ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Франкфурт, у Восточного парка, сухой, но душный сентябрь. О всеобщем оборзении

На тротуар в шашечку мучительно какала английская борзая собака средних размеров — как стоп-кадр собственного бега.

Хозяйка в бархатной кепке и цыганской юбке в три оборота прохаживалась по радиусу поводка, иногда оглядывалась и отрывисто произносила: «Брзо! Брзо!»

Борзая же на это мучительно скашивала голые глаза, как будто бы отвечая: «Полагано… полагано…»

Желуди стреляли из-под колес проезжающих мимо велосипедов и просвистывали мимо ее прижимающихся к затылку ушей.

Борзая скашивала глаза еще дальше, на оборзевших велосипедистов, поднимала узкую морду и тужилась еще мучительнее.

По ее длинному медному носу чиркали волнистые листья — но и это ее не радовало.

Читать далее →

и в этом журнале, и в других журналах.

Очень тронут и сожалею, что не в состоянии сейчас по разным причинам поблагодарить каждого из вас по отдельности.

Единственное, чем могу ответить каждому по отдельности и всем вместе — предварительно-окончательной редакцией «Обстоятельств мест», «поэмы», что на ваших глазах писалась в течение трех лет, была закончена к началу этого года, но только сейчас получилось привести ее в этот — предварительно-окончательный вид.

Поскольку в одну запись вся поэма не уместилась, то сначала первые три песни, а в следующей записи еще три и эпилог.

ОБСТОЯТЕЛЬСТВА МЕСТ

Поэма в шести песнях с эпилогом

Читать далее →

Поезд идет на восток (Цюрих – Берлин, зима)

В заднем углу косо-выпуклого стеклянного бока — пыльного, златопыльного — слеплен из пыла, слепо алеет шарик. Как поезд ни ускоряется, шарик не отстает, но осветить ничего уж не может, кроме ближайшего света.

В кресле рядом — толстая девушка, по виду рыжая швейцарская эскимоска с западных озер, смочила два пальца в дырочках носа и увлажнила себе прическу.

Под шариком на вырезных облаках лежит длинный свет — точнее, скользит следом за поездом, слегка отставая и оплывая. И не освещая — кроме верха облаков — ничего.

Девушка беззвучно пощелкала пальцами под столиком, как бы освобождая от излишних капель, и вложила их в книгу «Доктор Живаго» на французском языке.

Низ облаков уже темен, как бы отягчен темнотой, идущей от земли в небо. Скоро она съест облака, и мыльный свет над ними, и пылающий шарик над ним — и небо полностью осветится землей, потому что тьма — это черный свет, которым по ночам светит земля.

Швейцарская девушка с заложенной двумя пальцами книгой будет глядеть отворотясь в просеченную искрами ненаглядную ночь — пока вокруг не вспыхнет голубыми снопами Берлин, восточная столица севера. Бранденбургские чукчи побегут по перрону, срывая с себя кепки. Приехали.

О ГЕОМЕТРИИ ВЕЩЕСТВ И СУЩЕСТВ

Олегу Панфилу

Снег (идущий, конечно, а не лежащий вдоль поребриков и под стеной зоопарка в виде мертвых серых собак) всегда имеет объем: высоту, ширину и глубину. Снаружи четырех- (на заворотах трех-)гранный, изнутри шарообразный. Снег бывает белый, желтый и зеленый.

У дождя только два измерения: куда (и откуда) ни глянь, он всегда перед тобой: из-под (не с!) неба свисает сеть той или иной плотности и ячеистости, эта сеть поворачивается вместе с твоими глазами и норовит задеть по носу скользким и холодным. Дождь бывает фиолетовый, бывает и черный.

Когда дождь весь упал и расползся, в воздухе остается воздух, и у воздуха только одно измерение — длина. В сущности, воздух — это сверкающее (внутрь или наружу) копье, летящее прямо в тебя.

В точку.

Каталог швейцарского сада. Конфигурации ветра. Снова июль

Яблоки в несильных пощечинах, внутри яблонь — сухой темный ветер: падает с ветки на ветку, вскарабкивается, обрывается, снова подтягивается.

Швейцарская поречка, пронзительно-алая, какой я не видел по русским южным и западным рекам. Ветер вокруг нее неподвижен — как заворот стекла, такого ясного, что почти уже затуманенного.

Боярышник швейцарский, в каждом прорезе своем мельчайшем и тончайшем своем вырезе высеченный и высвеченный до такой степени, что уже почти потемнел и потуск. Ветер у него стоит под ветвями на манер подпорки и не шевелится.

И наконец, дерево неизвестно какое — днем оно не пахнет, а ночью его не видно.

…А черешня, за оградой уже, сползая со склона вытянутой дрожащей ногой, начинает вдруг колотить всеми своими растопыренными ветками — как бы превращается из растения-дерева в некоторое животное, бешено отряхивающееся. Потом разом всё утихает. Удивленно ищешь вокруг ветер с такой странной и быстрой геометрией крыла, пока не замечаешь: без животного всё же не обошлось. Оно сидит внутри черешни и время от времени трясет ее ветки маленькими белыми руками…

Снизу, со склона, безостановочная коровья музыка. На неподвижных коровьих шеях с той или иной силой болтаются ботала.

Горы над Цюрихом, ровно горящий июль:

быстрые матовые солнца, сияющие медленные луны.

В углублениях гор запасы неба – вдруг кончится.

И то, очень небо здесь тратится:

маленькими бесцельными самолетами,

воздушными шарами, похожими на фунтики мороженого,

парапланеристами, подвешенными ко вздутым полоскам,

вилохвостыми коршунами…

Вилохвостые коршуны мгновенно обворачивают краткие тела длинными крыльями, ввинчиваются в луг и мгновенно же, разворачиваясь и разворачиваясь, с ничем во рту подлетают.

…На лугу лежали коровы с лицами пожилых демократических писательниц конца девятнадцатого века. Недоставало только пенсне, чтобы сфотографировать в овале.

Коровы к фотографированию равнодушны. Из домашних животных любят фотографироваться ослы, а коз, овец, куриц, не говоря уже о гусях и утках, это только нервирует. Олени убегают, но они всегда убегают. Лисицы, волки и медведи даже не выходят из леса.

…Но что же будет со всем этим, когда нажмут кнопку и оболочка начнет скрежеща отводиться назад – вместе с лугами, лесами и хуторами на ней, а из выдолбленных изнутри гор выдвинутся исполинские пушки, нацелены на Цюрихское озеро, откуда как раз высаживается русский десант.

Куда всё это скатится, за какой горизонт?

…Или у всех у них тут – у коров, у крестьян, а может быть, даже и у туристов с фотоаппаратами – есть на этот случай инструкция: куда ложиться, за что держаться?..

Об исчезновении Марселя. Лет пятнадцать назад. Проездом в Прованс

Арабы на марсельском пляже — с характерной блатной сутулостью и по-волчьи опущенными головами. Раздеваясь, едва удерживаются — как и все мужчины — чтобы не понюхать снятый носок. Некоторые не удерживаются.

По темно-зеленому и напряженно-недвижному Средиземному морю плывет от замка Иф кошка. Всякая плывущая кошка похожа на коврик — похожа и эта. Коврик недвижно покачивается в недвижных волнах — и вдруг надвигается на берег.

На берегу два мгновения стоит вполоборота — поджидает, когда вернется объем — потом садится в засаду. Сидеть кошки умеют только в засаде — других поз для сидения у них не придумано. Иногда брезгливо выпускает когти на подлезающую с шелестом пену — как будто в ней никогда не бывала. Из неподвижного лица, сужая и расширяя глаза, смотрит над и пред собою. Чистая графиня Монте-Кристо.

Стемнело.

Цикады зазвенели, как бывает в ушах. Звук на границе обоняния и зрения.

Прибрежные горы и насквозь простреленные коммунальные сакли на них наконец-то исчезли. Исчезло и море среди земли.

Из шляпы сумрака вылетел тлеющий по контуру черный голубь, перекувырнулся и нарисовал в воздухе белый пылающий бант. И пропал.

В темных лицах арабов зажглись угольки сигарет.

Потом пропали и они.

И с тех пор, кажется, никакого Марселя никто никогда не видал.

Солнечная зима. Во Флоренции раннее утро — голубое и золотое, а

черный флорентинский воздух весь уже вышел и мышел уже весь за город и обернул, по ним стекая, холмы — не столько окрестные, сколько окружные.

Над холмами еще белое ночное небо, но медленно сквозь себя голубеет.

А между холмами красный тосканский хворост горит. И скоро золотым станет.

Слитное небо.

Взмыкивающие холмы.

Членораздельные долины.

Кипарисы — сложенные зонтики, а пинии — зонтики раскрытые

Под пиниями и кипарисами италианцы причесывали у зеркалец своих и чужих мотороллеров закапанную седину и напевали голосами сладостно-хриплыми — голосами как бы с итальянской трехдневной щетиной.

Солдатские кладбища винограда, конец ноября, Пфальц

Виноград хоронят стоя — то есть: стоя он похоронен. Наклоненными шеренгами — как шел на войну.

Одноногие скелеты опираются на собственный крест из легкого светлого металла. Плечи их осыпаны красно-ржавыми, буро-ржавыми и желто-ржавыми волосами, у некоторых в руках — маленькие раздавленные головы. С искривленного сапога стекает на землю вакса. Земля устлана старыми бинтами и смытыми листовками врага.

А вокруг гор шевелится сверху жемчужный туман. И меркнет, меркнет — наполняется сияющей сыростью, паровою смолой…

Ночью сквозь пустые ряды бывшего винограда видна последняя улица — расплывчато, как сквозь залитое пересеченной водою стекло.

Туда идешь, а во мгле тихонько поскрипывают с обеих сторон раздроблённые кости мертвых виноградных солдат.

Ноябрь в виноградниках. Маленький соколик

Последние ласточки засвистали и зачпокали, влетая в светящийся пар перед горой — и окончательно сделали осень.

Шиповник сбросил с себя последние лоскутья и остался с двумя тысячами пятьюстами семьюдесятью тремя маленькими лакированными сердцами, свисающими с его кривовато-коленчатых костей. Лак на них начал уже коробиться и морщиться.

Виноградники же приобрели ту лиловую, рыжую и бурую прозрачность, которая, как известно, вскоре обернется пустотой, обернутой и прошитой колючей проволокой.

Но пока что надо всею этой прозрачностью висит на бочкý, как бы делая бóчку, и чего-то высматривает маленький соколик. По внутри этой прозрачности — по засыпанным гнилой мезгой коридорам — ходят небольшие олени, подъедая недоубранный виноград, уже даже частично изюм – сине-черный и трещащий у них на зубах, как орехи.

А на голых сливах вырос чернослив.

Маленький соколик, быстро маша крыльями и частично еще на боку, никого не схватил, улетел вслед за ласточками.

Кот с подоконника презрительно смотрит на небо.