Речь, конечно, не о том, кто лучше, а кто хуже в смысле стихов или там таланта или гения вообще — оба они (лучшими, естественно местами) в таких уже районах, где оценочное сравнение становится попросту бессмысленным, хотя содержательное остается небесполезным, тем более у таких связанных друг с другом поэтов, о чем мы, впрочем, уже писали.

Речь сейчас о сравнительном воздействии того и другого на последующее русское стихописание, то есть о «литературно-исторической роли».

Воздействие Бродского началось почти мгновенно, проходило несколькими (двумя или тремя) крупными волнами и уже на его глазах определилось в качестве суммы интонационных и образно-генеративных приемов, перенятых огромным количеством стихотворцев практически безразлично к образному и прочему содержанию стихов самого Бродского. К середине 90-х гг. влияние Бродского настолько определило мелодику последовавших за ним поколений стихотворцев (но и стихотворцев его поколения тоже!), что практически перестало ощущаться как индивидуальное влияние. Оно стало просто среднестатистическим языком времени, таким образом, кстати, отчуждив у еще живого и действующего стихотворца Иосифа Бродского его язык, оставив его до какой-то степени «без языка» — потому что новый язык он, хоть и пытался, придумать уже не мог. Да и сколько можно, действительно? — как минимум два он на своем веку изобрел.

В этом смысле Бродский вполне сопоставим с Пушкиным, показавшим способы или приемы, оказавшиеся вполне доступными для массы современных ему и последовавших за ним стихотворцев, что очень остро ощущалось еще в тридцатых и даже, пожалуй, сороковых годах XIX в., но уже в пятидесятых годах, кроме особо острых случаев, перестало ощущаться персональной эпигонадой, а стало «поэтическим языком вообще», своего рода public domain. Кстати, и многое другое типологически сходно — в том числе и два языка Пушкина (романтический язык 20-х гг. и стихотворно-повествовательный 30-х), как бы отчужденных у него и оставивших его к концу жизни без собственного поэтического языка. Пушкин мог перейти — и практически перешел — на прозу, что для Бродского было закрыто в связи с полной по этой части неспособностью. Он мог — и пытался — сменить язык, что тоже было бы выходом из ситуации, но… Впрочем, это совсем другая тема.

Технического воздействия Леонида Аронзона на современников и потомков не было, нет и быть не может, поскольку великие стихи двух-трех последних лет его жизни — основной его вклад в русскую поэзию — просто-напросто не раскладываются на возможные к применению приемы — интонационные и языковые ходы, так легко вычленяемые и, главное, перенимаеме у Бродского. Нельзя, конечно, сказать, что у него нет техники — но эта техника неперенимаема (ряд довольно неудачных попыток нам известен; не будем их касаться, да и они ориентированы скорее на «предыдущего Аронзона», Аронзона середины 60-х гг. — еще рукотворного Аронзона).

В этом смысле Аронзон подобен Тютчеву. Можно себе представить подражание Тютчеву? Или интонацию Тютчева? Можно вычленить школу Тютчева или назвать последователей, наследователей и вульгаризаторов его «метода»? И то, и другое, и третье, и четвертое, конечно, совершенно невозможно. И никогда не было возможно. Стихи Тютчева безусловно поддается содержательному анализу, как поддаются ему и стихи Аронзона, но на сумму приемов, имеющих прикладное значение, не раскладываются.

Единственное воздействие Тютчева — нерасчленимое воздействие его стихов, удостоверяющее любому другому поэту, что чудеса случаются, что слово «неизвестным науке способом» способно создавать сущности (или в них превращаться) и, стало быть, надежда есть и будет.

И тем же для настоящей и будущей русской поэзии являются стихи Аронзона — свидетельством о чуде.