Литературные новости:

В сентябрьской книжке петербургского журнала «Звезда» опубликовано сочинение вашего корреспондента «Неизвестное письмо писателя Я. М. Р. Ленца Николаю Михайловичу Карамзину». Ссылка ведет на собственный сайт «Звезды».

Но если кто предпочитает «Журнальный зал», — можно прочесть и там.

В июльской книжке журнала «Звезда» публикуется

моя новелла «Неизвестное письмо писателя Л. Добычина Корнею Ивановичу Чуковскому» — моя первая проза со времен романа «Винета» (2007) (поэма «Обстоятельства мест» не считается — это особый жанр).

Прошу любить и жаловать.

ДОБАВЛЕНИЕ: если кому «Журнальный зал» милее или удобнее, то вот ссылка через «Журнальнык зал».

Чуть не забыл — с праздником

Военно-Морского Флота!

Малая ода тельняшке

…а деток, буксируемых на предмет ежегодного запечатления в фотографию, у нас в Ленинграде полагалось в шестидесятых годах обряжать как бы по-флотски Читать далее

По заявкам ветеранов: еще один рассказик из тех времен:

Третий образец, длинный рассказ «Вселение», выставлялся уже в этом журнале. Взыскующие окончательной полноты сведений о моей ранней прозе могут также обратиться к повести «Гонобобль и прочие, или В поисках утраченного бремени» (1982).

Олег Юрьев

ИЗ ДЕТСТВА ИЗИ

I

Гигантская мама, вздувшись, как парус, уносится-уносится по Жуковской. Я — приткнутый щекой к плечу — за нею лечу полулежа. Мягкою, мягкою осенью это было.

Желтая Жуковская. Синее-синее, плоское, как нигде, небо (в левом нижнем: рёберки — полувытекше, белые…)

Я смотрю вверх, вжимая краткошерстый пумюн в темно-синий берет. О, что за ветер несет нас к расходящимся каменным купам?! Желтая, желтая Жуковская…

2

— У ней муж — козел и по полатям семеро. — …Козлят…
Читать далее

В связи с некоторыми размышлениями

сюда помещается рассказ «Сафира и Чайкофский», написанный в 1984 г. Если кому очень интересно, действие происходит во Владимирском садике, в середине 60-х гг.

САФИРА И ЧАЙКОФСКИЙ

1. За решеткой сада, отступившей от него, непринадлежной, черною и странно, как бы вертикально сквозною, —— площадь и улицы были сумеречны, полутемны, хотя и в —— озаряющих лишь собственный свой источник и луч —— больших и малых свеченьях.

Все там бубнило, билось, дрожало, урчало, звякало, стукало, шипело — вполуголос — но не заходило сюда, в сад.
Читать далее

She has never seen an ugly bridge

She has never seen an ugly bridge…

По случаю дня рождения девушки старый текст, который уже выставлял. Но пусть будет еще раз:

СИСЬКИ МЭРИЛИН

А ты всё хохочешь, ты всё хохочешь,
Кто-то снял тебя в полный рост,
Обнимаешься, с кем захочешь
За сто тысяч отсюда верст…

Песня

Америку открыл не Колумб, а Билли Уайльдер, маленький берлинский еврей. И довольно недавно. Лет двадцать пять назад, утром, вместо лекции по политэкономии социализма я сижу в жарко натопленном, потно и винно припахивающим вчерашним последним сеансом кинотеатре «Колизей», что на Невском проспекте: «В джазе только девушки», в зале только мальчики, человек шесть. Мэрилин робко пляшет в тесном вагонном проходе, с маленькой гавайской гитарой, втиснутой под нечеловеческие груди, с плоской фляжкой, ненадежно заткнутой за чулочную сбрую. Мне душно в расстегнутом мокроволосом пальто. Я смеюсь, чтобы не заплакать. Мне неловко перед собой и остальными мальчиками. Мэрилин, ты давно умерла и похоронена. Похоронена и сгнила. Сгнила и рассыпалась. Я люблю тебя, Мэрилин. I like it hot.

…В сущности, уже изобретение фотографии, а впоследствии и доизобретение кинематографа, фотографии движущейся, во многом изменило человеческую чувственность. То есть не сразу изменило, то есть не сразу моментально, как фотография эта судорожно задвигалась на люмьеровском вокзале, а лет этак через двадцать-тридцать, когда стали постепенно стареть-умирать первые «звезды экрана». Их некогда нежные, полные, белокожие, обернутые прозрачными шелками, отравленные коньяком и кокаином тела уже медленно распадались в сухой голливудской землице, а на фильм-театровых полотнищах они всё так же томно изгибали станы и руки, раскрывали к поцелую влажные рты, измученно улыбались как бы всегда заплаканными, обильно затененными глазами — короче говоря, всячески дышали негой. Но смотрящие-то знали, что их уже нет: умственное зрение — не постоянно, но внезапными вспоминающими вспышками — видело за вечно-юной плотью разверстые гробы, тление и смердение. И коллективное вожделение к мертвым поднималось от плюшевых кресел, смешиваясь с тихо верещащим лучом проектора. И, как бы отраженное от экрана, снова падало в залу, где его, рассыпавшееся, распавшееся на индивидуальные партикулы, полуобиженно-полузавороженно принимали на себя присутствующие здесь дамы — не иначе, для того и ходили. …Нет-нет (отвожу невысказанный упрек), мир не симметричен, женщины, конечно, тоже любят живых кинокрасавцев — и бесконечно ничего не испытывают к мертвым. Известно же: «для женщины прошлого нет. Разлюбила — и стал ей чужой…» Женщины слишком конкретны. Некроэротика такого рода — специфически мужское проявление, в залах повторного фильма и перед телевизорами, обожающими киноклассику за дешевизну, ежевечерне разыгрывается вторая часть гетевского «Фауста» — сорвавшийся с цепи пожилой доктор все вызывает и вызывает к полужизни Прекрасную Елену. Иногда в виде Рудольфо Валентино.

За сто с лишним лет этого спиритического секс-сеанса выявилось несколько самых желанных, самых заклинаемых, если угодно, самых пленительно мертвых «кинодам по вызову». Красота как таковая тут не всегда существенна — всегда существенно что-то особое, отдельное, отмеченное проклятьем полубессмертия. Тем, что может сохранить лишь целлулоид.

Неподвижные, смертельные, насекомые глаза сутулой Греты.

Железная поступь Марлен.

Сиськи Мэрилин. Толстые, кроткие ноги Мэрилин. Пергидрольная белизна волос. Святые парикмахерские глаза…

Ну так что ж, хохочи, Мэрилин, хохочи… Мелькай смутно-белым крылатым туловищем между вечерних пальм… Плещись в Атлантическом океане, таинственно не намокая, а я, твой стареющий зритель, «сквозь все срокá пронесу тело нежное, фотку южную, полуголую твою красу…»

Обстоятельства времен — 5

О ДЫХАНИИ

Я был в одной стране, где, чтобы вдохнуть, приходится подниматься в самое небо — по кругло-ступенчатым горам из сверкающей пемзы или на собственных маленьких крыльях. А для выдоха — сбегать или слетать вниз, к мусорному морю, вонзаться в него с разбегу или разлету и выпускать со дна множество пенных пузыриков, гроздьями повисающих у границы моря и неба, как яйца морских гад.

Дыхание в этой стране хлопотное дело, но когда-нибудь, в другой жизни и в другом времени я хотел бы жить там.

(в поэму «Обстоятельства времен», в главу «Сослогательное наклонение»)

Обстоятельства времен — 4

ЕСЛИ ВООБЩЕ УМИРАТЬ

Если вообще умирать, то лучше всего сесть на Витебском вокзале – прекраснейшем из вокзалов этого мира — в зеленый широколобый поезд, доехать, качаясь на рейчатой лавке, до Павловска и, прочитав вывешенные при входе правила кормления белок («Мучным и сладким не кормить!»), войти в парк.

Как известно, в некоторых местах, особенно в дальних углах определенных аллей и в среднем течении реки Славянки, Павловский парк переходит непосредственно в тот свет. У одной рогатой березы, между тех двух кленов или вот за этой беседкой туда можно войти.

Лучше это сделать до темноты, чтобы успеть к последней электричке на Павловский вокзал — прекраснейший из вокзалов мира иного — и вернуться в Петербург.

(в поэму «Обстоятельства времен», в главу «Конъюнктив (Условное наклонение)»)

Обстоятельства времен — 3

ЕСТЬ ГОРОД

Есть город маленький, как птичья переносица — над плоским клювом реки, под выпуклым лбом моря. Короткая морщина на неосвещенном лице; только в эту складочку светит солнце, такое ослепительно-высокое, что кажется черным.

Иногда, раз в век, птица чуть-чуть шевелит головой, будто хочет проснуться и полететь, шумно аплодируя под животом крыльями.

Но крылья защемлены на востоке и на закате, а город-переносица — тяжел не повернуть головы.

Да и куда ей лететь? и зачем? — отсюда хоть двое суток лети, никуда не долетишь и до середины…

(в поэму «Обстоятельства времен», в главу «Простое настоящее время»)

ПЬЕСА

Аплодисменты. Занавес открывается. Сцена представляет собой зрительный зал, точно такой же, как зрительный зал. Собственно, совершенно неясно, где зрительный зал, а где сцена, и кто тут зрители, а кто артисты. И те, и те не шевелятся, глядя друг на друга. Такое ощущение: кто первый шевельнется, тот и сцена. В одном из кресел какой-то мужчина с кирпичным лицом, поросшим белыми волосами, привстает — и одновременно на симметричном кресле привстает мужчина с поросшим белыми волосами кирпичным лицом. Какая-то девушка берет нежные круглые щеки в руки и поворачивает ими голову из стороны в сторону — и такая же девушка напротив берет в руки круглые нежные щеки и из стороны в сторону поворачивает ими голову: из обеих темнот сверкают влажные глаза. Всякое движение в зале отражается движением в зале. В конце концов публика начинает неуверенно аплодировать — и публика начинает неуверенно аплодировать. Аплодисменты постепенно стихают. С обеих сторон тишина, неподвижность. Из первых рядов неуверенно встают два молодых человека в коротких пиджачках, боком подходят к границе между залами, медленно поднимают руку — один правую, другой левую — на уровень глаз, совершают несколько протирающих движений, потом осторожно останавливают ладони перед взаимными лицами, простукивают кончиками пальцев кончики пальцев друг друга – наконец-то ясно, что перед зрительным залом просто поставлено зеркало! Какое облегчение!

Молодой человек вынимает из кармана своего пиджачка бутылку пива, размахивается и изо всей силы бьет сверху вниз перед собой. Ударом обоих молодых людей отбрасывает назад, к креслам первого ряда. По их лицам течет кровь, осколки блестят на груди. Занавес закрывается. Аплодисменты.