Об Аронзоне и Эрле

Илья Кукуй опубликовал фельетон из комсомольской газеты «Смена» об Аронзоне и Эрле.

Бедный Аронзон — очень ему не везло с фельетонами. Этот еще талантливо написан и, в общем, по тогдашним временам скорее реклама, чем угроза. А вот роль переписчика и распространителя стихов Бродского в известном сочинении про окололитературных трутней — это было, несомненно, ударом ниже пояса, и не как угроза, а как оскорбление.

Там в обсуждении поднимается вопрос «мерцающих реклам» — переношу свой комментарий по этому поводу, поскольку удивителен талант нашего народа ничего не помнить:

Что касается реклам, то 60-е годы были классическим временем советской рекламы, в т. ч. и новомодной тогда движущеся-электрической, на ячеистых лампочках. У нас, например, на Владимирской площади, над гастрономом в торце ее (где были прекрасные скульптуры с частями рыб и коров и прочая сталинская гипсовая красота), висел экран, вечерами показывающий разную мелькающую и мерцающую рекламу. Помню, я ее всегда смотрел, когда меня водили гулять в прекрасный Владимирский садик (сейчас туда гулять не пускают — садик захапала церковь, даром, что я его даром вскапывал на школьных субботниках). Потому что это выглядело как маленькие мультфильмы. Помню зрительно рекламу гастролей испанского певца Рафаэля. Мелькало только так!

Такой же экран был на площади Восстания и. кажется, напротив Гостиного.

Потом со всем с этим, как и с прочими достижениями научно-технической революции 60-х гг. произошли износ и ломание, и к концу 70-х, поскольку возобновлением никто не занимался, оно все постепенно исчезло. В данном случае, очевидно, просто лампочки перегорели.

Ну и для полноты информации: реплика Дм. Вл. Кузьмина в этой связи.

Не знаю, по какой причине Эрль так ополчился на бедного Витю Кривулина — никогда в жизни я не слышал от того ни одного плохого слова об Эрле. Судя по всему, отношение Кривулина к Эрлю было иронически-уважительное, как, в общем, и у всех, кого я тогда знал, за исключением разве что покойной Натальи Иосифовны Грудининой, которая очень сердилась на эрлевский псевдоним и не упускала случая напомнить, что он Горбунов. Впрочем, Наталья Иосифовна — замечательная, безумная старуха, беспартийная православная большевичка, которую мы по-своему очень любили — обожала придумывать молодым поэтам псевдонимы. Чуть ли Мише Яснову не она придумала его элегантное «Мяснов». Незабываемо, как она пыталась навязать Диме Заксу самолично придуманный ею псевдоним «Зайцев» и очень сердилась, что он от него (и всякого другого) уклонялся. И не очень его любила, хотя его вообще-то все любили.

Вероятно, ее, во-первых, огорчало, что это не она придумала Эрлю псевдоним, а во-вторых, она, конечно, не понимала, зачем вообще Эрлю псевдоним. Вот если бы он был по паспорту Эрль, то она бы придумала ему псевдоним — например, «Горбунов» (или «Горчаков») — и все бы прекрасно понимали почему.

…Но вот что касается Миронова, то, конечно, стихи, которые он написал, перейдя в состояние «принца неофициальной поэзии» и «лучшего ленинградского поэта», как мне сообщил Витя Кривулин, уводя по Садовой (Большой, естественно) деревянную пятнисто-опаленную собачку на шлепающих и стучащих лапках — к такси, что должно было повезти его на день рожденья (нулевой — как раз родился) мироновского сына (впрочем, у Вити все были «лучшие ленинградские поэты», если нужно было, но стихи Миронова и самого Миронова он, несомненно, очень любил), невозможно даже сравнивать с гормональным авангардизмом малосадовского «хеленуктизма». Среди стихов Александра Николаевича 70-80-х гг. есть такие, что навсегда остались в «Большом Сводном Тексте» русской лирики, куда хоть одной строчкой попасть — великая честь.

Снова о Бродском и Аронзоне

Ходили сегодня на радио — слушать только что смонтированную постановку «Петербургские близнецы» по нашей с О. Б. Мартыновой радиопьесе. О Бродском и Аронзоне, о близничном мифе ленинградской поэзии, о театре петербургских теней. Это первая радиопьеса для каждого из нас и к тому же наше первое за тридцать лет знакомства сочинение, написанное в соавторстве.

Спектакль получился на удивление хороший, но я, собственно, не о том.

Пока его слушал, задумался снова о Бродском и Аронзоне, об их разорванном сиамском существовании, о котором уже много думал:

Несомненно, все эти коллизии в будущем еще будут оживленно обсуждаться, но свою точку зрения выскажу уже сейчас: в конце 50 — начале 60 гг, когда Бродский и Аронзон познакомились и подружились, они — с точки зрения моей личной мифологии, являлись одним и тем же человеком (сами того, разумеется, не зная) — своего рода зачаточным платоновским шаром. А потом это существо — но не совершенное существо, а как бы зародыш совершенного существа — распалось на две половины и они двумя корабликами поскользили в совершенно разные стороны, не только не ища друг друга, но, я бы сказал, совершенно наоборот. Мне кажется, непредвзятый взгляд на стихи и того, и другого этого времени отчасти объясняет этот мой мифологический образ.

Сейчас, когда я слушал спектакль, в частности несколько раз, лейтмотивом возникающий разговор между Бродским и Аронзоном, зафиксированный в дневнике Риты Аронзон-Пуришинской:

Б: Стихи должны исправлять поступки людей.

А: Нет, они должны в грации стиха передавать грацию мира, безотносительно к поступкам людей.

Б: Ты атеист.

А: Ты примитивно понимаешь Бога. Бог совершил только один поступок – создал мир. Это творчество. И только творчество дает нам диалог с Богом.

— я подумал, следовало бы сказать еще одно: в этих двух половинках разрезанного ленинградского яблока познания жизни проявлены со всей выразительностью два основных типа восточноевропейского еврейства — миснагдский и хасидский. Рыжий хазарин Бродский — естественно, миснагд, горбоносый сефард Аронзон — конечно, хасид.

Как сказано в замечательных воспоминаниях Ехезкеля Котика (которые я недавно с наслаждением читал — спасибо за подарок Валерию Ароновичу Дымшицу):

Миснагид – это просто верующий еврей, но хасид считает, что небо, Бог и рай существуют только для него, и насколько ему дорог хасидизм, настолько ненавистны миснагды.

Кстати, немного поясняет взаимоотношения двух великих поэтов.

(Мне тут справедливо указывают, что идея наложения этих двух типов на одну из двоичных мифологем русской поэзии ХХ в. принадлежит М. Н. Эпштейну и воплощена им в статье «Хасид и талмудист. Сравнительный опыт о Пастернаке и Мандельштаме», опубликованной в № 4 журнала «Звезда» за 2000 г.

Вы знаете, я даже не стану утверждать, что не читал этой статьи в свое время. Но, видимо, постарался вытеснить ее из памяти — настолько необязательно и интеллектуально-блудливо это сочинение. Что М. Н. Эпштейн совершенно глух на стихи — это знает всякий, знакомый с его литературно-критической и эссеистической деятельностью на этой почве (достаточно вспомнить его знаменитый «метареализм»), что у М. Н. Эпштейна совершенно нет чувства языка — очевидно из его лингвистической деятельности последних лет (об этом хотя бы здесь, весьма разительно), но из вышеупомянутого эссея следует и что М. Н. Эпштейн имеет весьма смутное представление об еврейской истории, религии и этнографии.

Так что полемизировать с этой очевидной чушью насчет Пастернака и Мандельштама я не буду, а первенство М. Н. Эпштейна в смысле самой идеи вполне готов признать.)

Всякому, имеющему представление о сути различий между миснагдами и хасидами — и в религиозном, и в этнографическом смысле, да и в смысле превалирующего темперамента — ясно, хотя бы из вышеприведенного теологического разговора, что он в точности попадает в сердцевину этих различий!

Извещение «Новой Камеры хранения»

ОБНОВЛЕНИЕ СЕМИДЕСЯТОЕ от 13 октября 2010 г.

НА СМЕРТЬ ПОЭТОВ

Леонид Аронзон
(24 марта 1939, Ленинград — 13 октября 1970, под Ташкентом)

к сорокалетию со дня смерти

Леонид Аронзон. Избранные стихотворения. — (Факсимильное электронное издание)
Реализация «последней воли» поэта — авторского списка избранных стихов, составленного Аронзоном незадолго до отъезда в Ташкент.

Подготовка Ильи Кукуя

Елена Шварц
(17 мая 1948, Ленинград — 11 марта 2010, Санкт-Петербург)

Елена Шварц. Русская поэзия как hortus clausus: случай Леонида Аронзона
Из лекций, прочитанных осенью 2007 г. в Мэдисоне (Висконсин, США)
Расшифровка Лоры Литтл, сверка и редактура Ильи Кукуя

Елена Шварц. Определение
Запись из дневника 1966 года
Публикация Кирилла Козырева

Елена Шварц. Последние стихи
Публикация Кирилла Козырева

Александр Миронов
(28 февраля 1948, Ленинград — 19 сентября 2010, Санкт-Петербург)

Александр Миронов. Стихотворение памяти Е. А. Шварц

Последние фотографии Александра Миронова (май-июнь 2010) Автор фотографий Александр Андреевских

Валерий Шубинский. Сад невозможной встречи. — (Некролог)

ЛЕНИНГРАДСКАЯ ХРЕСТОМАТИЯ:
Александр Николаевич Миронов (1948 — 2010). ОСЕНЬ АНДРОГИНА. Эссе О. А. Юрьева «Два Миронова и наоборот»

НЕКОТОРОЕ КОЛИЧЕСТВО РАЗГОВОРОВ, журнал о стихах и поэтах
(редактор-составитель О. Б. Мартынова)

Выпуск, посвященный Александру Миронову:
Андрей Анпилов: ВЕЧЕР
Ольга Мартынова: О МИРОНОВЕ

Просьба к умеющим резать видео

Наталья Черных дает ссылку на выход к фильму Максима Якубсона «Имена». Фильм у меня был на видеокассете (но видеомагнитофон давно на свалке) — там есть замечательные кадры 60-х гг., любительский ролик о совместной поездке Аронзона, Понизовского, Вольфа на Черное море. Вольф много рассказывал об этой поездке.

Ссылка не прямая, а на сеть «В контакте», куда он, кажется, выложен. Я в таких сетях не зарегистрирован и не хочу, и даже не знаю, что делают мои одноклассники по школе № 216 Куйбышевского р-на г. Ленинграда (не потому что они мне немилы, а из устойчивой идеосинхразии к социальным сетям) , но если кто а) туда ходок и б) в состоянии вырезать всю документальную съемку, где участвуют Понизовский, Аронзон и Вольф, прежде всего, конечно, упомянутый черноморский ролик, то буду очень признателен.

Бродский и Аронзон / Пушкин и Тютчев

Речь, конечно, не о том, кто лучше, а кто хуже в смысле стихов или там таланта или гения вообще — оба они (лучшими, естественно местами) в таких уже районах, где оценочное сравнение становится попросту бессмысленным, хотя содержательное остается небесполезным, тем более у таких связанных друг с другом поэтов, о чем мы, впрочем, уже писали.

Речь сейчас о сравнительном воздействии того и другого на последующее русское стихописание, то есть о «литературно-исторической роли».

Воздействие Бродского началось почти мгновенно, проходило несколькими (двумя или тремя) крупными волнами и уже на его глазах определилось в качестве суммы интонационных и образно-генеративных приемов, перенятых огромным количеством стихотворцев практически безразлично к образному и прочему содержанию стихов самого Бродского. К середине 90-х гг. влияние Бродского настолько определило мелодику последовавших за ним поколений стихотворцев (но и стихотворцев его поколения тоже!), что практически перестало ощущаться как индивидуальное влияние. Оно стало просто среднестатистическим языком времени, таким образом, кстати, отчуждив у еще живого и действующего стихотворца Иосифа Бродского его язык, оставив его до какой-то степени «без языка» — потому что новый язык он, хоть и пытался, придумать уже не мог. Да и сколько можно, действительно? — как минимум два он на своем веку изобрел.

В этом смысле Бродский вполне сопоставим с Пушкиным, показавшим способы или приемы, оказавшиеся вполне доступными для массы современных ему и последовавших за ним стихотворцев, что очень остро ощущалось еще в тридцатых и даже, пожалуй, сороковых годах XIX в., но уже в пятидесятых годах, кроме особо острых случаев, перестало ощущаться персональной эпигонадой, а стало «поэтическим языком вообще», своего рода public domain. Кстати, и многое другое типологически сходно — в том числе и два языка Пушкина (романтический язык 20-х гг. и стихотворно-повествовательный 30-х), как бы отчужденных у него и оставивших его к концу жизни без собственного поэтического языка. Пушкин мог перейти — и практически перешел — на прозу, что для Бродского было закрыто в связи с полной по этой части неспособностью. Он мог — и пытался — сменить язык, что тоже было бы выходом из ситуации, но… Впрочем, это совсем другая тема.

Технического воздействия Леонида Аронзона на современников и потомков не было, нет и быть не может, поскольку великие стихи двух-трех последних лет его жизни — основной его вклад в русскую поэзию — просто-напросто не раскладываются на возможные к применению приемы — интонационные и языковые ходы, так легко вычленяемые и, главное, перенимаеме у Бродского. Нельзя, конечно, сказать, что у него нет техники — но эта техника неперенимаема (ряд довольно неудачных попыток нам известен; не будем их касаться, да и они ориентированы скорее на «предыдущего Аронзона», Аронзона середины 60-х гг. — еще рукотворного Аронзона).

В этом смысле Аронзон подобен Тютчеву. Можно себе представить подражание Тютчеву? Или интонацию Тютчева? Можно вычленить школу Тютчева или назвать последователей, наследователей и вульгаризаторов его «метода»? И то, и другое, и третье, и четвертое, конечно, совершенно невозможно. И никогда не было возможно. Стихи Тютчева безусловно поддается содержательному анализу, как поддаются ему и стихи Аронзона, но на сумму приемов, имеющих прикладное значение, не раскладываются.

Единственное воздействие Тютчева — нерасчленимое воздействие его стихов, удостоверяющее любому другому поэту, что чудеса случаются, что слово «неизвестным науке способом» способно создавать сущности (или в них превращаться) и, стало быть, надежда есть и будет.

И тем же для настоящей и будущей русской поэзии являются стихи Аронзона — свидетельством о чуде.

Вышел аронзоновский номер Венского альманаха,

сообщает Илья Кукуй.

Заказы следует посылать на адрес postmaster@kubon-sagner.de, цена книги – 32 евро (плюс пересылка).

Это от издателей.

От меня:

в альманахе опубликованы переводы стихов Аронзона на различные языки, в том числе три перевода Эльке Эрб и Ольги Мартыновой, которые кажутся мне невероятно, чудесно, непредсказуемо удавшимися. Один из этих перводов, знаменитое «Как хорошо в покинутых местах…» см. под загибом этой записи: Читать далее

Сегодняшнее занятие: Бродский и Аронзон

Я уже писал когда-то, что когда

Бродский и Аронзон познакомились и подружились, они — с точки зрения моей личной мифологии, являлись одним и тем же человеком (сами того, разумеется, не зная) — своего рода зачаточным платоновским шаром. А потом это существо — но не совершенное существо, а как бы зародыш совершенного существа — распалось на две половины и они двумя корабликами поскользили в совершенно разные стороны, не только не ища друг друга, но, я бы сказал, совершенно наоборот.

Или можно сказать по-другому: они были разделенными — ссорой и судьбой «сиамскими близнецами» (о понятии «сиамские близнецы» у Аронзона здесь).

Я принес на занятие записи авторского чтения и того, и другого — ранние записи до изумления похожи. Точнее говоря, это практически один и тот же голос, одна и та же интонация, одна и та же манера. Даже звуки одни и те же и одинаково не выговариваются. С годами, конечно, манеры разошлись — Бродский читал примерно так же, но уже без того напора и довольно редко подхватываясь энергетической волной — романтизм 60-х, постепенно переходящий в классицизм 80-х. Аронзон почти полностью изменил интонацию — с (обще-)романтической на барочную, с капризными закруглениями. В поздних записях (обратила внимание Ольга Мартынова) чтение Аронзона парадоксальным образом иногда напоминает чтение старой Ахмтовой — той самой Ахматовой, свиданием с которой он остался так решительно недоволен. Но, конечно, капризные завитки на величественной псевдобесстрастности ахматовской интонации выглядят куда ожидаемей. А ее медленность — несколько естественнее аронзоновской.

Разбирались «Стансы городу» и просто «Стансы» Бродского — т. е. «Да не будет дано умереть мне вдали от тебя…» и «Ни страны ни погоста…» — два анапеста на один сюжет, неудавшееся заклинание и неисполненное предсказание. Но — задумавшись о «голубиных горах» и о «кривоногом мальчике», «вторя» которому «да не будет дано умереть» — с ужасом вдруг вспоминаешь азиатские голубые горы, кузнецовские горы, в которых умер вечный юноша Аронзон — не кривоногий, конечно, но тяжко страдавший, в первую очередь, ногами — после энцефалита, полученного в геологической партии, куда его, кстати устроил (подтвердила недавно во Флоренции бывшая начальница этой партии) — Иосиф Бродский. «Стансы городу» написаны в 62 г., Аронзон погиб в 70. Может быть, заклинание переклинило несколько, но все же оно удалось. Да и предсказание в каком-то кривом смысле почти сбылось — Манхэттен, между прочим, тоже остров, да и венецианское кладбище…

А Аронзон лежит в Петербурге.

Впрочем, я уже писал, вернувшись прошлой осенью из Петербурга, что этот город перестал быть городом Бродского и постепенно становится городом Аронзона — все воздушнее и летучее становится он.

Кроме этих двух могил, показывал студентам и пресловутую фотографию «ахматовских сирот» над гробом А. А. А. Забавно, что изобретатель этого знаменитого словосочетания живет тут же неподалеку.

P. S. Очень обязан неизвестному мне zamost, указавшего в комментариях к одной интересной записи В. И. Шубинского на более чем вероятный ритмо-мотивный источник «Стансов»:

Бродский, мне кажется, имел в виду бунинское:

Там, в полях, на погосте,
В роще старых берез,
Не могилы, не кости —
Царство радостных грез.
Летний ветер мотает
Зелень длинных, ветвей —
И ко мне долетает
Свет улыбки твоей.
Не плита, не распятье —
Предо мной до сих пор
Институтское платье
И сияющий взор.
Разве ты одинока?
Разве ты не со мной
В нашем прошлом, далеком,
Где и я был иной?
В мире круга земного,
Настоящего дня,
Молодого, былого
Нет давно и меня!

ДОПОЛНЕНИЕ от 24 апреля 2009 г.:

У стихотворения, сообщает ниже в комментариях тот же любезный zamost, очень хорошая дата написания: 24. IX. 1917.

В сущности, мы можем теперь понимать «Стансы» Бродского как своего рода обращение (не обращение в прямом смысле, поскольку у стихотворения есть свой «лирический адресат» — а, скажем так, косвенное обращение, «удар от стенки») последнего русского нобелевского лауреата к первому.

И инициалы у них даже одинаковые!

Обращение-обещание: не повторить судьбу И. А. Б., не уезжать из России, не получать Нобелевскую премию, а стать… — да, в сущности, стать Аронзоном. Умереть — и подняться над мостами, пройти сквозь матовое петербургское небо и оказаться в райской солнечной местности, «где девочки-сестры…». Но не получилось, ну что же поделаешь. Второй И. А. Б. в этом не виноват — каждый делает в жизни, что может. И в смерти, наверно.

——————————————
В четверг — Олег Григорьев и Сергей Вольф, не(о?)-обериуты.