РЫБЫ-КАНАРЕЙКИ И НЕСГОРАЕМЫЕ УШИ

В парикмахерской — толстогубые рыбы алого пера. Тех рыб я знаю: в китайском ресторане, тихо сгинувшем по соседству, они обозначали размер дани триадам. Теперь не обозначают, зато поют. Как птицы. Прижимаются шевелящимися губами к аквариумному стеклу — и поют.

Временно онемев, мычу и тычу пробегающему мимо турецкому Фигаро. Он тычет в ответ чуть выше: если привстать, на аквариуме злаченая клетка с канарейками. Канареек со стула не видно, они приткнулись поближе к стенке — и поют.

Отворачиваюсь и с изумлением наблюдаю за действиями мужского мастера: длинношеей горелкой, извергающей голубое пламя, он обмахивает уши клиента.

А не больно ему, спрашиваю, садясь. — Нет, конечно, смеется. — Но зачем? — Как, а волосы в ушах? спрашивает и загадочно добавляет: У нас, у турок, везде волосы…
И поет.

В сентябрьской книжке «Нового мира» статья о С. Е. Нельдихене.

Колонка № 70, о Тургеневе.

Следующая, вероятно, будет об Арно Хольце.

Начало моей статьи о Тихоне Чурилине в октябрьском выпуске журнала «Лехаим». Окончание — в ноябрьской книжке.

…тьм и мгл…
Михаил Еремин

Я был твоим ночным песком
И шел по стеклышку пешком
В песок земной.
Ты не ходи за мной
По блеску надлóмленных игл
В сухое море тьм, в глухое море мгл,
Сквозь корневищ осклизлых промежутки
Шутить со смертью шутки.

IX, 2013

В сентябрьской книжке петербургского журнала «Звезда» опубликовано сочинение вашего корреспондента «Неизвестное письмо писателя Я. М. Р. Ленца Николаю Михайловичу Карамзину». Ссылка ведет на собственный сайт «Звезды».

Но если кто предпочитает «Журнальный зал», — можно прочесть и там.

Я забыл тишину — на каком языке,
Говорите, она говорила?
То ли русскую розу сжимала в руке,
То ли твóрог немецкий творила?

То ли ножик еврейский в межпальчьях мелькал,
Как дежурный обшлаг генерала?
Говорите, она была речью зеркал,
Говорите, она умирала?

Как я вышел из дóму к наклонной реке
И потек в направлении света,
Всё слабела она в темноте, тишина,
Вся под сеткой светящейся лета.

Ускакал я в огонь на зеленом жуке,
Обнуздавши рогатое рыло…

Я забыл темноту — на каком языке,
Говорите, она говорила?

VIII, 2013

сохранившему материалы переводческого семинара Э. Л. Линецкой, — нашелся мой тридцатилетней, что ли, давности перевод йейтсовского «Плаванья в Византию». Были и другие переводы из Йейтса, но, поскольку не обсуждались на семинаре, пропали, по всей видимости, безвозвратно.

С оригиналом не сравнивал и не собираюсь. Текст имеет для меня скорее сентиментальное измерение.

Уильям Батлер Йейтс

ПЛАВАНЬЕ В ВИЗАНТИЮ

I
Здесь плохо старым быть. Клан молодых —
К плечу плечо; клан птиц на ветках свищет
(Их умершие предки — в песне их);
Лосось — кишит; макрелью море прыщет;
Дичь, мясо, рыба — это блáзнит всех,
Кто был зачат, рожден, кто смерть обрящет,
Кто — в путах музыки плотскóй — весьма
Плюет на вечный монумент ума.

II
Старик — всего лишь нуль, безмёдный сот,
Клочкастый плащ на вешалке, пока не
Захлопает душа, не воспоет
Клочочек каждый в смертном одеянье, —
Лишь в монументах собственных высот
Наука пенья — наше достоянье,
И потому, преплыв моря, у врат
Твоих я, Византия, святый град.

III
О мудрецы, стоящие в святом
Огне — как на настенной мозаúке —
Покинув огнь, ввертясь в спираль винтом,
Учите душу пения науке!
Сожгите сердце! С гибнущим скотом
В связи, от похотей в истомной муке,
Оно не знает правды. Вскройте путь
Мне в вечности прехитростную суть!

IV
Там, вне природы, я смогу облечь
Себя не формою, в природе сущей,
А той, что греков златокузням вмочь
Сковать, глазурью изощря блестящей, —
Чтоб сонный кесарь вспомнил: день — не ночь!
Или с сука златого воспоющей
Для византийских дам и для господ
О том, что было… есть… или придет.

(с английского перевел Олег Юрьев)

Я его совсем мало знал, видел всего несколько раз в жизни. Лена Шварц познакомила нас перед входом в театрик Юрия Томошевского, тогда в подвале на улице Гоголя. «Два моих любимых современных поэта, познакомьтесь», — и стрельнула косо глазами в ленинградское небо: Лена умела быть неловко-очаровательно любезной.

Вася был нежный, тонкий, вечный юноша, хоть и старше меня на четыре года. Недавно я видел более или менее актуальные фото Кирилла Козырева, удивился и совсем его не узнал — мужчина, мужик с усами. Славный.

Жалко его, хотя не знаю, а следует ли жалеть — очень ли страдал он в том посверкивающем (вероятно!) тумане, в каком жил? не избавлением ли эта смерть была для него?

В любом случае — покоя Вам, Вася, и отсутствия страдания.

О БОЛЬНЫХ НАСЕКОМЫХ

Светлые гусенички, испещренные точками виноградной проказы.

Бабочки, хромающие крыльями.

Жуки, надтреснутые, вернее, подлопнутые, точнее, кокнутые об стенку.

Стрекозы, на глазах высыхающие от хвоста до груди. Глаза их яснеют последней ясностью.

Водомерки с переломленными коленями, спотыкающиеся на покатой воде.

Кузнечики… кузнечики… медленно вылизывающие свои зеленые потрошки…

Задыхающуюся собачку или корову, источающую кровавое молоко, жалко самих по себе.

Больных насекомых жалко вместо себя.