Ни малейшего представления, что сей сон значит. Может, кто сходит, а потом расскажет?

которая, собственно, еще продолжается — сегодня второй день для широкой публики (первые три дня — официально — были для профессиональных посетителей).

Никуда не пошли, отдыхаем, проглядываем литературные («ярмарочные») приложения больших газет. Переводов с русского сейчас вообще немного, соответственно, пишут о них еще меньше, но что любопытно: против обыкновения вовсю ругают Виктора Ерофеева и Пелевина. Ерофеев де пуст, и никакого содержания в нем кроме тщеславия не имеется. А Пелевин банален, мычит тысячекратно пережеванные «философемы» и вообще туп, глуп и неостроумен. Для описания переходного периода еще годился, а теперь…

Короче говоря, надоели.

А так когда-то любили! Ерофеев вообще до сих пор главным специалистом по России является — чуть что, сразу во всех газетах объясняет что к чему — где там, значит, недоразвитость и отсталость от цивилизованного мира.
А Пелевину в конце 90 гг. даже специальную премию за сатирическую литературу выдали, а одна газета написала, что жизнь такого критика (книжка называлась что-то про какое-то поколение, я ничего не могу сказать, не читал) в Москве «конечно, не находится в безопасности». Призывала, значит, предоставить политическое убежище.

И вот, надоели.
Людей, которые сами себя не уважают, дорогие коллеги и соотечественники, не уважает в конечном итоге никто.

Самый хороший отдел — Саудовской Аравии. Там выставлен только Коран во всех возможных форматах — и правильно. Нечего разбрасываться.
Между полками с Кораном ходят саудовские бабы, колыхаясь белыми, зелеными и коричневыми колоколами, и нагло смеются из своих амбразур.

Самый прекрасный плакат — на стенке представительства города Санкт-Петербурга: мой (некогда) любимый журналист Александр Невзоров овладевает лошадью из положения спереди. Такое еще ни одному жеребцу не удавалось, даже арабскому из вышестоящего павильона. Может же собственных Невтонов. Когда хочет.
Но вообще Невзоров очень симпатичный — каким он был, таким он и остался.

Самая приятная встреча на сегодняшней ярмарке — Виктор Александрович Бейлис. Выпили с ним чаю и поговорили об украинском правописании. Виктор Александрович, знаток экзотических языков, со своей обычной любезностью прочел одну мою еще не совсем законченную рукопись и обратил внимание на то, что в некоторых украинских словах я не туда ставлю мягкий знак, причем систематически. Постоянно пишу «жидивьский», а нужно «жидивський». Сейчас быстренько поправлю — и пойду дальше блистать и вращаться.

Все же ни на что и ни на кого нельзя в этом мире положиться.

Знакомый, встреченный третьего дня трижды, а вчера дважды, сегодня не встретился ни разу. И что я буду делать с рядом 3 — 2 — 0? Как его встрою в мировую гармонию?

Впервые за все годы были в зале литагентов (знакомили знакомого писателя со знакомым агентом). Литературные агенты являются своего рода ложным вентилем на трубе, предназначенным все мы понимаем для чего. Если сравнить писательство с добычей нефтегаза, а издательство с его переработкой и использованием, то литературное агентство является транзитной страной. По дороге в зал обнаружили, что кроме этой известной и ненавистной профессии (следует ли оговориваться, что среди литагентов встречаются очень милые люди и со многими у нас очень милые отношения? И что, к сожалению, бывает, что без них не обойтись) образовалась еще одна — литературных разведчиков (скаутов). Вообще, выбор выражений говорит сам за себя. Бойцы невидимого фронта этакие.

Зал литагентов страшен. Такие показывают в американских комедиях из жизни клерков. Ряды, ряды, ряды столов, столов, столов. На каждом столе лампа. За каждым столом боец (или бойница) невидимого фронта с табличкой на груди. Даже стало их жалко, тоже ведь работенка несладкая. Но до утра необходимо это чувство победить.

Завтра последний день — славатегосподи. В воскресенье вообще не пойдем туда, пусть обходятся без нас как хотят.

За ужином в гостях встретился однофамилец критика Владимира Вейдле — хозяин небольшого издательства. Зачем-то очень долго и страстно убеждал его издать книжку статей однофамильца. Потому что это де будет забавно. Издатель храбро защищался и защитился аргументом, что он внесет мое предложение в свой список ста самых блистательных способов обанкротиться. Но на первом месте остается все же ввоз немецкого виски в Шотландию.

Вчерашний знакомый встретился дважды. Надо полагать, завтра он встретится только один раз, а послезавтра исчезнет.

Знакомых все больше и больше. Успокаивает только, что незнакомые все-таки все еще значительно многочисленнее. Представил себе, что все знакомые и все подарили по книжке, а я эти триста тысяч книжек таскаю по ярмарке в двух бумажных торбочках.

Но все не так страшно — незнакомые книжек не дарили, а подарил прохожий поэт-верлибрист Вячеслав Куприянов. И был унесен отливом.

А уже вечером случайно встретился один редактор газетный, «пожал руку со значением» и попросил писать для его в высшей степени прогрессивнной газеты.

Ладно, говорю, напишем, где наша не пропадала. Но только никакой политики. Мне жена запрещает писать про политику. И правильно делает. Про культуру — пожалуйста. Или про природу.

Растерялся совсем, бедный. Как же, говорит, без политики, как их разделить — у вас же там в России эти страшные Naschi (вот ведь у человека память! — я с трудом вспомнил, что он имеет в виду).

Бросьте, говорю, мил-человек. Если я вам напишу, что думаю, так вы же меня первый не напечатаете. Цензура-то не дремлет в свободном мире, сами знаете. Не верите, что есть цензура? Так вы же и есть цензура. Я уже многим вашим коллегам доказал, что цензура есть, а у одного даже бутылку вина выиграл, забившись на этот счет. Ну ладно, смотрите: вот я вам, например, сейчас на салфетке напишу, хотя это, конечно, ни одну свинью давным-давно не интересует:«»Наши» ваши просто шустрые молодые карьеристы, а главные карьеристы те, кто их используют в качестве рекламного агентства. Такой у них своего рода симбиоз». Ну как, напечатаете? Улыбается смущенно, а в в глазенапах пробегает бегущей строкой: ох, не напечатаю.

Я, говорит, вам позвоню.

Звоните, звоните, говорю. Телефон не изменился. Про природу там или про книжку какую хорошую — это всегда пожалуйста. Изящество слога и красоту мысли гарантирую. А про всю эту вашу мерзость писать не буду, даже и не спрашивайте. Здоровье дороже. И про боржом не спрашивайте. Про боржом могу только одно сказать: не тот стал боржом.

Do swidanja, говорит. Spokojnoj notschi!

Гуте Нахт, альтер Кнабе! — отвечаю, и мы уходим домой по улицам Франкфурта, нежно выдыхающим разноцветное электричество.

Читаю том Давида Самойлова в Большой серии Новой Библиотеки поэта. Это последний из трех «советских томов», полученных летом (Шефнер, Кирсанов и Самойлов). Чтением я его еще не закончил, но должен объявить следующее:

В своей статье о Ривине я так аттестовал (в сноске) стихотворение Самойлова «Памяти А.Р.»: «…самодовольный, жирный, советский стишок».

По перечтении должен признать, что я погорячился. Да, самодовольный. Да, советский. Но не очень жирный. Некоторая сложность картины мира там все же наблюдается. По ходу. Результирующей, однако, является советская простота.

Были на ярмарке. Встретили очень много знакомых, отчасти даже и родственников. Назначенных — но еще больше неназначенных. У ярмарки этой вообще такое свойство — постоянно встречаются знакомые. Один немецкий знакомый встретился даже трижды — и в совершенно разных концах этого гигантского «выставочного комплекса». Такой усердный…

Видели великого переводчика Петера Урбана, с виду совершенно похожего на тяжело пьющего русского человека — даже стучит сигареткой без фильтра о тыльную сторону ладони. Перевел всего Чехова, перевел всего Хармса, выпустил только что «Героя нашего времени» и собирается вообще все перевести. Буквально всё. Даже «Корову» Геннадия Гора.

Наблюдение № 1:

Естественно, вывешено довольно много государственных флагов. Некоторые очень похожи на уголовные татуировки.

Наблюдение № 2:

В районе скопления австрийских и швейцарских издательств на расстоянии друг от друга в несколько метров устроено штук пять маленьких площадок для литературных чтений. Идея странная, но еще страннее, что на всех площадках одновременно выступали какие-то несчастные. Интересно, что чем меньше слушателей, тем вдохновеннее выступает швейцарец. Австриец же злится, заикается и оглядывается. Но выступать не прекращает. А куда денешься?

Я несколько раз уже вспоминал (напр. в романе «Новый Голем»), как покойный Б. Б. Вахтин учил меня, тогда молодого поэта, что главной де книгой, необходимой всякому профессиональному литератору, является хороший календарь со множеством дат рождений, смертей, первоизданий и т. д. и т. п. А главным знанием — знание, что юбилеем считается всякое число лет, делимое на пять.

Никогда бы не подумал, что не пройдет и 25 лет (точнее, 25 и прошло, даже чуть больше), и я окажусь в положении человека, которому такая книга и такое знание действительно остро необходимы. А именно, подрядился я тут писать для одной берлинской газеты ежемесячную колонку, т. н. «Klassikerkolumne», т. е. о различных классических писателях и произведениях по поводу юбилеев первых и новых изданий вторых.
И тут, конечно, внутренний протест немедленно разгорелся во мне («цулохошник» называли меня в детстве жлобинско-рогачевские родственники, от еврейского выражения «аф цу лохес» — «назло»), и я немедленно возненавидел круглые даты и возлюбил некруглые. Колонку, конечно, подрядился — так и буду писать с Божьей помощью. Одно другого не касается.

А некруглые даты я тоже буду любить. Прямо здесь.

Вот, пожалуйста:

4 октября 1689 г., т. е. ровно 317 лет назад, в Москве был сожжен на костре немецкий барочный поэт Квиринус Кульман (р. 25 февраля 1651 г. в Бреслау). Стихи его (и некоторых других поэтов немецкого барокко) в довольно блистательных переводах В. Летучего (в частности, сам Кульман) и А. Прокопьева см. здесь. Сожжен же Кульман был за еретичество по доносу местного лютеранского пастора Иоахима Мейнке и, говорят, по настоянию самоуправления «Немецкой слободы».
Читать далее →

Франкфурт, конец сентября, Восточный парк. Перед грозой

Небо разом потемнело, a всё, что под небом, стало светлее, как будто бы — со стальным каким-то отливом — светясь из себя.

На западном краю неба дважды грохнуло, на южном — вспыхнуло трижды.

Последние велосипедисты проносятся по парку, пригибаясь, и стоя въезжают на выезд. Привязанный к одному из велосипедов, в гору карабкается французский бульдог – небольшая собака с лицом кошки.

Перед колесами тяжело-хлопотливо и с теплым почему-то ветром из-под мышек взлетают толстые серые гуси и улетают внутрь парка — прячутся от дождя в пруду.

Прочих птиц уже давно не было видно.

В аллеях вздрогнули фонари. Грозно запахло предгрозовой затхлостью. Деревья присели на корточки и схватились за голову.

Всё потемнело, и только небо посветлело, как будто бы светясь из себя с каким-то стальным отливом.

В стыках тротуарной облицовки сверкнули первые острия.

Совершенно ясно, что печатно употреблять непечатные слова снова сделалось совершенно невозможным — прежде всего, стилистически. Святые для каждого русскоязычного сердца слова эти вконец опошлены и загрязнены т. н. писателями, недостойными даже близко подойти к забору, где невинной детской рукой написано одно из двух Главных Существительных.

С другой стороны, использование общепринятых разговорных дериватов 80 гг., вроде бездарной и отдающей журналом «Иностранная литература» кальки «трахаться», тоже не сулит творческих свершений.

О Существительных я задумаюсь как-нибудь позже, когда переделаю все остальные насущные дела, а что касается Глагола, то, в результате чтения академического эпистолярия А. П. Чехова, предлагаю позаимствовать дериват у певца любви и дачи, грусти и скуки, благороднейшего и интеллигентнейшего существа в котелке и пенсне. Итак, в личной переписке Антон Павлович предпочитал использовать слово «тараканить».

По-моему, очень хорошее слово. Особенно для литературных произведений из жизни подростков и юношества:

«На скамейке у школы нервно тараканились ученики 9 «а» класса с изучением предметов на польском языке» — начало повести.

« — Пацаны! Вовка Батон из седьмого «б» оттараканил физкультурницу Людмилу Иванну — прям на шведской стенке!» — середина.

«Все, вконец мозги затараканили!» — конец.