые поэты, поэты, вокруг како-нибудь центра -Ахматовой, или Бродского. Кто при какой эпохе жил.. Не нраится мне что-то. когда кждому находят его место. Сумбурно, это я наверно.
    Все перепуталось…

    • Ну, это, я бы сказал, несколько иная проблема. Я ее не касался. Оборот с «поэтом эпохи Ривина» служит совсем иным целям. Но это не значит, что я считаю проблему несуществующей. Другое дело, что постановка вопроса на уровне «нравится — не нравится» мне кажется малопродуктивной. Мало ли что нам нравится — не нравится. Тем не менее существуют поэты крупные, существуют малые, существуют круги вокруг таких-то, а вокруг таких-то не существуют. Все это можно отменить только с помощью введения всеобщего и общеобязательного принципа «все блохи неплохи, все черненькие и все прыгают». К чему западная цивилизация практически уже и пришла.

      Частично — но только частично — см. об этом в моих ответах на опрос журнала «Воздух»

      Но здесь, повторяю, я вообще не занимался проблематикой «кто кого величее». Простой смысл моего текста заключается в том, что я считаю, что самый драный окунь в речке может (не обязательно, но иногда может) заплыть очень далеко. В океан, например. А самый жирный карась в садке дальше садка не уплывет. Вот, собственно, и все. Самойлов — очень хорошая, большая, дорогая, талантливая рыба, и его садок очень большой, очень просторный, хорошо освещенный и проветренный. И именно поэтому именно он наиболее наглядным образом иллюстрирует эту мою мысль культурно-антропологического характера.

      • Ну, что же — интервью прочла, и со всем — согласна, что неожиданно. И вы, конечно же правы,Олег, но это уже чисто мое — личностное — так запала когда-то эта фраза — , что «Дельвиг (для литературоведов) лишь виньетка вокруг имени Пушкина», что я перестала любить ранги, хотя, как и все, конечно же, ими и сама пользуюсь

        • Вдруг вспомнил — в связи с «рангами». Помните, Вы меня спросили когда-то в Москве, когда я у Вас ночевал (в Китай-городе, кажется — 1986?), что я действительно думаю о стихах Вити. Я ответил со всей свойственной мне честностью в таких вещах, причем в том числе и в терминах «рангов». Я Вас давно хотел спросить, Вы тогда — если, конечно, помните — передали это мое мнение Вите? Это ни в коем случае не была бы претензия — имели полное право, я же не просил не передавать. Мне это просто интересно в свете некоторых дальнейших событий. Это не очень важно, но если Вы случайно помните…

          • Совершенно точно — не передавала.
            Я вообще никогда не рассказывала ему того, что невольно возникало в разговорах с другими. Это, как чужое письмо. Захочет человек — сам пошлет письмо.
            Ну, а поскольку речь шла о самолюбии поэта — я и сама редко говорила ему что-то о его собственных стихах — ну, это уже из другой оперы.

Добавить комментарий