Я вообще человек не завистливый, а если и завидую иногда, то только себе самому. К сожалению, очень изредка.

Но сейчас — несомненно завидую: вероятно, не больше десятка людей (думаю, это еще очень щедро оценено) имели до сих пор возможность прочитать роман Павла Зальцмана «Щенки» — и «я из тех, кто выбирает сети» (Илья, спасибо!). Роман гениальный — и по прозе, и по образу (пред)(по)революционной России, по сравнению с которым вся интеллигентская и полуинтеллигентская умышленность, пущенная «молодой советской литературой» на разухабистое живописание ужасов и стихий, вся эта «Россия, кровью умытая», вся пильняковщина и даже — боюсь сказать — бабелевщина просто-напросто меркнут. В буквальном смысле меркнут — в ровном и ясном свете безумия, поразившего целый мир. Не только людей, но и животных, не только животных, но и прочую природу: воду, небо, землю.

Я писал уже о Павле Зальцмане, в связи с его стихами, и давал ссылку на посвященный ему сайт. Повторю стихотворение, соименное роману:

Щенки

Последний свет зари потух.
Шумит тростник. Зажглась звезда.
Ползет змея. Журчит вода.
Проходит ночь. Запел петух.

Ветер треплет красный флаг.
Птицы прыгают в ветвях.
Тихо выросли сады
Из тумана, из воды.

Камни бросились стремглав
Через листья, через травы
И исчезли, миновав
Рвы, овраги и канавы.

Я им кричу, глотая воду.
Они летят за красный мыс.
Я утомился, я присяду,
Я весь поник, мой хвост повис.

В песке растаяла вода.
Трава в воде. Скользит змея.
Синеет дождь. Горит земля.
Передвигаются суда.

1936 г.

Повторяю также ссылку на отрывок из романа «Шенки».

Чего я пока никак не понимаю, так это того, что роман начинается в Сибири (в Забайкалье, уточняется на сайте по дневнику Филонова), да это ощущается и по пейзажу, и похоже, что на исходе времен большого голода, т. е. тогда примерно, когда роман был начат сочинением (1932), А продолжается, вместе со всем своим животным и человеческим персоналом, где-то в Молдавии и то ли во время Первой мировой войны, то ли даже, может быть, в революцию пятого года. А может, и во время гражданской войны. Разумеется (если я от волнения ничего особо существенного не упустил), это скорее всего результат неоконченности романа, но, пожалуй, я готов с этиом даже смириться как с особым повествовательным образом, смысл для которого еще надо будет придумать. Впрочем, мне осталось еще около трети объема.

Этот поразительный роман называется «Загнанные», во французском оригинале (1933) «Les Traqueˆs», в немецком переводе (2010), в котором я его и прочел, – «Die Gehetzten»[1]. Начало романа более чем замечательно и заслуживает помещения в один из сборников лучших романных начал ХХ века (такие существуют и хорошо делают, что существуют):

Покойным ровным шагом, гигантское красное знамя впереди, со стороны вокзала приближается конный отряд.
Хоть я и привык уже к таким проездам, но этот производит на меня сильное впечатление. Я останавливаюсь, обескураженный надписью черными буквами по красному знамени: «Да здравствует революция! Смерть жидам!»

В августовском номере московского журнала «Лехаим» статья Вашего корреспондента о Мишеле Матвееве (Иосифе Константиновском).

Журнал «Воздух» 3-4, 2009 я давно уже прочитал, он у нас случайно есть а натюрель, но тут он появился в сети и вот что я хочу сказать, еще тогда хотел, ждал только, когда в сети появится:

Поэзия у нас, конечно, живет где хочет, потому что она над поверхностью земною витает на манер ароматного испарения или сладостно жужжащего роя. А вот проза, кажется, существует только по краям и окрайнам российским. Или представим себе это так: главное закругление земли приходится, как известно, на район ГУМа. Оттуда проза как субстанция твердая и гладкая, а иногда и скользкая, скатывается, скатывается, скатывается — в Москве особо не задерживается, если ни за что случайно не зацепится и ни во что случайно не уткнется. Или если консистенция у нее такая, что она к поверхностям прилипает и присыхает. Но это мы и прозой можем назвать только чисто литературоведчески. Т. е. в том смысле, что не стихи.

Короче говоря: Владимир Рафеенко из Донецка. На мой вкус, замечательно по фактуре (иногда не без «Школы для дураков», но это и неплохо: школа она на то и школа — для умных, конечно). Из романа «Невозвратные глаголы», главка «Лошадиная голова»:

Катилась по дороге Лошадиная Голова. Ушами по земле хлопала. И прикатилась она к избе номер восемь по проспекту композитора Огинского, к девочке Маше, которая на ту беду оказалась дома. Тук, тук — постучалась лошадиная голова в окна к Маше.

— Кто там?
— Открывай, Машутка, — сказала голова, — накорми меня борщом и мясом, а я за это службу тебе сослужу.
— Я не открываю дверь незнакомым головам, — отвечает Маша, а сама дрожит, как осиновый лист.
— Открывай, сучка, — закричала голова лошади, — это я, твоя учительница физики! Я пришла к тебе в дом поговорить о твоей успеваемости! Дай мне сюда твою мать и твоего отца! Я им всё расскажу о тебе, я им открою глаза на педагогику средних классов.
— Моя мама ушла на кладбище бабушку проведать, а папа к двери подходит только с топором, потому что пьёт всю неделю. Но если ты хочешь, голова, я могу его разбудить и позвать сюда к двери. Но боюсь, что тогда тебе не придётся больше катиться от домика к домику и хлопать ушами по пыльной поселковой дороге, не придётся также носить синие махровые юбки и жакетки с огромными синими якорьками на плоском животе, чёрные массивные туфли, мохнатые усы, огромные брови, глаза иезуита-извращенца и бородишку на манер шевалье Арамиса. Да, голова, боюсь, что тебе не придётся уже всего этого делать, потому что топор отца моего быстр, как мысль, отточенная бритвой Оккама.

Между прочим, вообще всё не так ужасно с прозой, как иногда кажется, если принимать за реальность созданную московскими гламуростроителями «актуальность».

Вот, например, Нина Николаевна Садур новую повесть написала — на мой вкус, замечательную и для себя совершенно необычную. Ну, Нину Садур хоть у Никитских ворот посели, она все равно будет жить на окраине России.

Или. скажем, в «Новом», как ни странно, «мире», довольно замечательная повесть товарища моей литературной… не сказать юности, конечно… ну, пускай будет: поздней молодости — М. Ю. Угарова, хоть у него, как я недавно случайно заметил по одному его недавнему интервью, оказалась довольно-таки нетвердая память об этих временах. Талантливая стилизация прозы 60-х гг. — неудивительно, что талантливая, Михаил Угаров всегда был чрезвычайно талантливым стилизатором, но удивительно (и удачно, потому что неожиданно), что 60-х гг.

В общем, больному становится несколько лучше.

Неужели никому никогда не приходило в голову в связи с «Крейцеровой сонатой», что комплекс ее идей чисто хлыстовский, переходящий даже в скопчество? По типу своему Толстой был русский сектант «из благородных», каких в первой трети XIX века было много, хотя бы и вокруг «корабля Татариновой». Он, в сущности, несколько опоздал родиться, а то бы тоже сделался «Саваофом» и давал советы царю, как ему обустроить Российскую империю. Впрочем, он и давал.

Любопытные возможности возникают через его постоянный интерес к Федору Кузьмичу — т. е. к покровителю хлыстовскому Александру Павловичу — фигуре, собственно, того же типа и комплекса понятий.

Если никому это не приходило в голову (если кто знает о таком, то, пожалуйста, сообщите, чтобы я не считал себя первооткрывателем), то только потому, что критики и литературоведы (почти) никогда не отвечают на то, что сказано, а только на то, что, как им кажется, им могли бы сказать — в точности, как те гениальные дамы из вагонного зачина к «Крейцеровой сонате». Сегодня из этих дам обоего пола состоит подавляющее большинство «мыслящей» публики. Ну, и, конечно, весь Вейнингер обнаруживается в рассуждении про женщин и евреев из той же самой «Сонаты».

Это я начал читать книгу Б. Ф. Егорова о «российской утопии» — к сожалению, очень плохую и неприятную, как мне кажется. Но хотя бы уже не бесполезную.

но вот интересно: заметил ли уже кто-нибудь, что повесть С. А. Толстой «Чья вина?» (1892-93, опубл. 1994), считающаяся (и подозаглавленная) ответом графини на «Крейцерову сонату», имеет, по сути, к «Крейцеровой сонате» очень мало отношения. Как, впрочем, и большинство современных реплик, пытавшихся критиковать реакционного графа с точки зрения социальной проблематики и разумного (т. е. в тогдашних терминах, прогрессивного) устройства жизни. В то время как граф пишет о плотской любви как об инструменте смерти, с которой, как известно, он вел личную войну не на жизнь, а на смерть.

Графиня это, в отличие от многих других, понимала, и форма «ответа на сонату», распространенная в 90-х гг. XIX в. забава, которой отдал дань и другой член толстовского семейства, беллетрист Лев Львович Толстой (тот полагал, что достаточно как можно раньше жениться, и всё будет в порядке), была для нее скорее литературной маскировкой ответной пощечины мужу. Потому что она воспринимала «Крейцерову сонату», с ее беззастенчивым использованием многочисленных деталей, относящихся к их совместной, а значит, и к ее личной жизни, как личное оскорбление. И не без оснований, которые мы, конечно, не будем здесь все перечислять. Достаточно хотя бы опасений, что публика именно в ней будет видеть прототип нехорошей героини «Сонаты», развеянью какового заблуждения ей пришлось посвятить много времени и усилий — в основном, по снятию с «Крейцеровой сонаты» цензурных ограничений. По логике: не будет же женщина, которую «вывели», так заботиться о публикации памфлета.

Итак, особого литературного отношения к «Крейцеровой сонате» «Чья вина?» не имеет. Зато много отношения имеет она к «Семейному счастью» (1859), как бы жизнестроительной программе, разработанной Толстым и до некоторой степени осуществленной в первые 15 лет совместной жизни с Софьей Андреевной. Это как бы обратный римейк «Семейного счастья» — при совпадении многих ситуаций, начиная с исходной. Не говоря уже о том, что оба текста написаны от первого женского лица. Или лучше сказать от первого лица женского рода?

Пародия? Издевательство? Сведение счетов? В любом случае — серия ответных ударов, в том числе и заметно ниже пояса.

Важнейшей публикацией номера является, несомненно, рецензия Анастасии Бабичевой на книгу Александра Миронова «Без огня». Может быть, она устроена чуть-чуть неподвижней, чем это на таком небольшом объеме хорошо, и, может быть, слегка злоупотребляет стихотворными цитатами, которые сами по себе (я знаю, литературные критики мне не поверят) не только ничего не доказывают, но и по большей части ничего и не показывают. Но тем не менее — в этой маленькой статье вопросы поэтики Александра Миронова поставлены правильно, т. е. сущностно:

—

а взгляд на Миронова как на большого русского поэта с самого начала задан определенно и точно:

Сказанное, конечно же, не означает, что всё остальное безынтересно. Я еще не всё прочел (и не всё буду читать), но вот, скажем, три стихотворения Дм. Веденяпина, из которых мне очень нравятся первое и третье.

Начал и вскоре закончил читать роман Кибирова, называемый «Лада, или Радость», о собачке. Я бы его скорее назвал просто — «Собачья радость», подразумевая фактуру прозы. Как будто это не взрослый мужчина писал, с усами, а некая игривая старая девушка, закончившая Смольный институт. Заочно.

Пойду лучше читать повесть Софьи Андреевны Толстой «Чья вина?».

претензии Ивана Ахметьева и наши с ним и не только с ним объяснения по поводу моей статьи «О лирической настоятельности советского авангарда».

Это мне самому для памяти, но, быть может, кому-нибудь вся дискуссия покажется небезынтересной и/или окажется полезной.

Номер этот откроют на Литкарте еще очень не скоро (там еще и предыдущий, кажется, не открыт), и я позволю себе выставить беседу со мной, там опубликованную. Поскольку есть интересующиеся на ее счет, причем в районах земного шара, куда журнал «Воздух» доходит редко.

Вопросы задавала Линор Горалик.

1. Однажды (“Новое литературное обозрение” №66, 2004 , “Сопротивлению ходу времени”, беседа с Валерием Шубинским) Вы сказали, что каждый Ваш новый роман, каждая новая пьеса — это не просто другой текст, а «немножко другая литература». Как это устроено со стихами (здесь ведь точка перехода оказывается куда менее четкой)? Есть ли ощущение периодов начавшихся и закончившихся, переломных моментов, после которых начинало писаться иначе, — может быть, незаметных читателю или критику, но известных Вам самому?
Читать далее →