Некто уже больше 6 месяцев ищет книгу

и готов заплатить за нее 780 руб. и больше

(имеется в виду, конечно, мой роман «Полуостров Жидятин». — Разве же это не счастье?)

неба склон закружен облаками
— зáворот зáворот заворóт —
моря склад загружен клобуками
и развеванием бород
панночка бежит щебечет каблуками
— зá город зá город в огород! —

пеночка летит щекочет голосами
— пиррихий пиррихий пиррихий хорей —
а ямбов мы не знаем сами
их только совы знают из зверей

где звезды нúзки и вязкú
на низке робко веющей
двойные сиплые свистки
в листве ночной — и в траве еще

морская брынза в небесах
бронза небесная в море
бормочет филин на басах
о гóре гóре гóре

— на горé на горé на заборе —
— на лугу на лугу на лугу —
— гу гу гу — угу —

VIII, 2013

Новая Камера хранения: Обновление девяносто первое от 2 авг. 2013 г.

Михаил Айзенберг. СВЕТ КАКОЙ-ТО ИЗ НИЧЕГО
Сергей Стратановский. ИОВ И АРАБ (стихи разных лет). Книга стихов
Сергей Стратановский. ИДИ ТУДА (новые стихи)

О СТИХАХ
Валерий Шубинский, ДРУГАЯ ЖИЗНЬ ДРУГИХ ОБЭРИУТОВ (О Климентии Минце и Александре Разумовском)
Валерий Шубинский, СЛОВА И НЕ-СЛОВА (о двух новых книгах Игоря Булатовского)

ОТДЕЛЬНОСТОЯЩИЕ РУССКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
Николай Филиппович Павлов (1803/05/05 – 1864). ЧТО ДОМОВ, ЧТО КОЛОКОЛЕН. Предложено В.И. Шубинским

ЛЕНИНГРАДСКАЯ ХРЕСТОМАТИЯ
Дмитрий Евгеньевич Максимов (1904 – 1987). ПОЭТ НА ЛИГОВКЕ. Статья Валерия Шубинского «Неприятные стихи, или О докторе Хайде профессора Максимова»

Сетевые издания «Новой Камеры хранения»

АЛЬМАНАХ НКХ (редактор-составитель К. Я. Иванов-Поворозник)
Выпуск 55: стихи Михаила Айзенберга (Москва), Сергея Стратановского (Петербург), Ивана Соколова (Петербург) и Ольги Мартыновой (Франкфурт-на-Майне

Я редко реагирую на то, что обо мне пишут — и охоты нет, да и выходит это по большей части за пределы «добрых нравов литературы» (понятие, нынче совершенно утраченное).

Но главка, посвященная моей статье «Одноклассники» (Новый мир, 6, 2013), в обзоре журнальной прозы, исполненном на сайте Кольта.ру (уже не таким) молодым критиком и стихотворцем Денисом Ларионовым, остановила меня удивительным пассажем, где в нескольких строчках содержится два или даже три удивительных утверждения. Сначала следует длинная цитата из моей статьи:

«Но прежде всего и самое главное, та катастрофа окончательно оформилась вследствие реального прихода нового поколения — первого поколения, выращенного при советской разрухе и действительно не имевшего уже ничего общего ни с культурой русского модерна, ни даже с культурой революционного авангарда и только чуть-чуть с “классической” русской культурой (в объеме школьного и рабфаковского курса). Имеются в виду как писатели, так и читатели — “молодые любители белозубых стишков”, по ядовитому выражению О. Э. Мандельштама. Комсомольцы, одним словом» (в «О. Э». я вернул бессмысленно уничтоженный пробел), а потом нижеследующее:

Насколько можно судить, советский опыт (в самом широком смысле) для Юрьева однозначно негативен и для него важно обнаружить в текстах Зальцмана и Петрова (а также Веры Пановой, которую трудно заподозрить в диалоге с модернизмом) точки, тем или иным образом не вписывающиеся в пресловутый «опыт советского человека».

Ну, во-первых, насчет «советского опыта» — по чему, собственно, можно судить, что он для меня негативен, да еще и однозначно. Такие утверждения не удивляют у старых совков, расшипевшихся по блогам о моей-де «ненависти ко всему советскому». С них и спросу никакого нет, на всю голову мягкие. А вот (сравнительно) молодой критик мог и задуматься о том, что такие утверждения следует… не доказывать, конечно (в литературе ничего доказать невозможно), но иллюстрировать конкретными примерами — на основе чего у него возникло такое мнение, где у меня идет речь о каком бы то ни было «советском опыте». Само понятие «опыта» мне довольно чуждо, я им обычно не оперирую.

Стоило бы, конечно, задуматься, а может ли этот «опыт» быть позитивным или негативным — вообще, в принципе, советский или несоветский. Не является ли любой «опыт» орудием уничтожения человека — путем, ведущим к его физическому и духовному исчезновению? Что такое, собственно, индивидуальный «опыт» — это просто человеческогая жизнь. А коллективного «опыта» не бывает — это всегда идеологический конструкт (о чем ниже).

Я, пожалуй, об этом обо всем еще подумаю на досуге, как и, во-вторых, о том, а можно ли распространить шаламовское представление о Гулаге, который никого лучше не сделал (оно же, в принципе, представление Боровского об Освенциме) на вязко-болотистую, текучую обычную жизнь. Но считать собственную жизнь (а она почти на половину прошла в этой тягучей советской скудости) «негативным опытом» — это, вообще говоря, означает не уважать себя самого. Но считать ее «позитивным опытом» — это уже просто глупость. Нет, не бывает никакого «позитивного» или «негативного» опыта, если под опытом имеется в виду жизнь в том времени, в каком тебе суждено жить. Но, повторяю, коллизия интересная, я о ней еще подумаю.

Я, может быть, и благодарен г-ну (или тов? — из его утверждения звучит некая белозубая новокомсомольская обида на «клеветников Совдепии» — или прошу прощения, если ошибаюсь!) Ларионову за повод для размышлений, но необходимо сказать, само по себе его утверждение нехорошее по стилю, гм… несколько напоминающее о комсомольской литкритике.

Второе утверждение, однако же, я нахожу просто нелепым. Текст Веры Пановой привлечен в основном для иллюстрации существенных культурных различий между несоветской и советской культурной парадигмой. Никаких «точек» я у нее не ищу, а только демонстрирую, как функционирует создание картин мира и в том, и другом случаях, что удабно на практически одном и том же фактическом материале. Или надо было проиллюстрировать это утверждение.

И что такое опыт (опять «опыт» — на мой вкус крайне сомнительное философски понятие, похожее на некий перевод с французского) советского человека, и почему он «пресловутый», и кто, собственно, этот «советский человек». Тут уже Денис Ларионов оперирует «интегральными схемами», придуманными советской литкритикой и, с позволения сказать, философией. Никакой «опыт» не вписывается в этот конструкт — «пресловутый опыт советского человек», да ведь и речь не об этом совсем, а о двух способах художественного отображения реальности.

Хочу подчеркнуть, что дело для меня не в полемике, не о попытке возразить, не о выражении моего авторского неудовольствия в связи с недопониманием (мы привышные) — речь идет о попытке (я знаю — с негодными средствами!) обратить внимание пишущих критику на то, что так всё же нельзя, на то, что внимательное чтение обозреваемого текста и подтверждение своих утверждений примерами (и даже на малой площади обзоров) является профессиональным, да и этическим долгом любого критика. Несоблюдение его активно способствует обеднению (к сожалению, энергично развивающемуся) культурного поля, что жалко. Но, видимо, неизбежно.

Вчера на Вагнеровском фестивале в Байрёйте была премьера “Тангейзера”. С неделю назад, благодаря тому, что являемся стипендиатами Виллы Конкордия в не очень далеком Бамберге, мы получили пригласительные билеты на генеральную репетицию именно этого самого “Тангейзера”. Другим стипендиатам достались другие спектакли — оперы “Кольца”, например, в постановке знаменитого берлинского (театрального) режиссера Касторфа, только что освистанные премьерной публикой и осмеянные прессой. Речь только о постановке — музыкальное руководство и дирижирование русского дирижера Кирилла Петренко вызвали всеобщий восторг: везде писали, что это-де не “Кольцо” Касторфа, а “Кольцо” Петренко.

Впрочем, это я так. Не буду притворяться специалистом по опере, а уж любителем Вагнера и вовсе не буду. Было любопытно взглянуть на всё это, когда бы еще случай представился, — ну, и поехали.

Прежде всего, прекрасен и удивителен сам театр, т. е. “фестивальное здание”, построенное по проекту или, по крайней мере, в соответствии с требованиями Рихарда Вагнера. Сейчас здание ремонтируется, частично завешано полотнищами с изображением “как будет”, но и так более или менее видно: одно из самых нелепых (театральных) зданий, какие я только видал. С одной стороны, гигантское, разросшееся во все стороны, целый квартал! — а с другой, какое-то мелкое, административных очертаний. Как этажерочная статуэтка, увеличенная до размеров площадной статуи. Внутри — та же теснота, непростор, что-то катакомбное.

Театр явно хотели построить с “намеком на античность” — не на классицистскую, переработанную архитекторами Нового времени, а на выплывшую из раскопок девятнадцатого века. В результате больше всего здание похоже на курхауз в каком-нибудь Бад-Приезжайте-к-нам-умирать-и/или-проигрывать-деньги-на-рулетке. Если бы на месте сцены был бассейн со вспаренной минеральной водицей, всё было бы в порядке, хотя, конечно, бывают курхаузы и попросторней и поудобней для внутреннего передвижения. Вот в Баден-Бадене, например, очень милый курхауз. “Алле цузаммен фарен Баден-Баден”, как незабвенно сказано у Шолом-Алейхема.

Здание окружено разными стеклянными и деревянными точками общепита — перерывы длятся около часа и посетители, заплатившие нечеловеческие деньги за билеты, хотят заплатить нечеловеческие деньги за пищу.

На одном киоске, именовавшем себя “Байрейтские фестивальные сардельки”, рекламировали “жареную сардельку из омара”, что меня, признаюсь, страшно восхитило. Хотелось бы еще получить пиццу с черной икрой, гамбургер из трюфелей и т. п. Но и сардельки из омара я не получил — посетителям генеральной репетиции ее не подавали. Только начиная с премьеры. Настоящим гостям.

Ну ладно, пошли в театр. Знаете ли вы содержание “Тангейзера”. Я Вам его расскажу:

Один хороший русский, пардон, немецкий поэт попадает в лапы богатой, хищной, сладострастной еврейки — ну, назовем ее Венера Абрамовна Гольдина (Гольда — имя нордического соответствия древнеримской Венеры) и сидит у нее в доме (в “Венерином гроте”), осыпанный роскощью и не зная ни в чем отказу. Кушает омаров и черную икру, запивая «Советским шампанским». За это он должен наполнять своей духовностью и народным здоровьем пустую душу и гнилое тело Венеры Абрамовны. В конце концов, ему это дело надоедает и он начинает проситься погулять, не без прицела на смыться. Венера, конечно, не хочет и пытается всеми средствами его удержать. В очень смешной поэме Генриха Гейне на этот сюжет она говорит: “Тангейзер, меня ты словами не мучь, а лучше прибей, как бывало!”, а также в очередной раз предлагает ему свое “бело-лилейное тело”. На что получает ожидаемый ответ: “На бело-лилейное тело твое мне даже смотреть неприятно!” Всё это в переводе ленинградского переводчика Поэля Мееровича Карпа, для которого этот самый перевод, вероятно, есть оправдание всей его долгой жизнедеятельности, состоявшей, кроме перевода как такового, из дрязг в переводческой секции Союза писателей, почему-то балетной критики и, с началом перестройки, из “прогрессивной публицистики” в прогрессивной газетке “Книжное обозрение”. Статейки были типа “Сталин бяка, Ленин пуся” и, вероятно, занравились бы сегодняшним новоиспеченным комсомольцам.

Тангейзер, конечно, вырывается из буржуазно-еврейских пут и отправляется гулять. Гулять он является в ресторан Союза писателей, пардон, на соревнование миннезингеров на горе Вартбург. Коллеги радостно встречают его, но при обмене свежими текстами (что у поэтов принято за чашкой водки) выясняется, что он насквозь пропитался еврейским материализмом, воспевает плотскую, а не духовную любовь и вообще оторвался от народа. Из ЦДЛ его прогоняют и чуть ли не ряшку чистят, и, осознав свои заблуждения, он отправляется к заведующему отделом культуры ЦК КПСС тов. Тютькину, т. е. к римскому папе Урбану, просить прощения. Тов. Тютькин/папа Урбан, однако же, говорит, что такой тяжкий грех как объевреивание для коммуниста/христианина непростителен и скорее у бронзового бюста Ленина в его кабинете вырастут рога/папский посох расцветет, чем этот грех будет прощен. Грустный поэт возвращается в ЦДЛ/на гору Вартбург, напивается в зюзю и сообщает коллегам, что ничего другого ему не остается, как возвратиться в еврейское логово, потому что деваться-то ему больше некуда. Коллеги выпивают с ним дальше и больше и уговаривают всё его отнюдь не возвращаться к Венере Абрамовне. Местечко в Доме творчества на месяцок другой они ему обеспечат, а там посмотрим. И убеждают. Однако же, выходя из ЦДЛ/спускаясь с горы Вартбург, бедный Тангейзер спотыкается и ломает шею. И тут появляется курьер из ЦК КПСС/паломник, возвращающийся из Рима, и сообщает, что на бронзовую лысину упали со стенки оленьи рога и застряли на ней/посох папы расцвел. Конец оперы.

Эта история в разных вариантах является прасхемной для очень многих произведений литературы конца девятнадцатого века в Германии и, кстати, для очень многих и двадцатых, “веймарских” годов. Не говоря уже о тридцатых. Да и в советской литературе эта схема, начиная с послевоенного времени, была очень продуктивна — возьмите хоть прекрасный роман Всеволода Кочетова “Чего же ты хочешь”.

Что, касается непосредственно оперы Вагнера, то, к сожалению, написана она не блистательными (чересчур блистательными, еврейскими-бездуховными) стихами Гейне, а деревянными виршами Рихарда Вагнера. Что при непосредственном прослушивании огорчает.

Про постановку много говорить не буду — дело происходит в трехэтажной этажерке с двумя экранами, где чего-то не в такт показывали. Певцы бегали туда-сюда по сцене, иногда выбегали за ее пределы и зачем-то возвращались. Иногда забирались на этажерку. Оркестр был хороший, певцы — кроме, к сожалению заглавного, тоже.

Но в целом весь этот Вагнер, и весь этот фестиваль, и весь этот Байрейт — это и есть “сарделька из омара”. Надеюсь, нас никто не слышит — и у Вагнера, и у Байрейтского фестиваля очень много почитателей; но я же не враг Вагнера, среди моих лучших друзей есть вагнерианцы!

И очень рад, что побывал и посмотрел.

сколько бы к дому ни плыли
ближе не делался дом
стлались железные пыли
над антарктическим льдом

слались тревожные радио
и зависали в ночи
над океаном индейским
будто бы смерти лучи

сколько мы к дому ни плыли
дальше всё делался дом
красными крыльями крыли
желтое море как дым

сплавленной крови корица
стлалась в железных морях
сами взорвали “Корейца”
нами затоплен “Варяг”

VIII, 2013

Любителем такового я отнюдь не являюсь. В конце концов, есть орфографическое правило употребления «ё», которое, кажется, никто не отменял: «ё» ставится там, где имеет смыслоразделительное значение — проще говоря, где без его постановки можно спутать произношение и/или значение слова. Сам я пишу по т. н. «правилу Библиотеки Поэта»: всё то же самое, но всё всегда с «ё». Мне так приятнее.

Конечно, применение этого правила в советские десятилетия полуграмотными людьми привело к накоплению тяжелых ошибок, прежде всего речевых — наподобие пресловутой «афёры».

Но именно поэтому нынешняя мода на сплошную расстанавку «ё» приводит сплошь и рядом к трагикомическим эффектам — просто-напросто из-за того, что расставляющие сплошь и рядом расставляют «ё» неправильно.

Только что я закончил сочинением большую статью о Тихоне Чурилине — в связи с выходом двухтомника его стихотворений и поэм (М., Гилея, 2012). Издание более чем важное и более чем замечательное, но… сплошная, да еще автоматическая, вероятно, простановка «ё» при отсутствии, кажется, компетентного в этом смысле корректора привела к упомянутой выше трагикомедии.

«Ё» появилось, например, в церковнословянского происхождения словах, где его в принципе быть не может..

Бессмысленно разрушились некоторые рифмы (заодно Чурилину были приписаны диссонансные рифмы, к которым он не склонен).

Есть и более сложные случаи — редактор, корректор или кто там должен же чувствовать: “звéзд въезд” — естественно для чурилинской просодии, “звёзд въезд” — плохо, и не только для нее.

Вершиной же всего является словечко “úдёт”. Здесь заодно отменяется правило русской орфоэпии, что ё всегда под ударением. Уж хотя бы какую-нибудь евтушенку с еёным «úдут белые снеги» могли бы ответственные лица в детстве читать, чтобы догадаться, что слово это используется здесь в другой форме.

Короче говоря, сплошная расстановка «ё» возможна, когда автор сам читает корректуру и принимает решения под свою ответственность. Расстановка «ё» за других людей, за покойников и классиков, невозможна, поскольку далеко превышает грамотность современного человека-редактора-корректора — после семи десятилетий советской полуграмотности и двух постсоветской безграмотности.

К чему это я?

Во-первых, к тому, что сей пассаж ну никак не влез у меня в статью о Чурилине, которая и без того получилась очень длинной. А пассажа жалко, потому что давно хотелось об этом сказать.

И во-вторых, добрый совет издательству «Гилея» — если будет второй тираж стихотворений и поэм Чурилина (чего я от всего сердца желаю и на что от всего сердца надеюсь), Сережа, снимите сплошную расстановку «ё», всё равно с ней некому справиться по нашим временам. Расстановка по правилам русской орфографии избавит Вас от этого неловкого положения, ей-Богу! Не будите лихо, пока оно тихо.

Еще раз: я не борец за правила (и сам использую их только тогда, когда они мне подходят). Но в данном случае их использование просто-напросто безопаснее для издателя и издания.

А Чурилин — замечательный! Я читал и писал с наслаждением!

вдоль виноградной пустоты
стоят шиповники-павлины
их опаленные хвосты
в пóлдня пылу неопалимы

их раздвоённые шипы
сияют — только что из кузен —
великолепны и слепы
пластинки их сребреных гузен

их расслоённые глаза
опушены́ слоеной хною,
гóрла щекочет им лоза
своею тенью растяжною

в них осы мертвые жужжат
вонзаясь в раны их пустые
и — хвостик судоржный прижат —
их лижут кролики простые

VII, 2013

ГОРОДОВЫЕ СТИХИ

1. ЖЛОБИН

— Дух наш бездомен, дух наш беззлобен,
Но мы зовем тебя горачо в
Гомель-Гомель, Жлобин-Жлобин,
Рогачев-Рогачев-Рогачев!

Мы тебя выженим, мы тебя выщеним,
Мы тебя в небочко наше упрем
За этим подъяблонным, за этим подвишенным,
Звездами высушенным Днепром-Днепром.

— Дух ваш бездомен, дух ваш беззлобен,
Что ж вы зовете меня горячо в
Гомель-Гомель, Жлобин-Жлобин,
Рогачев-Рогачев-Рогачев?

Плачь, моя девочка, плачь, моя бабочка,
Вот я, твой дерзкий внучок —
Гретая колбочка, битая баночка,
Жизни на ломаный пятачок.

В банке с колоннами маком рублевым
Ты на ночь меня опои,
Но не взойти мне, ибо изблеван.
И прадеда не вернут мне паи.
V, 2013

2. БАМБЕРГСКАЯ ЭЛЕГИЯ

Копченые розы дымятся
сквозь ливня сквозной изумруд;
уже им не домыться, уже им не домяться,
они раньше ночи умрут,

но пока облетают по низким аллеям
в жующие щеки крольчат.
сейчас мы оголеем, сейчас мы околеем, —
их безмолвные губы кричат;

над ними смеются безмолвные боги,
на полых дорожках дрожа,
блестят их треуголки, трезубцы, треноги
в полуполосках дождя,

животы их и грýди лоснятся
сквозь небес полосной изумруд:
пусть лестницы им снятся, уже им не подняться:
они никогда не умрут.

                                                                                                            VI, 2013

3. УЛИСС ВЕРНУЛСЯ В ЛИССАБОН

I
Над гранью мира облака
Взошли, кроваво-сини,
И звéзды, бледные пока,
С усишками косыми,

Пошли двоиться и нырять
Над расслоенной бездной,
И сбросил ветер свой наряд
Нá руки мглe бесслезной,

Когда же месяц-салобон
Пристроился к кортежу,
Улисс вернулся в Лиссабон
По дну сожженной Тежу —

II
Жует вино, грызет рачков,
Глядит в огни ночные,
Тени выходят без очков
На паперти речные,

Но он не слышит тишины,
Сочащей скорбь мирскую,
Из черных пальцев сатаны
Сосет он соль морскую,

И всё лиловее вода
Под ало-сизым валом…
Что ж, он вернулся не туда,
Откуда уплывал он.

VII, 2013

4. ЛЕНИНГРАД, РЕЧНОЙ ПОРТ

пахнет ворванью пышет вырванью
прыщет взвесью мазутной с Невы
слюнку выроню слезку выровню
по углу обливной синевы

по-над кранами черны вороны
по-над вранами месяц младой
облака ими заполночь ораны
и засеяны мертвой водой

запалю сигаретку овальную
стрельну спичкой в небес уголок
бог возьми нас на баржу навальную
рассевать по реке уголек

VII, 2013

5. ВАГНЕР В ИЕРУСАЛИМЕ

Косный Вагнер над Геенной
В люльке огненной когтист:
Дым слажёный, сор сожженный
Ноздри жадные коптит,
Шум разлаженный, гул разглаженный
Трубной тишиною мгновенной
В жёрло падает, как птиц.

Над воротами Давидовыми
Тихий Вагнер пролетал,
Над воротами над Иродовыми
С диким Гоголем гоготал,
В жолтых сумерках над Яффскими
Клейкой тенью клокотал,
И над Новыми, халявскими,
С серым кайзером витал.

Над Дамасскими воротами
Изгибался с поворотами,
И у Львиных в пар подлунный
Вдруг взмывал, как лунь бесшумный.

Над Златыми, над забитыми,
Пролетал, туманя взор,
Над Навозными сворачивал
И домой — в палимый сор,
В трубную тишину военную
Над невидимой Геенною.

…И так он второй уже век кружúт —
И слева жид, и справа жид.

VII, 2013