сюда помещается рассказ «Сафира и Чайкофский», написанный в 1984 г. Если кому очень интересно, действие происходит во Владимирском садике, в середине 60-х гг.

1. За решеткой сада, отступившей от него, непринадлежной, черною и странно, как бы вертикально сквозною, —— площадь и улицы были сумеречны, полутемны, хотя и в —— озаряющих лишь собственный свой источник и луч —— больших и малых свеченьях.

Все там бубнило, билось, дрожало, урчало, звякало, стукало, шипело — вполуголос — но не заходило сюда, в сад.

Ну а здесь сложился из снега, простлавшего неравномерно низ, из снега сизо-лилового, сверкающего сдержанно на изломах, я повторяю, — сложился уже полный смутно-ровно-светящегося воздуха сад.

Неморгающий столп его рассеялся в неравномерно-черном небе, но не касался городских, мелькающих граней там, за решеткой.

Деревьев полурассыпанные зольные копии переложены были снежными свитками.

2. Чайкофский, перетянутый под поднятым воротом при помощи усатого шарфа, поворачивал неповоротливо в разные стороны свое затененно-высокомерное лицо. Туловище его шевелилось под колоколом шубы, волосатой и неравномерно выпуклой, как малинина. Валенки столбами стояли из галош. (Руки-плавники медленно бились о боки.)

Сафира ж вздыхал и вздымался над Чайкофским, как колокольня, а лицом был узок, прозрачен и скуден, и там, в сквозной тьме мешкотно облизывался его темно-алый язык.

Сафира разжимал крановую руку с нагою опрокидывающеюся ладонью, и снег, темно-голубой, как дым в сякнущем луче, конусом спускался на Чайкофского круглую меховую голову.

3. А Чайкофский покойно озирался овальными, медленно переставляющимися зрачками и думал о том, как покойно и счастливо стоять вот так вот под оседающим на его голове и плечах, под холодно щекочущим его морщащееся лицо, под этим тонким расщепляющимся снегом. Чувство причастья и счастья скользило вверх по маленькой четкой душе Чайкофского.

Благодарность, радость, храбрость мешались тихо в его нутри и обращалися в потребность сделать чего-нибудь для Сафиры, столь доброго. …Нет-нет, не для Сафиры! — это — чувствовал Чайкофский —— это слишком бы уж было; а просто сделать, продолжить эту связь, вот-вот могущую ужасно иссякнуть в звездной шевелящейся ладони. Чайкофский сел на корточки, превратившись в домик, наборонил по обе стороны два снежных, хрустнувших своими ломкими сверкнувшими шкурками катыша и сложил их перед собою в неуклюжую сиамскую планетку. Подымаясь и неуклюже выворачивая локти внутри неуклюжих, негнущихся рукавов, он бросил ее бессильно двумя руками в Сафиру, по которому и съехала она, развертываясь и исчезая частью в темноте вокруг и над, частью в затененной белизне под.

4. Сафира ж брезгливо смотрел вниз, на последние сухие струйки, скользящие по его блескучим оттопыренным полам; на несчастное, запрокинутое Чайкофского лицо и не знал, а не зная — ненавидел все, что свело их в сей сумеречный час двоих, свело их двоих в этом сумеречном, сжимаемом лакированною темнотой месте —— Сафире было стыдно.

Отчего здесь никого нет? отчего же не придут и не возьмут его отсель? зачем уходит жизнь, измаянная этой стыдной тишиной и не любя этого шума и города там, за решеткой.

О, как невыносимо счастлив этот крохотный неловкий Чайкофский, какая ж своя, точная, выверенная жизнь мается в нем, связывая с этим садом, с этим всем, с каждым мгновенным, рассчитанным на то, что отвернешься, вползком ночи (со скоростью света?) в сад, сюда. Чуждое это, липнущее, втягивающее в свой мелочной покой, в свою незначность радостную, в бессловесность, в ночь… —— толкнуть бы, заплакать —— нельзя, нельзя, не уйти никак, не двинуться —— так и стой здесь вечно и напрасно.

5. И всё. Стала ночь.

В сад взошли мельтешенье, скрипенье и запах бензинный, потерял он странность свою, особость — осела тьма, и лишь на самом верху, мало-мало не касаясь небес, доклубливались ее последние не улегшиеся воздуся,

Сафира, смотря перед собой, взбивал борта куртки своей продолгими красными ладонями (я вижу, что они красные, в концентрических и перекрестных трещинках вкруг костей; я вижу угрюмые навыкате глаза; я знаю, чтó они видят, кося:)

Чайкофский, схватясь узорными варежками за железные скобки, почастно перекладывал негнущуюся свою ножку чрез поручень.

Пыхтит, засмеялся внутри Сафира, с жалостью, и нежностью, и стыдом смотря.

(Вольность. Так засмеяться бы мог он после, дома, вспомнивши, и два стыда скрещенных заставили бы его с силой сморщиться и оскалиться, глядя на цветной песок в глазах…

Вольность… Вольность, вольность… —— а может, чудо стряслось?..)

Чайкофский же уже забрался, вжал голову и превратился в меховой круглый груз, намертво перекосивший весь корабельный скелет, в чьем вознесшемся переде, среди прямых и гнутых железок стояла подтаявшая луна.

6. Чайкофскому же уже наскучило, и хотелось уйти, чтоб закруглить происшедшее, и надо было, а он не шел, боясь обидеть.

Он сидел, маленький, съеженный, вздрагивая и шевеля пальцами ног… — и вдруг почувствовал, что взлетает; — он наверху. Странная картина стала ему открыта; быть ближе к колокольне и к собору, чем к городу, странно оказалось. Внизу же тьма, лишь забелел чуть снег — вновь; и — он знал — согнувшись и навалясь на поручень узким животом, пригибал книзу качалкин перед, качалкин перед, ставший задом ее, пригибал, повторю я, пригибал, Сафира ее пригибал.

7. Сафира же бешено глядел наверх и с силой, даже повисая с закинутыми скрещенными ногами, жал. . . выжимал еще пущую для Чайкофского высоту. Высоты не было.

Чайкофский испугался смутного лица и еще сильнее вжался в меховую свою раковину — (шнурки от шапки терли, оледенелые, врезались).

Сатира сел орлом и выпустил перекладину из нечувствующих пальцев… — упал, раздвигая и сдвигая поднятые длинные колени, Чайкофский же изящно, на одну ногу, соскочил с переминающейся, поскрипывающей лодочки, свершил половинку фуэте и остановился подле, глухо обтаптываясь.

Свободно-веселый, уверенный присаживался он, накрывая колени шубкой, присаживался и тянул к Сафире ладонь с опустошенным, свисшим большим пальцем.

О, как странно, мертво отлилася луна в полускошенных зрачках Сафиры; и Сафира не шевелил головою в незамерзающей лужице волос; коническая шапка с торчащей из острия ледяной веревочкою стояла поодаль: — Чайкофский вскочил.

«Скорую!» — пробежало в его поворачивающейся голове; в саду было никого, тьма стала совершенной, и даже город, мокро блестя, утих.

8. Тут у Чайковского выстрелились вперед ноги, блеснув на луну галошками. За ними вслед полетел и сам, изворачивая шубу и бороня головою снег.

Полусадясь, катящийся, и делая локтями тормоза, глаза растворил, — но как и не растворял вовсе: мельтешенье, тьма.

Стоп-машина. Увидел:

Сафира лежит на спине, над лицом — его, Чайкофского, валенки держит за круглые щиколки. Задыхается, торопливо ухает, скалится из затененного лица смутными, и слитными, и косыми зубами.

Грудь и лицо Чайкафсквго опустошились, потяжелевши; дрогнули щеки; он помахал и пошевелил высоко в воздухе своими ярко-голыми легкими ступнями.

Сафира ж уж сел и протягивал валенки далёко высунувшимися из рукавов руками, протягивал, цепляя концами пальцев, точно валенки эти жгутся, но протягивал все же, точно боясь поставить их наземь.

9. (Сафира что-то пробормотал и, болтая ступнями и вертясь, побежал через улицу.

Косой от витрины свет показывал пеструю его спину и скачущие, бело- бесформенные, осыпающиеся ботинки. Вот он и весь исчез в бессветном проулке.

Лязгая и стуча, прошел прямоугольный трамвай с темно-желтыми ярко-деревянными внутренностями.

10. Чайкофский плечом и головою оттолкнул толстую мореную дверь и пошел карабкаться через две ступени на третью, касаясь соответствующим локтем то правого, то левого колена, не наступая на границы плит.

Он дышал ртом.

Ну вот всё.

Он стал на ниточки, прижался щекой к гладкой теплой притолке и нажал напряженным указательным где-то у себя над головой, нажал он два раза кратко у себя над головой и один раз длительно он нажал — — — )

1984