Военно-Морского Флота!
Малая ода тельняшке
…а деток, буксируемых на предмет ежегодного запечатления в фотографию, у нас в Ленинграде полагалось в шестидесятых годах обряжать как бы по-флотски: белые носочки, темно-синие штаники до колен (у девочек, по тем временам естественно, юбочки), беленькие матроски с квадратным отложным воротом, доходящим до лопаток и на две-три белые полосы широко-полосатым по синему фону. По-немецки отложной ворот, кстати, называется “шиллеровский воротник”, что никакого отношения к последующему изложению не имеет. Из остроугольного выреза на груди выглядывал треугольник сине-белых полосок, но не от настоящего тельника, а пришитый исподнизу к матроске. Это последнее обстоятельство меня до глубины души огорчало, всю дорогу до детского фотоателье на улице Некрасова (боком, боком, приставным шагом за прямой, глубоко бронированной и красной в белых горошках кормою покойной няньки, чья нечеловечески вывернутая за спину рука была налита сталью неколебимой), и даже маленькое потное эскимо за одиннадцать копеек (изобретенное поэтом Евгением Рейном в бытность его инженером-технологом, с его слов) моего огорчения не уменьшало. Фальшивый матросский наряд увенчивался (только у мальчиков) бескозыркой с надписью золотыми буквами: БРОНЕНОСЕЦ ПОТЕМКИН, к примеру. Или КРЕЙСЕР ВАРЯГ. Или КРЕЙСЕР же, но АВРОРА, в честь известного и знаменитого крейсера, захваченного дезертирами, и холостым выстрелом из орудия на полубаке (выстрел этот тогда именовался почему-то ЗАЛПОМ АВРОРЫ) стартовавшего Октябрьскую революцию. В детстве мне все это и представлялось своего рода гонкой по кругу: революция в октябре побежала, за что и называется Октябрьской, а в ноябре прибежала обратно к нам в Ленинград, как раз седьмого числа. Но чаще всего на бескозырке было написано какое-нибудь одиночное прилагательное или причастие: ОТВАЖНЫЙ, СТРЕМИТЕЛЬНЫЙ или, скажем, ГРОЗЯЩИЙ — по традиции миноносцам русского флота дают прилагательные и причастия, как действительные, так и страдательные, в качестве имени. Знали бы рецензенты моих сочинений историю русского флота, не дивились бы они так одержимости автора этими, учением о единственно верной стилистике поносимыми и гонимыми частями речи. Лично я слышу в них, несмотря ни на всё, как, выговаривая свою любовь к России, говаривала одна полузнакомая американская шпионка-выдворянка, — что-то героическое, что-то головокружительное и мужественно-соленое, что-то от ПОГИБАЕМ, НО НЕ СДАЕМСЯ, что-то от НАС МАЛО, НО МЫ В ТЕЛЬНЯШКАХ и что-то от Я — ДЕПУТАТ БАЛТИКИ, Я В НЕЕ ССАЛ. Уж так я воспитан, в любви к морю!
— Мореманом хочешь заделаться? — объемным изнутри камеры голосом прогудела фотографша, чья серебряно-чешуйчатая юбка так тесно прилегала к телу и так сильно сужалась книзу, что две человеческие ноги в нее навряд ли залезли бы — один лишь русалочий хвост. Согнувшаяся в три погибели русалка, в три оборота обернутая вокруг треноги штатива и с одноглазым ящиком вместо головы. С укоризненно поскрипывающего коня, поколениями псевдоматросских штанишек натертого до алмазного блеска, я отвечал неохотно (стальные нянькины пальцы, стиснув плечо, напомнили о хорошем воспитании), что действительно в ближайшее же время намереваюсь уйти в море. “В море уйти? Ёшечки-пашечки! Абрам Израилич, слышите, нет? — прощай, любимый город, пацанчик-то наш собирается не сегодня-завтра в море уйти! Вы только гляньте на Нахимова-Сона этого!” Из задней комнаты, из таинственно-красного света проявки, высунулась верхняя треть директора ателье. Кругом себя бородатого и мелкокольчатого, а в узких просветах между зарослями увлажненного и раскрасневшегося. Из татуированного (косолапым якорем) кулака стояла алюминиевая вилка, а на нее был наколот гигантский темно-зеленый огурец, казавшийся почти живым — до того страстно он трясся, так весело прыскал изо всех своих складок, пупырышек и углублений какими-то резко пахшими морем брызгами, и с такой магнетической силой влек он директора и себя самое назад, в заднюю комнату, в кровавое мерцанье проявки! “Молодой человек, категорически не советую. Море — совершенно не та стихия, где умные еврейские дети в очках чувствуют себя как рыба в воде. Уж поверьте мне, я там был, и не раз”. И еврейский Нептун, долее не в силах противиться тяготению огурца, на все трети скрылся за дверью.
— Эйн, цвей, дрей. Внимание, улыбочка, сейчас… выплывет рыбочка, — язвительно сказала фотографша. Зашипело-сверкнуло.
II
Идею уйти в море пришлось списать ad acta, и уже сравнительно скоро — что умным еврейским детям в очках совершенно нечего делать на море, считали все окружающие меня взрослые, не исключая и няньки, хотя со времен основания русского флота поколения ее родственников и односельчан служили боцманами сначала на брандерном судне, а потом на миноносце ПОГИБАЮЩИЙ-НО-НЕ-СДАЮЩИЙСЯ. В колхозе КРАСНЫЙ МОРЯК, упрятанном в самые стоеросовые леса Рязанской области, ежегодные фотоснимки с изображением меня в матросском костюмчике рассматривались благосклонно, но отнюдь не мои мореходные планы. Няньке писали: “Великолепно развивается жидененок твой, Катерина. Так держать! Но в море ты его не пускай. Определи его лучше в писатели или бухгалтера”. Так что в конце концов пришлось уступить и поступить в писатели. Но мечта о настоящей тельняшке, об этом символе погибания-но-не-сдачи, продолжала мною владеть — на протяжении двух последующих десятилетий. Я изучил о ней все, что нашел. Например, что тельняшка, как мы ее любим и знаем, была рождена 31 августа 1874 года, по указу Великого князя Константина Николаевича (сына царя Николая I, за прямоту и непреклонность прозванного Палкиным). В возрасте четырех лет великокняжескому дитяти было присвоено воинское звание “генерал-адмирал” (дагерротип: коричнево тонированные штанишки, коричневый шиллеровский воротник до середины спины, фуражка со сверкающим козырьком, т.е. офицерская; взгляд отмечен тем полуидиотическим ангелоподобием, какое являлось отличительным знаком династии Романовых с тех пор, как в ней исчезла петровская кровь, и достигло своего рокового апогея в персоне последнего царя Николая II, страстного фотолюбителя, между прочим). В возрасте двадцати трех лет Великий князь Константин был назначен начальником Морского ведомства (1853 год). После двадцати одного года напряженных исследований и расчетов было высочайше постановить соизволено, что белые полосы тельняшки должны составлять ровно один вершок шириной (44,45 мм), а синие — четверть вершка (11,1125 мм). По сему и случилось: Великие князья такими вещами не шутят. По сему и осталось: дезертиры с “Авроры” шутить такими вещами тоже не стали, видать, что-то человеческое было и в них.
Моя же проблема в смысле обмундировки заключалась в том, что пойти и купить себе тельняшку на территории СССР было совершенно невозможно. На территории СССР, если кто помнит, много чего было совершенно невозможно пойти и купить, но тельняшку особенно. Потому что в обычных магазинах она не продавалась, как и многое другое, но в отличие от многого другого в этом случае даже знакомый директор магазина или старший товаровед не смогли бы помочь, если это были не директор и товаровед “Военторга”, что применительно к нашему кругу знакомств практически исключалось. Короче говоря, Советский Союз являлся — если кто-то все же это забыл — обществом, организованным не на основе рыночного спроса и предложения, а на основе планового распределения услуг и товаров — снабжения. И снабжение тельняшкой меня, умного еврейского подростка в очках, нигде в ихних планах не предусматривалось. Тельняшкой можно было только полюбоваться в военторговском магазине на Невском проспекте, рядом с кинотеатром-миноносцем “Художественный”. Она лежала в застекленном прилавке, рядом с фуражками офицерскими, чьи козырьки выглядели, как кончики маленьких граммофонных пластинок, косо засунутых в тульи, и несомненно с записью песни ВРАГУ НЕ СДАЕТСЯ НАШ ГОРДЫЙ ВАРЯГ в исполнении Ансамбля песни и пляски Дважды Краснознаменного Балтийского флота. Еще там были погоны, кокарды, чудесные золотые пуговицы из олова с выдавленными на них пятиугольными звездами или, заманчивей для меня, с якорями, да и вообще всякое разное. Право на покупку этих сокровищ имели только военные, в нашем случае, флотские. Если у вас не имелось старшего брата, что три года бы драил палубы существительных крейсеров и прилагательных миноносцев и, демобилизовавшись, привез ее на себе — застиранную, в поплывших и побледневших полосках — да еще и случился такой добрый (или такой неосторожный), что она досталась младшему братцу, то шансов легально (т.е. без разбойного раздевания подгулявших матросов) добыть тельняшку вам представиться не могло. У меня не было старшего брата, а если бы и был, то, несомненно, и он никогда не попал бы во флот, потому что и он был бы умным еврейским ребенком в очках, которому на море было бы нечего делать.
III
Так прошли два с гаком десятилетия, на протяжении которых я постоянно чувствовал себя плохо одетым и непонятым в своей любви к морю. Наконец, мое терпение кончилось, я встал с дивана и сверг коммунизм. И сразу расцвела частная инициатива: на всех углах запродавались тельняшки, вместе с фуражками, погонами, кокардами, пуговицами, буквально на всех углах — кое-кто, может быть, помнит: даже в Берлине у Бранденбургских ворот стоял в начале девяностых годов раскладной брезентовый столик с советскими военными аксессуарами, частью скупленными у дезертиров, частью неуклюже подделанными в подпольных мастерских на улице Розы Люксембург. Даже в магазинах “Военторга” стали отпускать гражданским лицам, да еще и сертификат о подлинности выдавали. Неожиданно любой и каждый оказался в тельняшке, она стала как бы форменным обмундированием бандитов, художников и рок-музыкантов, и выдержать всей этой митьковщины, этой отвратительной профанации вечного символа погибания-но-не-сдачи я не смог: я собрал вещички (пепельницу в виде памятника “Стерегущему” и журнал “Искорка”, где было напечатано мое стихотворение о русалке: Я Анисимову Алку превратить хотел в русалку, вот… Прицепил ей к попе воблу и столкнул скорее в Волгу, вот… И плыла по Волге Алла рыбкой светлой меж коряг и печально напевала: “Иванов — дурак!”) и скрылся за границу.
IV
Каждый год 31 июля моя теща отправляется в петербургский магазин “Военторга” и покупает мне годовой комплект: пару тепленьких с длинными рукавами (я в них сплю зимой), пару летних с короткими (их я ношу под рубашкой) и маечки, как у Брюса Виллиса, но полосатые. Их я надеваю всегда по субботам, когда хожу во франкфуртский парк культуры и отдыха имени какого-то Генриха Крафта играть в настольный теннис. Иными словами, я благополучно продолжаю погибать, но всё еще не сдаюсь.
…— Молодой человек, — по-русски спросил меня на прошлой субботе скрипучий, откуда-то отдаленно знакомый голос. — А вы не боитесь, что прикидик-то ваш того… оскорбляет национальные чувства ориентального согражданина? Может, он ему напоминает о турецких победах русского флота под водительством адмирала Нахимова.
Я оглянулся и отдал простейшее очко. Мимо столов для настольного тенниса проезжала в искусно увитом водорослями кресле-каталке балтийская древняя нимфа. Лицо ее было затенено соломенной шляпой с вуалькой, виднелся лишь энергический подбородок с зеленоватыми волосками. Увядший и высохший русалочий хвост был заботливо обернут американским флагом из чистейшего кашемира. Никого со мной не было, кто бы мне стиснул плечо в напоминание о хорошем воспитании, поэтому я молчал. Мой обильно усатый соперник, никакой не турок, однако, а стопроцентный швед (но и этим наш флот вставлял пару раз по самое здрасьте; хорошо, хоть не японец!) торжествовал на своей стороне стола, реваншистски предвкушая выигранное пиво.
— Абрам, глянь, какие люди! Пацанчик-то наш, кажется, заделался все-таки мореманом… своего рода. Настольным! Я же тебе тысячу раз говорила: бесплатных советов никто не слушает. — Из-за каталки кивнул бывший Фотонептун, с течением времени потерявший верхнюю половину своего оволосения. Нижняя половина была навечно испачкана фотографическим серебром. — Последний снимочек вы не забрали, товарищ! — сказал он сурово и вытащил из кармана конверт. — Мы вас по всему свету ищем как проклятые… Подпишитесь-ка здесь и здесь. И еще здесь. Да поскорее, пожалуйста, нам уже давным-давно пора было быть дома.
Опубл. в ж. «Знамя», № 10, 2004