и в этом журнале, и в других журналах.

Очень тронут и сожалею, что не в состоянии сейчас по разным причинам поблагодарить каждого из вас по отдельности.

Единственное, чем могу ответить каждому по отдельности и всем вместе — предварительно-окончательной редакцией «Обстоятельств мест», «поэмы», что на ваших глазах писалась в течение трех лет, была закончена к началу этого года, но только сейчас получилось привести ее в этот — предварительно-окончательный вид.

Поскольку в одну запись вся поэма не уместилась, то сначала первые три песни, а в следующей записи еще три и эпилог.

ОБСТОЯТЕЛЬСТВА МЕСТ

Поэма в шести песнях с эпилогом

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Февраль в виноградниках. Кот переходит дорогу

Кто-то с такой силой и равномерностью вкидывает бутылки в контейнер для стеклотары, что кажется, будто рубят стеклянные дрова.

Вдруг замычала корова, как дверь.

Дорогу неторопливо переходит кот с провисшей спиной и задницей, как у коровы. Не уши бы и не хвост, так бы и казался маленькой черной коровой.

Голые виноградники в снегу. Сейчас непонятно, что здесь, собственно, выращивается. Судя по концлагерной планировке, колючая проволока.

Из-под снега навстречу коту в ужасе зачмокали птички.

Шоссе над морем. О любви к Родине

Пожар в придорожном кусте. Серебряный огонь, добежав по ломано отгибающимся прутьям дальше некуда, подпрыгивает и превращается в маленькую черноту. Вот-вот заполыхает весь склон, весь Адриатический берег.

Машины замедляются, как бы оглядываясь. Но останавливается только одна — фургон с мороженым, весь наискось изрисован какими-то зебрами. Вылезает шофер, раскатывая по камуфляжной майке огнетушитель. Пораскатывал-пораскатывал, потрёс-потрёс, на мгновение с прислоненным ухом замер — и пустил обреченно катиться: с живота — по склону — в сияющее море.

Возвратился к фургону и, размеренно оборачиваясь то через левое плечо, то через правое, начал забрасывать пылающий куст разноцветными гранатами в морозном станиоле — коническими, цилиндрическими и параллелепипидными.

Монастырская гостиница в Австрии. Беатификация, канонизация

У дамы на регистрации улыбка, не поспевающая за ее лицом.

Медитативное панно в коридоре изображает ежиков, белочек и не то клестов, не то дятлов густо-мохнатой расцветки, с союзмультфильмовским энтузиазмом встречающих восход солнца. Медвежата делают лапами хенде-хох.

В столовой обслуживает монахиня сестра Беата. На сухом ее, темном, аллеманском лице, исподнизу вставленном в белый полотняный конверт, восторг христианской мученицы. Самоочевидно, что всякая принесенная или унесенная ею тарелка — не просто тарелка, а еще один шаг на пути к канонизации.

— Но беатифицированы-то вы уже сейчас, прижизненно?!

Смеется, бережно уходит с недоеденными шницелями, оскорбленными в своей надорванной рыжемохнатости.

Автостоянка на холме. Кириллица и латиница; гласные и согласные

Перед небом, перед его сухо лиловеющей кожей (справа уже взрезанной и кажущей кровавую мышцу) — женщина в контражуре, как большое русское У: с как бы подтянутой к подбородку грудью и узким, свернутым ветром подолом. Рядом курсивной капителью немецкая J: муж.

…А сейчас еще и детки ихние из машины повыбегают, все как один похожи на i или на иные строчные гласные…

Из машины, выбодав дверцу, выбежали двe лабиринторылых собаки и уселись друг против друга, как большое немецкое R и зеркально отраженное русское Я. С отбивными языками и раскачивающимися ощечьями.

Глаголи фонарей тихо загораются над покоем стоянки.

Солнечная зима во Флоренции. Раннее утро — голубое и золотое, а

черный флорентинский воздух весь уже вышел и мышел уже зá город весь и обернул, по ним стекая, холмы — не столько окрестные, сколько окружные.

Над холмами ночное, еще белое небо медленно голубеет насквозь себя. Между холмами горит красный тосканский хворост, скоро золотым станет.

Слитное небо.

Взмыкивающие холмы.

Членораздельные долины.

Кипарисы — сложенные зонтики, пинии — раскрытые.

Под пиниями и кипарисами у зеркалец своих и чужих мотороллеров италианцы причесывали закапанную седину и напевали голосами сладостно-хриплыми — голосами как бы с итальянской трехдневной щетиной.

Дорога Чикаго — Урбана-Шампэйн, Иллинойс. О смерти и жизни

В плоских частях Европы за вертикаль отвечают церкви и ратуши. Здесь – силосы и газгольдеры.

Сельские кладбища – неогороженные поляны с надгробьями там-сям. Ни дорожек, ни оград, ни клумб. Иногда деревья. Не кладбищенские деревья, а деревья вообще: всегда тут стояли. Могил не подразумевается – только надгробья, всем своим видом намекающие, что они кенотафы. Необжитая смерть.

И придорожные деревни (когда это деревни, а не выставленные рядами жилвагоны по соседству с крепостями сверкающих черной жестью и алюминием белым матовеющих хоздворов): беспорядочно разбросанные дома без улиц, без заборов, без огородов и цветников. Временная, сезонная, неокончательная — необжитая? — жизнь.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Горы над Цюрихом, ровно горящий июль:

быстрые матовые солнца, медленные сияющие луны.

В углублениях гор запасы неба – вдруг кончится.

И то, небо здесь очень тратится:

маленькими бесцельными самолетами,
воздушными шарами, похожими на фунтики мороженого,
парапланеристами, подвешенными ко вздутым полоскам,
вилохвостыми коршунами…

Вилохвостые коршуны мгновенно обворачивают краткие тела длинными крыльями, ввинчиваются в луг и мгновенно же, разворачиваясь и разворачиваясь, с ничем во рту подлетают.

…На лугу лежали коровы с лицами пожилых демократических писательниц конца девятнадцатого века. Недоставало только пенсне, чтобы сфотографировать в овале.

Коровы к фотографированию равнодушны. Из домашних животных фотографироваться любят ослы, а коз, овец, куриц — не говоря уже о гусях и утках — это только нервирует. Олени убегают, но они всегда убегают. Лисицы, волки и медведи даже не выходят из леса.

…Но что же будет со всем этим, когда нажмут кнопку и оболочка начнет скрежеща отводиться назад – вместе с лугами, лесами и хуторами на ней, а из выдолбленных изнутри гор выдвинутся исполинские пушки, нацелены на Цюрихское озеро, откуда как раз высаживается русский десант.

Куда всё это скатится, за какой горизонт?

Или у всех у них тут – у коров, у крестьян, а может быть, даже и у туристов с фотоаппаратами – есть на этот случай инструкция: куда ложиться, за что держаться?..

Горы над Цюрихом. Каталог швейцарского сада. Конфигурации ветра

Яблоки в несильных пощечинах, внутри яблонь — сухой темный ветер: падает с ветки на ветку, вскарабкивается, обрывается, снова подтягивается.

Швейцарская поречка, пронзительно-алая, какой я не видал по западным и южным русским рекам. Ветер вокруг нее неподвижен — он, как заворот стекла, такого ясного, что почти уже затуманенного.

Боярышник швейцарский, в каждом прорезе своем мельчайшем и в каждом тончайшем своем вырезе высечен-высвечен до такой степени, что почти что стемнел и потуск. Ветер у него стоит под ветвями, на манер подпорки, и не шевелится.

И наконец, дерево неизвестно какое — днем оно не пахнет, а ночью его не видно.

…А черешня, за оградой уже, сползая со склона вытянутой дрожащей ногой, начинает вдруг колотить всеми своими растопырыми ветками — как бы из растения-дерева превращается в некоторое животное, бешено отряхивающееся. Потом всё разом утихает. Удивленно ищешь вокруг ветер с такой странной и быстрой геометрией крыла, пока не замечаешь: без животного всё же не обошлось. Оно сидит внутри черешни и время от времени трясет ее ветки маленькими белыми руками…

Снизу, со склона, безостановочная коровья музыка. На неподвижных коровьих шеях с той или иной силой болтаются ботала.

Цюрих – Берлин, зима. Поезд идет на восток

В заднем углу косо-выпуклого стеклянного бока — пыльного, златопыльного — слепо алеет шарик, слеплен из пыла. Как поезд ни ускоряется, шарик не отстает, но осветить уже ничего не умеет.

В кресле рядом — толстая девушка, по виду рыжая швейцарская эскимоска с западных озер, смочила два пальца в дырочках носа и увлажнила себе прическу.

Под шариком на выпуклых облаках лежит свет — точнее, скользит вслед за поездом, слегка отставая и оплывая. И ничего не освещая.

Девушка беззвучно пощелкала пальцами под столиком, как бы освобождаясь от излишних капель, и вложила их в книгу «Доктор Живаго» на французском языке.

Низ облаков уже темен, как бы отягчен темнотой, идущей от земли в небо. Скоро она съест облака, и свет над ними, и пылающий шарик над ним — всё небо осветится земной тьмой.

Девушка с заложенной двумя пальцами книгой будет смотреть в просеченную сверкающими проводами полярную ночь — пока вокруг несчетными голубыми снопами не вспыхнет Берлин, восточная столица севера.

Северное море. У белых чаек черные ладони

На пляже было так холодно, что немцы купались одетыми.

Вода от недавнего дождя увязает на листьях полупрозрачными сгустками. Елки похожи на расшнурованные кипарисы (и обратное верно). В полосатых полупалатках полулежат отдыхающие в полушубках и читают скрипящие суперобложками книги. Рядом стоят собачки с длинной бахромой по бокам.

В дюнах, перевитых блестящей травой, качается старый ветер.

Вдоль моря шла барышня, пытаясь шевелить бедрами, которых у нее не было, в результате чего все ее долгие ноги волновались от лодыжек до лядвий в плоскости, поперечной движению.

Над прибоем медленно кувыркаются белые чайки — показывают свои иссиня-черные ладони.

Шиллеровская высота над Штутгартом, бывший герцогский парк, ныне дикий лес с пронумерованными стволами и биологическим буреломом; кажется, середина марта. Новости древоведения

За озером, нюхая себе ноги, ходили олени — маленькие, серенькие.

Все, кроме хвойных, деревья стояли с зимы неотряхнутые, в уже высохшей, но еще прилежащей земле. Слоеное бело-золотое небо расслаивалось об каркасы крон.

…Как известно, в конце осени или ранней зимой (в зависимости от породы и климата) деревья, кроме хвойных, улучают момент и молниеносно переворачиваются. Ветви их — с лиственной ветошью вместе — уходят в почву, а в небо вылетают корни в мокрой земле.

Весною бывшие корни начинают прорастать цветами и листьями, кому что положено, а осенью переворачиваются снова. Песочные часы такие. Песок у них, правда, не внутри, а снаружи. Да чаще всего это и не песок вовсе, а какая-то грязь наподобие разведенного черного пороха.

…В пыльных верхушках деревьев кто-то энергично двигал туда и обратно дверь сарая. Сарая там, конечно, никакого не было, да и зачем бы он там был нужен? — то был дятел. Так они поют.

Олени, когда подняли к пению головы, стали похожи на безрогих овчарок.

Шиллеровская высота над Штутгартом. Замок Солитюд, аллеи вокруг. Вопросы природы / вопросы природе:

…почему черемуха пахнет дешевыми духами, а сирень дорогими?..

Соловьи щелкают в наклоненных прядях берез, снизу доверху перевязанных светло-зелеными бантиками;

дрозды трещат на лугу у конюшни, и, как маленькие двуногие лошади, расхаживают среди больших плоских говех;

…но кто же там звякает, как ложечкой об стакан, в задохнувшемся собою каштане?

Каштан, кстати, из пирамидок своих пахнет духами не дорогими и не дешевыми, а какими-то средними. Такие «носят» (духи здесь носят) девушки из тех девушек, что похожи на неопределенных грызунов. Смотришь на нее, как она, наклонив светлые пряди к подпрыгивающим велосипедным рогам, идет по площадной брусчатке, и думаешь: «Белочка? Нет, не белочка. Хомячок? Пожалуй, что и не хомячок… …Какая-то крыска хорошенькая!»

Облака розовеют, небеса золотеют. Девушки надевают вязаные напульсники и по смыкающимся аллеям съезжают домой, в дуговую тень. Их велосипеды пахнут сном и хлебом. Большие розовые собаки бегут за ними, тряся подгорелыми кудеряхами вокруг хвоста.

…почему дубы пахнут пивом, березы пóтом, а ольхи ничем?..

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

Март во Франкфурте. После долгой, как ни странно, зимы

Наутро с газонов исчез снег; запахло кипяченым бельем.

Под стеной зоопарка лежали маленькие разноцветные говна.

Одна женщина (говорят, стюардесса) шла мимо них в сторону какого-то свана или хевсура в летном полушубке, с такой силой двигая под плащом ягодицами, что у плаща шевелился воротничок.

Несколько казахов в стеганых ватниках и штанах из того особого синего х/б, что после второго надевания начинает казаться совершенно обспусканным, собирали говна на двухколесные подносы с длинной ручкой, давая им при этом отдельные имена. Например: «А это еще что за сизомудия такая?!»

Вдруг одновременно со всех сторон, но неизвестно откуда запели птички. В сущности, птицы пищат, как резиновые игрушки для ванной — вот и всё ихнее пение. Кроме, конечно, орлов из застенного вольера, копающих клювом в подмышке, и сороковорон, крупно качающихся на голых остриях деревьев — в потечно синеющем небе. Те кричат по-человечески. Но сегодня они почему-то молчали.

Об общественном транспорте. На Майне

ни с того ни с сего сломался и поплыл лед.

На краях больших квадратных льдин стоят бежевые утки (с плетеными спинками), темные селезни (с зелеными подзатыльниками) и ослепительно-белые чайки (с восково-прозрачными на расхлоп серыми крыльями) — и очень терпеливо едут.

Льдины истаивают быстрее, чем движутся. Легко себе представить: едешь в автобусе, а он вокруг тебя уменьшается, прозрачнеет и обламывается.

Но ты-то не можешь встрепетать крыльями и улететь, когда вода с краснокаучуковых трехпалых носков перейдет на худые холодные голени.

…а в обратную сторону, навстречу течению, звеньями по трое плыли небежевые, какие-то крапчатые утки — где возможно огибая, где невозможно — переходя пешком тонущие под ними льдинки.

О предлогах. Франкфурт-на-Майне, магазин «СДЕСЬ ПРОДАЮТЬСЯ РУССКИЕ ТОВАРЫ»

Молдавское вино в форме виолончели лежа и сабли наголо. Киргизские сушки курчавыми гроздами. Казахские пряники, как гигантские мертвые жуки в полиэтиленовых пакетах. Но водка стоит молодцом — и в твердых блестящих футлярах, и в натянутых сетчатых маечках, и вовсе нагая.

Хозяйка, крошечная армянка из Сум, вся в пестрой слоистой одежде, — женщина-сумочка, можно сказать, — отворачивает голову и встряхивает молниеносными ушами. Ей очень хочется продать даме в голубых волосах коробку «Чернослива в шоколаде» с надписью золотым почерком: «Айва — символ вiльнiсти и незалежнiсти».

Муж-сумец, похожий на дьячка из выкрестов, бережно устанавливает на полку книги, которые уже прочел: семитомное собрание сочинений Ивана Ле, «Целину» Брежнева и сборник «Почему мы вернулись на Родину».

— Нет? Ну, как хотите… А тортика, вот, не желаете — «Триумф» восьмиугольный из Украины! Харьковские торты шоколадно-вафельные и в Союзе самые лучшие считалися…

Взгляд ее отлетел от престарелой Мальвины, будто наткнувшись на что-то твердое, фарфоровое:

— А-а… вы, наверно, с России?..

Ночное море во Франкфурте. Апрель. Односторонняя улица —

как бы продольная половина аллеи. По одну сторону шестиквартирные коробочки с санаторскими лоджиями и маленькие некрасивые виллы; по другую — обрыв.

Вдоль обрыва платаны, до того коротко обрубленные, что, кажется, состоят из одних культей. Крупные культи слегка приподняты (под невидимые костыли), из мелких еще не проросли зеленые волосы.

По-над обрывом пронзительно-желто теснится форзиция поникшая, она же форсайтия повислая, иными необоснованно именуемая японским, прости Господи, дроком.

С обрыва — газоны и клумбы уступами, выщербленные ступени, полуржавые перила. Затхлый, блаженный воздух забытого курорта. И остро чудится — особенно, когда в небе загораются колеса заезжего луна-парка — : там, внизу, за деревьями, должно быть море.

…Совсем уже ночью, когда луна-парк гаснет, ощущение еще острее: верхняя половина Германии отломилась и куда-то уплыла; подошло холодное, черностеклянное море, стоит там внизу, за деревьями — молча покачиваясь, редко поблескивая, дыша сырой известью…

Конечно, никакого моря тут нет — да и что бы оно, Северное, делало в этом почти южном городе? Хотя… кто сходил вниз и проверял?

Франкфурт, всё еще апрель. Первый день после выноса столиков. По маленькой площади с часами

шла сука с сумочкой; женщины (шероховатые блондинки) поглядывали на ее декольте, сжимали губы позади чашек и думали: «Вот из-за таких нас и насилуют!»

Мужчины, положив животы на колени, пили мыло.

Бледные старушки проводили мимо двух-трех собачек с головами летучих мышей. Сербо-хорваты, индо-пакистанцы и афро-африканцы в солнцезащитных очках шагали одновременно во все стороны и размахивали кто чем.

Стоя на левой ноге и почесывая ее правой, девочка играла на скрипке Баха. Другая девочка, еще меньше первой и похожа не на веник, а на сложенный, но еще не застегнутый зонтик, стояла под часовой башенкой и не в такт позвякивала стаканом.

Тут разом стемнело и, не успев даже отразиться в остеклении стен, на маленькую площадь одним куском упал синеватый дождь. И все они как будто умерли.

Берег Майна, четыре часа пополудни, середина мая. Незримая бузина

Река была еще вчера матовая, местами потертая — точно бархотка. А сегодня уже солнечно-лаковая (как бы сама собою надраена). Позеленела от деревьев и покраснела от мостов.

Наперерез восьмерке с загребным, привстав, плыл лебедь.

Всякий удушливый дух благоуханный, преимущественно от кленов, черемух, сиреней и акаций, соединился с другим, и в результате запахло мочой — то ли кошачьей, то ли ангельской. Так, кажется, пахнет бузина, но как раз бузины нигде и не было видно.

А по набережной:

пирамидки каштанов самосожглись, оставив по себе скелетики из курчавого пепла;

склизкие узкие кожуры акаций упали, будто на дереве кто-то ел баклажаны;

падубы с шипастыми листьями и прессованные тисы как стояли с прошлого лета, так и стоят,

и лишь культи лаокаонов-платанов едва начинают зеленеть — как будто из них вырастают маленькие растрепанные гнезда.

Под мостом остановился румынский цыган с аккордеоном, снял черную клеенчатую шляпу и поклонился кладке. Вероятно, здесь и стоит незримая бузина. Цыгане, как известно, поклоняются бузине. А немцы варят из нее черное тугое варенье.

Франкфурт, под стеной зоопарка; середина июня, два часа ночи. Платаны, их луны и сладко-потный запах жасмина…

… а под стеной зоопарка платаны почему-то не окоротили, они и размахнулись, почти перекрыв улице бледно-лилово-розоватое кисельное небо с выеденной посередке луной. Зато каждый третий из них обзавелся внутри себя собственной продолговатой луной и неподвижно расширяется кверху, дробно и слоисто ею просвеченный.

От одной продолговатой луны к следующей пробирается припадающий на обе ноги человек в золотых шароварах, а его сокращенная тень, то появляясь, то исчезая, бежит по низу стены на манер маленькой черной собачки.

Встречные бочком-бочком осторожно-замедленны и погуживают по-итальянски или же по-польски подшептывают.

Женские лицa освещаются из мобильных телефонов и кажутся густо набеленными. Или даже насиненными.

И всё потно-сладостно пахнет жасмином, и было неясно, действительно ли это от жасмина, от его круглоугольных соцветий, разваливающихся даже от прохожего взмаха руки, или от сухих и медленных женщин в их невидимых открытых одеждах, идущих навстречу под кремлевской стеной зоопарка — женщин с круглоугольными лицами, освещенными из телефонов и исчезающими в бесповоротной тьме за спиной, где платаны, каждый третий из них, принимают их в свой слоистый и дробный, слабеющий книзу свет.

Проехал велосипед, свистя колесами, как целое дерево птиц.

(окончание в следующей записи)