Футболист «Хапоэля» Итай Шехтер забил «Зальцбургу» гол. Надел кипу и помолился. Судья-португалец выдал ему горчичник.

Спрашивается: где в футбольных правилах запрещается евреям молиться? Или надевание кипы приравнивается к снятию футболки?
А если рассматривать это как прецедент, то не следует ли предупреждать каждого футболиста, перекрестившегося после забитого (или незабитого) гола? Кстати, неплохая идея — избавились бы, наконец, ото всех этих бразильцев. А мусульмане, молящиеся с закрыванием лица — но без кипы? Или все дело в ермолке? Португальской инквизиции, видите ли, не нравятся наши ермолки!

Итай Шехтер — отныне мой любимый футболист. Добрый Газпром, купи его, пожалуйста, для «Зенита». Клубу Левина-Когана необходим Итай Шехтер! Один город, один клуб, один еврей!

ДОПОЛНЕНИЕ: Ученые люди (в комментариях) говорят, что правилами запрещается вытаскивать из трусов. А другие ученые люди (в комментариях же) замечают, что ничего необычного не произошло: надел ермолку, получил желтую метку. Так что судья дважды прав.

Правда ли, что во времена Даниэля Дефо «художественная литература», т. е. вымысел в книжной форме был запрещен в Англии законом, поскольку-де ложь и обман? Поэтому приходилось оформлять в качестве подлинных дневников и воспоминаний.

Это телегу протолкала на лекции половина знаменитого семейства Ассманн, когда наш сын еще был филологом и учился в Констанцском университете. Соврала?

О звездках — о жужелах еле живых,
О плачущих крыльями в черных коробках,
Облитых мерцаньем ночных ежевик —
Оттекшим, померкнувшим; или же в их
Осевшим подблескивать крыльях коротких, —

О тех облаках, да — об их животе,
О розово-синем и желтом сысподу,
О мраке крученом в его пустоте,
О тьме, где вращаются тени не те,
О свете, сбегающем в гулкую воду, —

О свете другом, из другого угла
О черно-зеленом, как лавр или падуб,
Оттуда идущем, где полая мгла,
Оттуда, где голая полночь кругла,
Откуда ни света, ни мрака не надо б, —

О небе другом на другой стороне,
О серо-сухом, как ежовая шерстка,
О полой луне, да — о полой луне,
О полуиссохшей, о той, где на дне
Огонь наддвоённый глядит из наперстка. —

VIII, 2010

Я вообще человек не завистливый, а если и завидую иногда, то только себе самому. К сожалению, очень изредка.

Но сейчас — несомненно завидую: вероятно, не больше десятка людей (думаю, это еще очень щедро оценено) имели до сих пор возможность прочитать роман Павла Зальцмана «Щенки» — и «я из тех, кто выбирает сети» (Илья, спасибо!). Роман гениальный — и по прозе, и по образу (пред)(по)революционной России, по сравнению с которым вся интеллигентская и полуинтеллигентская умышленность, пущенная «молодой советской литературой» на разухабистое живописание ужасов и стихий, вся эта «Россия, кровью умытая», вся пильняковщина и даже — боюсь сказать — бабелевщина просто-напросто меркнут. В буквальном смысле меркнут — в ровном и ясном свете безумия, поразившего целый мир. Не только людей, но и животных, не только животных, но и прочую природу: воду, небо, землю.

Я писал уже о Павле Зальцмане, в связи с его стихами, и давал ссылку на посвященный ему сайт. Повторю стихотворение, соименное роману:

Щенки

Последний свет зари потух.
Шумит тростник. Зажглась звезда.
Ползет змея. Журчит вода.
Проходит ночь. Запел петух.

Ветер треплет красный флаг.
Птицы прыгают в ветвях.
Тихо выросли сады
Из тумана, из воды.

Камни бросились стремглав
Через листья, через травы
И исчезли, миновав
Рвы, овраги и канавы.

Я им кричу, глотая воду.
Они летят за красный мыс.
Я утомился, я присяду,
Я весь поник, мой хвост повис.

В песке растаяла вода.
Трава в воде. Скользит змея.
Синеет дождь. Горит земля.
Передвигаются суда.

1936 г.

Повторяю также ссылку на отрывок из романа «Шенки».

Чего я пока никак не понимаю, так это того, что роман начинается в Сибири (в Забайкалье, уточняется на сайте по дневнику Филонова), да это ощущается и по пейзажу, и похоже, что на исходе времен большого голода, т. е. тогда примерно, когда роман был начат сочинением (1932), А продолжается, вместе со всем своим животным и человеческим персоналом, где-то в Молдавии и то ли во время Первой мировой войны, то ли даже, может быть, в революцию пятого года. А может, и во время гражданской войны. Разумеется (если я от волнения ничего особо существенного не упустил), это скорее всего результат неоконченности романа, но, пожалуй, я готов с этиом даже смириться как с особым повествовательным образом, смысл для которого еще надо будет придумать. Впрочем, мне осталось еще около трети объема.