как всегда, поздравляю читателей и авторов «Новой Камеры хранения» с наступившим Днем Леопольда Блума!

Жертва кровавой клики Кеннеди, прекрасная еврейская девушка Мерилин Монро читает «Улисса» и уже очень далеко зашла. Этого ей и не простили.

Пусть будет этот день днем сопротивления против заплывших жиром котов и обезжиренных зайчиков, превративших западную, а теперь и русскую литературу в упаковку разноцветных плацебо.

Некоторое время назад я цитировал стихотворение Константина Гургенова из его книги «Стихотворения Константина Гургенова» (М.: Т-во скоропеч. А.А. Левенсон, 1907). Вот оно еще раз:

Однажды дева сидела у ручья
Подумала о слове мужья
И вдруг сделалась бледна
И вот видит лошадь перед ней
Что на спину сажает
Красотку полную страстей
И скачет через горы
И скачет через долы
Вдаль унося замечательную красавицу.

Стихотворение приводит Илья Зданевич в своем докладе «Илиазда», прочитанном 19 мая 1922 г. в парижском ресторане «Юбер».

По моей просьбе Валерий Игоревич Шубинский, все равно проводящий большую часть своего времени в Публичной библиотеке, взял книгу Гургенова и скопировал стихотворение о деве. Вот оно:

1

Жила в лесу младая дева,
Красой слыла она земной,
И как изгнанная Ева
Одна блуждала она порой.

2

Напоминали Афродиту
Безумно страстные глаза,
И губы кровью наливались;
Златые кудри и власа
Вились и блеском наполнялись

3

В глаза не видя человека,
Она не знала жизни сей,
Но доживая четверть века
Распознала суть страстей.

4

Однажды сидя у ручья,
Впервые думала она
Что значит слово: мужья,
И сразу стала бледна.

5

И лошадь перед ней предстала
Широкой грудью своей,
И на спину она сажала
Красотку, полную страстей.

6

Поддавая спину ей.
Безумство ею овладело,
И обнявши, шею ей, думала:
Исчезло все — былое улетело.

7
И неимоверным, гордым взмахом
Кинулся вперед конь с той
И мчался необычайным шагом
Блондинку унося с собой.

8

Смело уносит конь ее
В прекрасные дни начала мая
Туда где ждет ее
Вечное блаженство рая.

Это, конечно, неимоверно прекрасные в своем роде стихи — находка для коллекционера и любителя (вот, кстати, Герман Лукомников собирает, кажется, «наивную поэзию»). Но Зданевич, сознательно или нет, сильно «подработал» их, вспоминая (вряд ли он дотащил книжку Гургенова до Парижа)через 15 лет. Можно не сомневаться, что он вспоминал их в течение этих пятнадцати лет часто — думаю, он вспоминал их за каждым застольем, как мы в юности вспоминали за каждым застольем «Партбилет» Павла Богданова («Когда бы в руки ты не взял, он словно пламя, ал…», его же «У Мавзолея ели молодые…» или поэму Николая Доризо о Ленине и медсестре («И о чем в ночную пору речь держала медсестра, знают только эти горы и полночная пора…»).

Надо полагать, в результате этого пятнадцатилетнего вспоминания-забывания-вспоминания произошло естественное изменение текста (забываемые части заменяются или удаляются; я вот, кажется, таким точно образом перепутал что-то у Доризо в предыдущей скобке), но получившиеся, т. е. зафиксировавшиеся у Зданевича через 15 лет стихи я бы уже назвал его собственным — и очень замечательным! — стихотворением «по мотивам Гургенова». По всем основным характеристикам текста, и структурным, и фактурным, оно в достаточной мере отличается от «оригинала», а главное, демонстрирует такое упоение текстом и такое форсирование его комических сторон до самодействующих поэтических образов, какого «наивные поэты» сами никогда не достигают (поскольку упоены не текстом, а словами — или собой, что, впрочем, практически одно и то же). И какого, наоборот часто достигают (будут достигать! лет еще через пять — в конце 20 гг.) поэты, сознательно работающие с «наивным поэтом» в себе, как. напр., Олейников.

Решающим элементом является, конечно, последняя строчка «Вдаль унося замечательную красавицу» (которая всё, собственно, и решает, без нее стихотворение осталось бы, скорее всего, «простым конспектом»), интонационно предсказывающая Леонида Шваба — пожалуй, последнего на данный момент автора, сознательно работающего с «наивным поэтом» в себе — на фоне многих других, просто-напросто культивирующих в себе капитана Лебядкина, существующих на одном с ним уровне, потому что уровень «наивного стихотворчества» в любом случае ближе к поэзии, чем их собственный личностный уровень — скучных интеллигентских детей. Т. е. они поднимаются к капитану Лебядкину и, в лучшем случае, в него превращаются — со всеми печальными последствиями. На самом деле процедура не такова — процедура: отстраненный и любящий взгляд, создающий объем. Никогда мы еще не были так близки к внутренней технике этого метода, как в вышеописанном случае — случае Зданевича/Гургенова.

Короче говоря, в одном из ближайших обновлений «Новой Камеры хранения», в разделе «Отдельностоящие русские стихотворение» появится стихотворение Зданевича/Гургенова.

А теперь, для любителей передового стихосложения, как бы «бонус»:

кавказский «верлибер» Константина Гургенова (из упомянутой книги, спасибо В. И. Шубинскому, не поленившемуся списать слова): Читать далее →

Техасский губернатор упал с велосипеда и сломал ключицу

Моя острая симпатия к губернатору Перри, желающему отъединить Техас от Пока Еще Соединенных Штатов, подкреплена теперь и общностью исторических судеб: через три дня после возвращения из ПЕСША я тоже упал с велосипеда и тоже сломал ключицу. Три недели днем и ночью носил «плечефиксирующий бандаж», чувствуя себя наполовину героем войны между Севером и Югом (которую я бы не стал называть гражданской), а на вторую половину — его лошадью.

Неделю назад упряжь разрешили снять, чего и губернатору от всей души желаю.

Израильских писателей впервые издадут в Египте

Книги современных израильских авторов — Амоса Оза и Давида Гроссмана — будут впервые изданы в Египте, в переводе на арабский.

Агентство новостей отмечает, что «проект издания израильской литературы в Египте одобрен министром культуры страны Фаруком Хосни. Хосни недавно заявил, выступая в национальном парламенте, что сожжет израильские книги, если найдет их в какой-нибудь египетской библиотеке».

Думаю, это очень правильно со стороны мицраимского министра — с его, конечно, точки зрения. Полагаю, что внезапная перемена отношения к вышеназванным писателям является просто-напросто следствием того, что он их прочитал. И не только в смысле их чисто литературного качества, вполне способного помочь в борьбе с комплексом неполноценности местной интеллигенции.

Самое главное, что вышеуказанные писатели (как и некоторые, чтобы не сказать, многие другие — напр. эти) являются активными пропагандистами одного из наиболее юдофобских идеологических течений современности — т. н. «прогрессивного» или «социалистического» сионизма, пропагандирующего своего рода запасное «окончательное решение еврейского вопроса»: все евреи свозятся в Палестину и там с помощью физкультуры, эстрады, колхозной работы и фалафеля (а сегодня и без всего этого, с помощью молодежной жизни на улице Шенкин) превращаются в неевреев — в такое неопределенно-левантинское племечко. Всех, конечно, превратить не удалось — но некоторых, чтобы не сказать, многих — вполне. Эти некоторые, однако, этим государством и правят, передавая управляющие должности детям и внукам.

У «ближневосточного конфликта» три стороны, и «киббуцные хананеяне» являются естественным союзником арабских народов в борьбе с еврейским правом на родину.

Так подумал, я полагаю, египетский министр, почитавши названных авторов. Особенно их публицистику. Особенно в немецких газетах.

А вот из самой Германии, где так любят печатать размышления Давида Гроссмана и Амоса Оза о «мирном процессе» — прекрасная новость совершенно особого рода: метеорит попал в юношу по фамилии Бланк!

Что в комментариях никаких не нуждается.

И наконец, в Перми послушались Вашего корреспондента и открыли первый в России памятник Пастернаку. Памятник очень хороший — изображен на нем Сережа Есенин с еврейскими ушами, т. е. скульптор изобразил внутреннюю красоту автора «Доктора Живаго», а не его внешнее сходство с арабом и его лошадью.

вышли девушки нá реку
в полосатом своем полусне
их — подобны фонарику —
полыхают пустые пенсне

с их папах позолоченных
облетает горючая цвель
в их пахах заболоченных
шевелится щавель

а в глазах их безжалостных
и не пыл и не жар и не блеск —
жалкий лоск побежалостных
уходящих под землю небес

VI, 2009

Благодарности
Спасибо Наташе Горбаневской за слово она знает какое.
Спасибо себе за два слова я знаю какие.

Мальчик Мотл и другие сироты Мы не отметили 150-летие со дня рождения Шолом-Алейхема, когда полагалось, — в марте. Но это значит только одно — мы празднуем его юбилей весь год. Валерий Дымшиц, Олег Юрьев Далее на сайте

На сайте «Букник» маленькое эссе вашего корреспондента о Шолом-Алейхеме, точнее, о «Мальчике Мотле» и мальчике Мотле. Называется так: «С’из мир гут — их бин а йосем».

Здесь же — т. е. здесь — заметки Валерия Дымшица по тому же самому поводу, т. е. не по поводу мальчика Мотла, а по поводу Шолом-Алейхема вообще и состояния дел с его современной рецепцией в частности. Горячо рекомендую, если сам повод вам интересен.

Любопытно было бы задуматься, кстати, о том, что ситуация несчитываемости культурных кодов, описываемая Дымшицем применительно к Шолом-Алейхему, вполне распространима на сегодняшнее существование литературы вообще — в мире, где не существует «обязательности узнавания» намека, ссылки или цитаты или, точнее говоря, не существует признания такой обязательности.

Кстати, недавно мы (частным образом) обсуждали с Валерой Дымшицем проблему цитирования в русских стихах иноязычных стихов, в данном случае, стихов на идише. Это как бы ответвление той же самой проблемы, приводящее к тому же самому комплексу проблем.

Здесь в чистом виде обнажена проблематика цитирования «неузнаваемого». Если в стихи по-русски попадают вещи (т. е. образные мотивы) из «Галперна» или «Лейвика» (крупные еврейские поэты, о которых мы говорили в этой связи), то они как бы в принципе «неузнаваемы» за пределами узкого круга «идишистов». Для меня, например. Т. е. по сути цитатами и не являются. Плагиатом они тоже не являются, потому что существуют на другом языке и в переработанном виде. Отсылки никуда, так сказать. И понимаются как таковые — в здравом уме автор не может претендовать на их считываемость.

С другой стороны, цитирование русских стихов по-русски постепенно пришло к той же самой ситуации: если больше не существует какого-то общеобязательного цокольного свода текстов, если никто не только ничего не знает, но — и это главное! — и не считает своим долгом знать, то всякая цитата является цитатой ниоткуда и отсылкой никуда, даже если цитируется Пушкин.

И не потому что ее вообще никто не поймет, а потому что автор может быть уверен (и уверен зачастую), что ему примерно известны те 10 (или 100, или 1000 — это зависит от самой цитаты и не играет особой роли) человек, которые считают цитату. Т. е. разница в подсознательном наличии присутствия — не несчетного множества, как раньше, а множества, наоборот, очень даже счетного.

Счетное множество считывающих…

С другой стороны, именно в этом положении находились поэты пушкинского времени и круга. В том числе, кстати, и применительно к цитатам из иноязычных стихов. Счетным было не только даже количество считывающих, но и количество читающих.

Впрочем, есть существенная, кажется, разница: тогда множество расширялось и размывалось на границах, читающая публика быстро росла — с ростом грамотности и увеличением потребности в телеграфистах, акушерках и литературных критиках. Сейчас направление движения, по всей видимости, прямо противоположное.

Может быть, это путь к «золотому веку».

Но тогда следовало бы поскорее ввести крепостное право, а также государственные синекурные должности, вроде цензуры иностранных изданий и управления по делам инославных и иноверных.

…Далеко же мы ушли от мальчика Мотла…

Или, лучше сказать, недалеко мы от него ушли.

(три эпиграммы)

старое остекленевшее мясо
из пустоты надутого пуза
восхищенно попaхивает по-французски

старый обызвествленный разум
из пестроты надутого паха
возмущенно попыхивает по-итальянски

старая окостеневшая совесть
из простоты надутого сердца
воспрещенно попукивает по-кастильски

VI, 2009

с моим предисловием:

Эта книга, своего рода отрывной и безотрывный календарь оборотных месяцев без году и без недели — жестяная, серебряная и поющая часовая карусель, закон своего особого времени, расписание собственной маленькой и безграничной вселенной. Ожидать ли нам следующим шагом ее подробной карты? — как знать, теперь всё в воле поэта, и только эта воля — закон. Потому что свобода для него — уже не право, а обязанность.

В приехавшей из Пб майской «Звезде» глава из книги «Крылатый циклоп. Путеводитель по жизни Габриеле Д’Аннунцио», которую пишет Елена Шварц для изд-ва «Вита Нова». Глава (в «Журнальном зале» она, увы для вас, не открывается) посвящена известному и знаменитому эпизоду с захватом легионерами Д’Аннунцио городка Фиуме/Рéка на адриатическом побережье и основанию там некоей поэтической итальянской республики. Написано очень интересно и смешно, особенно в части описания нравов д’аннунциевого городка-государства — парадиза для летчиков и кокаинистов.

Параллельно продолжаю читать том Зданевича, роман «Философия», образным фундаментом которого является якобы планировавшаяся большевиками попытка захватить в 1921 г., руками бежавшей из Крыма врангелевской армии, Константинополь. Белогвардейцы передали бы его Красной России — в знак примирения и прощения —, а сам город был бы переименован… в Ленинград.

По разным причинам этого, к сожалению, не произошло, но на фоне «параллельного чтения» возникает вопрос: а всё же — не удалось ли бы взять Варшаву, если бы Исаак Бабель не сидел под псевдонимом в газетном обозе, а возглавлял Первую Конную? И не был бы и Тегеран давным-давно заштатный азербайджанский город, если бы походом руководил Хлебников? И чем расстреливать Гумилева, не лучше ли было назначить его ответственным за взятие Константинополя?

Есть такой польский пошляк по имени Адам Загаевский, давно уже передаваемый из рук в руки международными пошляками с прочувствованной цитаткой насчет того, что «если бы Россию основала Анна Ахматова, а законы ей давал Осип Мандельштам, а Сталин был бы второстепенным персонажем утерянного грузинского эпоса, если бы Россия могла жить словом, а не кулаком, если бы она сняла с себя косматую медвежью шкуру, если бы Россия, если бы Россия…». Цитатка очень смешная и очень глупая, хотя бы потому, что если бы Россией правили не Романовы, вечно подобострастничавшие перед заграницей, а особенно перед польскими помещиками и остзейским баронами, и не грузино-украинские партократы, а русские поэты (настоящие поэты, конечно, а не «от меня вам всем приветик» — Державины, Пушкины, Тютчевы, а хоть бы и Ахматова с Мандельштамом: «Поляки, я не вижу смысла…»), то сбылось бы пророчество-запугивание умного и подлого Чеслава Милоша, и адамы загаевские строили бы мосты на Камчатке. Обо всем этом я уже писал несколько лет назад (по-немецки, в эссе, опубликованном в газете «Die Welt», а позже в моей книжке «Zwanzig Facetten der russischen Natur», Frankfurt 2008). А сегодня подумал еще раз. Но дело даже не в этом — просто я представил себе:

Тегеран под управлением Хлебникова, законы им данные, программу тамошних гимназий («исчисление будущего» и корнесловие) и т. п.

Или Константинополь-Ленинград под управлением Гумилева — напр., пивзавод «Красная Византия», обязательное обучение трудящихся турецких масс стихосложению и т. д.

Не знаю, как бы выглядела Варшава под властью Бабеля, но всяко симпатичнее, чем под властью Пилсудского.

Писать про всё это романы было бы глупо, за последние годы жанр «альтернативной истории» (как и антиутопии) сделался такой массовой макулатурой, что даже думать о нем противно, но представлять себе всю Евразию, превращенную в Республику Фиуме — очень забавно!

Вот, оказывается, какие штуки я рисовал на доске, обсуждая представление о «золотых», «серебряных» и прочих веках — начиная от Лединых яиц, т. е. от Гесиода:

Студенты печального образа:

Руками машем, навеваем ученость (метод пневмопедагогики):

А это уже ветер на себя: