Сочинил статью для тематического номера мюнхенского журнала «Tumult» — краткий очерк истории строительства Америки в России. Номер («об Америке»; в основном, об «американском языке») выйдет осенью, к Франкфуртской книжной ярмарке.
Вчерне закончил колонку об Арсении Тарковском.
Для русского читателя там, думаю, будет не много интересного (всё то же и те же — тарковские шамхалы, переводы стихов Сталина, в одном году первая книжка и первый большой фильм сына и пр.), но по ходу сочинения я установил у себя какое-то совершенно неожиданное личное чувство родства и благодарности — как будто он специально был, чтобы я был.
Видел я его один раз в жизни — летом 1986 г., в Москве — не помню, где было чтение. Помню жену — загорелую старуху в пестром тюрбане. После чтения к А. А. подошла французская то ли студентка, то ли аспирантка и передала привет (письмо? нет, вряд ли) от сына из Парижа. Все мы знали, что тот смертельно болен. Помню сухую, старую, судорожную руку, которая медленно гладила круглое, заплаканное французское лицо. Меня привел один вечно-восемнадцатилетний московский поэт, по домашнему знакомству претендовавший на получение лиры, но не только от Тарковского, а ото всех, у кого только предполагалась в наличии какая-нибудь лира. Но знакомить не стал, за что потом извинялся, уважительно мотивируя вышеописанным. Я, собственно, и не претендовал, не говоря уже о лире. А теперь такое чувство…
Кажется, суть значения Тарковского не в величине его как поэта (хотя многие стихи мне по-прежнему очень нравятся — т. е. и сейчас понравились, когда перечитал), а в качестве и природе речи, которой он говорил. Это была как бы «альтернативная речь», «несоветская» — за счет чего? Не думаю, что это можно определить. Другое «словесное мясо». Может быть, дело было в том, что он действительно оказался «младшим из семьи людей и птиц» и был как будто предназначен для продления существования этой речи. для ее передачи по той тончайшей нити, которой был сам. Почему именно он? — Ни из биографии, ни из происхождения прямого ответа на этот вопрос не вывести. Были десятки вполне талантливых людей с примерно схожими исходными обстоятельствами и жизненными путями, но все они в конце концов (или с самого начала) заговорили вполне по-советски. Или замолчали. Думаю, просто так вышло, что это был он. Кто-то же должен был. Как выясняется.
Подозреваю, что он был единственный хотевший из могших.
Дело вовсе не в том, что «по-советски» говорить хуже, чем «на исходном языке». Вполне возможно, что язык этот можно искренне считать «засахаренной земляникой» или как там еще. Или не видеть разницы. Но пример не исторического, а актуального существования этого языка был — лично для меня — как выясняется, совершенно необходим. Как свидетельство того, что можно иначе. Не зря Тарковского по слухам так тихо и сильно ненавидел лучший, вероятно, поэт советского времени, всю свою жизнь построивший на тезисе, что «иначе» — нельзя. И вроде бы он все то же самое делал — и воевал, и переводил, и первую книжку выпустил очень поздно, и с А. А. Ахматовой подруживал. А говорил на другом языке. Между ними стояло аквариумное стекло — непробиваемое. Один был снаружи, другой внутри. Впрочем, об этом я уже писал.
Для немецкочитающих: в издательстве «Oberbaum» должен выйти в этом году не то двухтомник, не то однотомник Тарковского. Точнее пока ничего сказать не могу. У меня есть старое двуязычное издание, сделанное Катей Лебедевой в изд-ве «Volk und Welt» (в 1989 г.! Printed in the German Democratic Republic!). Кстати, довольно хорошее. Особенно один перевод Андреаса Коциола (Andreas Koziol — исходно, в славянских предках, — Козёл, конечно).
Ладно, теперь нужно еще срочно сочинить колонку про Фильдинга. У кого-нибудь есть какие-нибудь мысли насчет Фильдинга?
