Третий образец, длинный рассказ «Вселение», выставлялся уже в этом журнале. Взыскующие окончательной полноты сведений о моей ранней прозе могут также обратиться к повести «Гонобобль и прочие, или В поисках утраченного бремени» (1982).

I

Гигантская мама, вздувшись, как парус, уносится-уносится по Жуковской. Я — приткнутый щекой к плечу — за нею лечу полулежа. Мягкою, мягкою осенью это было.

Желтая Жуковская. Синее-синее, плоское, как нигде, небо (в левом нижнем: рёберки — полувытекше, белые…)

Я смотрю вверх, вжимая краткошерстый пумюн в темно-синий берет. О, что за ветер несет нас к расходящимся каменным купам?! Желтая, желтая Жуковская…

2

— У ней муж — козел и по полатям семеро. — …Козлят…

3

Когда Изя, цепляясь короткими сверкающими веслами за междуволнья, оттянул шлюпку, по его мнению, достаточно, лишь вот тогда только он посмотрел туда.

«Принц Альберт» заваливался набок, беззвучно исчезая в пучине и вот-вот, казалось, закатное солнце, разлитое по морю, втащит в себя себя же, блистающее на металлических кантах трех его, «Альберта», белых труб.

— Что я мог сделать?… — сказал Изя, отводя взгляд. Шлюпку перекачнуло с волны на волну и сильно подало назад.

— Не бойтесь. Нас уже не затянет, — добавил он, отводя весла и сжимая плечами щеки для гребка. — Мы уже далёко.

Солнце почти что зашло. На недвижности океана возлегал ребристый его, тускло-красный отсвет и единственному, что, помимо солнца, двигалось в обозримом мире — рвано и мерно рвущейся куда-то лодке — никак было не достичь этой узкой полосы. Наутро Изя проснулся и, увидав под глазом у себя деревянную сетку, за которой вздрагивала на дне вода, решил сначала, что забрел сюда после дансинга на верхней палубе и заснул нечаянно — как случалось — но, приподнявшись на локте и найдя: 1) окрест — лишь одну розовую в утреннем свете бездну, а 2) возле — согнувшуюся на боку, быстро вздыхающую под сизо-розоватым одеялом из спасательного комплекта, сестру (собственно, дочь жены отца, но неважно), а на корме — сидящую прямо и печально (руки на коленях) незнакомую женщину — это 3) — он все-таки всё вспомнил. Гладенькие, с пирамидальными зелеными набалдашниками, ручки весел, подергиваясь, полулежали на борцах. Отчаяние завладело Изей.

…И вновь маленькая шлюпка, одна в недвижном, безмерном пространстве, безнадежно и упорно катилась куда-то, задирая свой мыльный нос кверху. Изя сунул саднящие ладони за борт. Какая-то рыбка, стоя на хвосте, выпучила глаза и зазевала вывернутым овальным ртом. В молчаньи погиб большой-красивый, дотоле вечно гудящий машиной и звенящий музыкой корабль. В молчаньи зашло и встало солнце над кругом океана. И лишь рыбы здесь еще пытались говорить.

4

Ясною, ясною осенью это было.

Деревья во всех желтых застежках кратконого, неколебимо лежали в черных каналах. Желтый и синий, и ветхо-зеленый город, сомкнувшись, как навсегда, рос сквозь ладонь всех его черных рек.

Ясною это было осенью.

5

— Ну ладно, ладно…

Удлиняясь и сужаясь тенью, мама перешагнула улицу. Расписной пузатый броневичок на влажных железных колесиках. Перегнулась. Сунула голову с большой черной прической под его провисшую полосатую крышу. Мороженое было «эскимо» на фанерной ножке, каких сейчас не делают — чуть заиндевевшая шоколадная пирамидка без острия, на которой от пальцев — лакированные овальные пятнышки.

За одиннадцать копеек.

Хрупкая бумажка в синих жилках… Полуотставшие шоколадные донца. Зубчатый, белый, морозный надкус….

6

— А он, гад, сзади!.. А тут Горб с пацанами!..

7

— По обмену, — сказала мама поверх цепочки.

Дверь захлопнулась и, звякая, расхлопнулась снова — во весь рот. Чиркнула спичка и две узкие старушки, обернутые серыми, грубошерстными, почти веревочными шалями, попятились, воздевши над головами пару стеклянных призм с дрожащими внутри маленькими кривыми свечками.

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

Схватив юбку за перистые бока, мама занесла бронированный бот над Чрезвычайно Высоким Порогом.

Потом раздумала, испугалась, вернула ногу восвояси и поддела меня подмышки. Так, держа меня, своего маленького сына, склонившего пухлую голову в черном сползающем берете, берете с серым пумпоном, итак, держа меня перед собою, как хоругвь, она вступила в эту квартиру, переступила этот порог.

Две одинаковые старушки взволнованно бегали и держали одинаковые руки в пластырных черточках на стянутых черно-серебрянных прическах. Мама подвернула какую-то складку под коленками и села на рухнувшую табуретку.

Протянув ноги под неравномерно оседающим кругом юбки, она щурила близорукие, милые, румяные очи и протягивала две табуретные гнутые ноги с золочеными копытцами. Все остальное исчезло под мамой.

Старушки одновременно взмахнули руками и заговорили по-французски скорее скорого, отчего гнутые восковые носы их раздулись, или же, как я нынче сказал бы, — окрылились.

Старушки тянули большую маму за локти вверх, а мама поворачивала в разные стороны голову и извинялась, извинялась…

— Почему у вас так странно, Эммы Викторовны? — спросила мама, принимая из завернутых в кружевные манжеты рук страшную железную кружку с заболоченным чайным глянцем.

Эммы Викторовны оглянулись и стрекоча побежали по комнате, касаясь острыми руками то распоротой, и, по-видимому, совершенно пустой, без ничего, тахты на кирпичах, то огромных, загибающихся обойных чешуй там-сям, то черного беспаркетного угла, то…

8

Изя сбросил хворост под коренастый эвкалипт и с треском сел сверху. До землянки еще было огого сколько, а Изя уж устал — полуденное солнце палило нещадно.

Расчетверившееся кривое дерево ни одной своей темно-зеленой косточкой не шевелило, и даже крепдешиновая бабочка пришпилена казалась к утлому воздуху темно-серебристым острием,

— Айзек! Айзек! — по дорожке — единственной, ведущей в чащу — путано бежала миссис Робинсон, прижимая вздрагивающие низкие груди. — Айзек, корабль! Скорее!

Держа перед собой ворох хвороста и оттого ничего не видя, Изя заскакал по тропинке навстречь, в гору — миссис Робинсон уж бежала назад. «Скорее,скорее!» — кричала она резким, птичьим голосом и, оборачиваясь, наклонялась всем своим резким, узким телом, как бы помогая, как бы ускоряя Изин скок. Изя свалил хворост в костер и отпрыгнул — так моментально все занялось, взлетело вверх полупрозрачным треугольником и задрожало, забилось, закачалось.

— Зеленых! Зеленых скорей! — И Изя кинулся ломать с близстоящих деревьев ветви и издали метать их в окаймляющийся черным и сжимающийся огонь. «Скорее, скорее, еще!» — кричала миссис Робинсон с дерева.

Но корабль исчезал, исчезал, уходил влево по окоему и уменьшался, расплывался, как бы сваливался за эту роковую черту.

— Ушел, — сказала миссис Робинсон и нелепо, по-детски выставив раздвинутые прямые ноги, осела. Слезы срывались с ее неморгающих глаз и упадали на скулу. Затем съезжали к подбородку (с двух сторон наискось), съезжали по двум голодным ложбинкам, быстро темнеющим. Костер уже весь стал из черного дыма.

— Полно, — сказал Изя. — Не плачьте. Пожалуйста. — Миссис Робинсон не отвечала и глядела недвижно перед собою.

Тогда Изя схватил миссис Робинсон за спину и под коленями и, одним движением подняв с земли, задыхаясь и отставляя голову, понес ее вниз по тропинке, туда, под недвижимую сень эвкалипта.

9

…зато здесь не водились тараканы.

Капуцины любят тараканов. Они их слизывают, полупрозрачных, шевелящих усами, со стенки и, зябко усевшись провожают внутренним взором тараканий спуск в свои маленькие бессветные недра. Жако I был хороший капуцин.

Он ходил за Эммами Викторовнами хвостом (его же хвост тянулся, в свою очередь, сзади) — ногти всех четырех рук его постанывали, постанывали. Сидя, как Бонапарт, на узком высоком стуле, он изредка замирал, сознавая что-то свое, неизвестное, но, несомненно, очень-очень высокое и грустное.

Вроде и не шевелился он, но ваза с цукатами как-то все опустевала и неизменно на дне ее к полуночи оставался единственный-один синевато-скользкий кабашончик. Жако I был хороший капуцин.

Он доставал муху с люстры, не зазвенев, и чесал пуделя Гошу безволосой скрюченной ладонью. Он пил с Эммами Викторовнами чай из севрских чашек и читал Гюисманса —
глава в день. .

Никакой крестословицы не оставил он без решенья.

Жако I был очень хороший капуцин.

Но как-то ввечеру он умер.

Долгих четыре года стояли Эммы Викторовны за капуцином, четыре года! и привезли, наконец, измазанные молоком, теряя сóски, юного Жако II, как кошку, в корзинке.

Этот же, второй Жако, оказался сущим исчадьем ада, злодеем, черносотенцем, хулиганом.

Он разбил все, что можно разбить, сломал все, что ломается, все рвущееся — разорвал.
Он кусал Эмм Викторовен, царапал, он съел им с ушей мочки; он задушил Гошу…

Вилки и ножики и две жестяные кружки хранились в бачке, под сенью струй, а на клозет был навешен огромный замок.

Когда ж он выстрелил в окошко из маленького никелированного пистолета «бульдог», что подарил Эмме Викторовне, уходя на войну, поручик Щукин, и чуть не проглотил медаль «за Бухарест» Эммы Викторовны второго мужа, когда он упал с антресолей на спину домоуправу, Эммы Викторовны поняли, что им нужно поменять свою жилплощадь.

10

Пространства воздуха стемнели, и лишь деревья внутри своем свет свой сдержали.

Мама, защелкнув меня руками, словила прыгнувшего обеими ногами, и круглый автобус, оседая и защелкиваясь, поехал-поехал — он покатился.

— Ремонта сколько… книги продать… центр все же, — шептала в себя самое насупившаяся мама, наступавшая на расступавшиеся лужи, которые я оббегал, натягивая до пределов руку ее.

Дома здесь не знали объема и, откуда ни глянь, обращалися к вам разграфленными плоскостями (потемкинские?).

Старые дома с каждым новым этáжем меняют вид и уменьшают размеры окон, и за сей счет живут и движутся ввысь и внутрь… а эти?!

Сейчас здесь есть настоящие деревья, глубокие, в их желтых изящных кущах кричат дети, ходят собаки с выпуклыми вымытыми лицами, а ночью все блестит меж льющейся с неба водой и редкими белыми лампочками…

11

— В сто семнадцатой-то … Васька Галку… опять… причесывал…

12

Изя поднял над головою дротик. Между листьев сверкнуло лезвие, и коза приподняла голову.

Изя взглянул на ржавые проволочные витки, притиснувшие к палке двуострый нож, и криво отогнулся назад.

Коза, как мячик, упала и встала; из ее небритой шеи в разные стороны стреляла кровь.

Тяжелая, безголовая, она лежала у Изи на загривке. Левой рукой Изя придерживал ее скользкие передние копытца. Дротом, что был в правой руке, отгибал и разрывал путаные лианы (задние козьи ноги болтались и путались под правой мышкой). Отдуваясь и кусая губы, он вышел на взгорье.

Позади оказался лес, сомкнувшийся, как и не бывало никого, за Изей (лишь какая-то крученая ветка додрагивала свое); впереди, внизу — раскинулось море, ширóко и медленно дыша всею сверкающей грудью.

Дом стоял во впадине под горой. Дым обтекал ее, поднимался и резко уходил к морю.

— Ли, Рейзл! — крикнул Изя, всходя на свежеоструганное, горячее, прогибающееся крыльцо.

Женщины, каждая от своего младенца, бросились к сваленной у очага добыче. Изе с неделю не везло.

…Дети орали. Женщины вертели над очагом козу. Изя, поджав ноги, сидел в углу и смотрел на их отливающие огнем лица. Его вытянутая рука с выпукшими венами и обвисшими исцарапанными пальцами недвижно лежала на завернутом в белую мохнатую штанину колене………………………………………………………………………………………………………………………..

13

— Спи, Изяслав, спи… Спать нужно…

… он вбегает на поле и пасует правому инсайду. Он столь быстро бежит вперед, что инсайд дает ему на ход, — он выходит и бьет в ближний верхний. Мяч прорывает сетку, он прорывается вслед.

Он бежит побережьем, ведя мяч, обводя в сияющих садах деревья, в зелено-желтых нестриженых полях — вислых бело-черных коров; перепрыгивая ограды…

…на следующее поле, — пас правому инсайду, — открывается, — получает мяч, — бьет в ближний верхний (вратарь развертывается и свертывается в воздухе, всем телом падает к основанию штанги); мяч прорывает сетку, он прорывается вслед.

И бежит побережьем, обводя деревья и дома, коров и ежей, огибая сияющие залысины залива; вот следующий город на холме, он несет туда мяч, держа его в воздухе, подталкивая головой и плечами.

… пасует правому инсайду, всех обгоняя, бежит вперед, инсайд дает на выход, вразрез, — он выходит, бьет в ближний нижний (вратарь не шевелится, подняв руки, мяч прорывает сетку, он прорывается вслед.

— А дальше что?
— Спи, Изя. Дальше — завтра.
— Мама, а у него жена есть?
— Нет, спи.
— А дети?
— Нету, нету. Спи.
— Мама, а в чем он одет?
— В чем все одеты — в майке, трусы, что еще?.. Спи, спи, ну спи же скорее…

1983