Эденкобен — виноградарский городок в Пфальце — по праву гордится своим великим сыном:

Иоганном Адамом Хартманном, прототипом Кожаного Чулка, известного также как Зверобой, Следопыт и Соколиный Глаз. В связи с этим на центральной площади установлена скульптурная группа, посвященная Иоганну Адаму Хартманну и другим персонажам эпопеи: Читать далее →

Читаю потихонечку — Б-г весть зачем, даже писать об этом не собираюсь — толстую-претолстую биографию Эйхендорфа. У меня много лет назад была тонкая-претонкая книжечка его стихов в переводах Карпа («и плывет мне навстречу Карп — не рыба, а переводчик», — знаменитый рассказ покойного Вольфа о посешении бассейна по писательскому абонементу), и даже сравнительно неплохих, если я правильно помню. Но ничто в нашем тогдашнем образовании не могло создать представление о статусе, каким пользуется Иоганн фон Эйхендорф в традиционной немецкой литературной иерархии. Если не наравне с Гете и Шиллером, то совсем ненамного ниже. Впрочем, это отдельный разговор.

Короче говоря, биография толстая-претолстая, я добрался пока что только до поступления героя в университет Галле (это неподалеку от Лейпцига). Отдельный, довольно продолжительный экскурс посвящен немецким студенческим нравам вообще, особенностям студенчества в Галле в частности и всему прочему любопытному. Шпана шпаной, конечно. Естественно, была у них и своя феня. •Бурши» и «филистеры» — это всякий знает, это общестуденческое (слово «бурш». между прочим, происходит от того же самого средневеково-латинского «бурса», что и «бурсак», а «филистер» — это «филистимлянин», т. е. палестинец), а вот, например, замечательный анекдот:

Один профессор пригласил студента к себе домой и показывает ему свою библиотеку. Студент ищет слова, чтобы высказать свое искреннее восхищение библиотекой и находит: «Herr Professor! Ihre Bibliothek ist kein Hund!» («Г-н профессор! Ваша библиотека не собака!»).Выражение «собака/не собака» использовалось в буршской фене университета Галле в качестве выражения одобрения/неодобрения (напр., некрасивая девушка: «Dieses Mädchen ist ein Hund», красивая девушка: «Dieses Mädchen ist kein Hund»), но что за эффекты, подобные хармсовско-введенской «бессмыслице»! Маленькая радость.

63-я годовщина офицерского заговора и попытки убийства Гитлера. Как всегда, отмечается в Германии чрезвычайно пышно — парадами, салютами, постными минами и речами о героических личностях, в первую очередь, о Штауффенберге.

Не могу не заметить, что прусские мышиные жеребчики, замышлявшие ликвидацию Гитлера, были ничуть не меньшими империалистами, великогерманскими националистами, милитаристами и человеконенавистниками, чем нацисты. В Гитлере им не нравилась прежде всего его явная неуспешность. И запах поражения. И перспектива потери земель от Мемеля до Штеттина, от Данцига до Одера, захваченных и колонизированных их предками — псами-рыцарями. «Родовых поместий». И уж потом «дурной тон» (сами не Б-г весть какие аристократы были эти прусские солдафоны) и социалистическая не только риторика, но и практика национал-социализма, его пролетарская и крестьянская социальная база.

Что произошло бы, удайся заговор? Надо полагать, все могло бы пойти и по плану заговорщиков — сепаратный договор на западе, а война на востоке могла бы продолжаться до сего дня (если бы, конечно, новые англо-американские хозяева не подмогли бы атомной бомбой).

Но даже если бы не — несомненно ясно, что, что никто никогда не услышал бы ни о каких концлагерях и ни о каких других немецких преступлениях. И, конечно, никакого Израиля не было бы. Да и евреев бы не было почти никаких — по крайней мере, в Европе. И в Азии. И, уж разумется, никаких Нюрнбергских процессов. Разве что Гаагский трибунал по расследованию жидо-большевистских зверств.

Культ Штауффенберга и компании — одна из мерзостей, изобретенных аденауэровскими специалистами со стажем работы в геббельсовском ведомстве и под присмотром комиссаров из ЦРУ (сидевших во всех западногерманских министерствах до семидесятых гг., если не позже). Другая — планы объединения Европы (в перспективе против американских хозяев), разработанные совместно с засевшим во французском МИДе безответно влюбленным в товарища Сталина младомладогегельянцем Кожевниковым-Кожевом.

Лично для меня каждое празднование 20-го июля — напоминание о том, что на самом деле, какая на самом деле история стоит за поверхностью. О том, что если бы им дали, они бы меня съели.

Замечательно писал обо всем этом Айке Гайзель (см. напр., в посмерно собранной книге его статей: Eike Geisel, «Triumph des guten Willens», Edition TIAMAT, Berlin 1998), берлинский журналист и эссеист, всю жизнь пытавшийся вывести на свет Б-жий эти связи и покончивший с жизнью от невозможности и безнадежности.

Он пытался объяснить эти довольно-таки простые вещи, и, кажется, не понимал, что их и так все понимают.

По старинному анекдоту:
— Дяденька, это ты взорвал завод?
— Я.
— Так это же наш, советский завод!
— Ja, ja!

Из всего сказанного не существует никаких практических выводов, кроме необходимости жить с открытыми глазами и не жрать всё, что тебе впаривают «люди доброй воли».

За неделю во Франкфурте прочитал «Стамбул» Орхана Памука (по-немецки). Много всего любопытного и смешного. При этом на каждой странице ощущается, что автор полностью контролирует всю конструкцию книги — это сейчас редкая вещь, конструктивное мышление. В принципе, оно сейчас и не нужно — «и так слопают». Или, скорее, даже вредно в коммерческом смысле.

Между прочим, оказалось что памуковская семья родом с Кавказа. Черкесы они и перебрались в Турцию сравнительно недавно, после русско-турецкой войны 1877 г. Впрочем, в Турции это не история — там почти всякий родом из каких-нибудь с земель, откуда сначала медленно, а потом очень быстро отступала Османская империя. И изо всех этих черкесов, босняков и албанцев после Первой мировой войны решительным образом сконструировали турецкую нацию, освобожденную, по официальной идеологии, от османского ига и греческого нашествия.

Вспомнил по этому поводу очень смешную сценку из книги Ребекки Вест о поездке по Балканам в 30-х гг.: там описывается, как в Сараеве встречают приехавших в Югославское королевство с дружественным визитом турецких министров. Всё нацепило шаровары, кафтаны, фески, усы, бороды, чадры и поперло на центральную площадь, где два лощеных, пахнущих французскими духами, по-европейски одетых турка с ужасом и отвращением смотрели на этот дикий азиатский сброд.

Что интересным образом связывается с прочитанным сегодня перед отъездом в Солитюд интервью украинского писателя Андруховича «Новой Цюрихской газете». Ничего смешнее я в последнее время не читал. Там все прекрасно — не только вопросы, но и ответы, в том числе заявление, что языковая ситуация на Украине очень похожа на швейцарскую: культурные языки — на Украине русский, а в Швейцарии почему-то французский — и сосуществующие с ними «крестьянские языки» — соответственно украинский и швейцарский диалект немецкого. А заявление, что Германия является в некотором смысле ближайшим соседом Украины? Я даже могу себе прдставить, в каком.

Но к нашей теме относится скорее замечательный пассаж про нелюбовь писателя Андруховича к… Австрии. Они, австрияки, оказывается, его обидели. Он к ним, понимаешь, разлетелся в свое время насчет «габсбургской цивилизации», «совместного культурного наследия» и т. п., надел свои лучшие шаровары, усы, феску и чадру, а они на него смотрели-де, как на дикий азиатский сброд. С тех пор он их не любит. А могли бы тоже стать ближайшим соседом.

Колонка про Лермонтова практически готова, нужно только сократить тыщонку-другую знаков. Ерунда какая!

Зато прояснились обстоятельства гибели поэта:

«Он мечтал об основании журнала и часто говорил о нем с Краевским, не одобряя направления «Отечественных записок». — «Мы должны жить своею самостоятельною жизнью и внести свое самобытное в общечеловеческое. Зачем нам всё тянуться за Европою и за французским. Я многому научился у азиатов, и мне бы хотелось проникнуть в таинства азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов и для нас еще мало понятны. Но, поверь мне, — обращался он к Краевскому, — там на Востоке тайник богатых откровений». Хотя Лермонтов в это время часто видался с Жуковским, но литературное направление и идеалы его не удовлетворяли юного поэта. «Мы в своем журнале, — говорил он, — не будем предлагать обществу ничего переводного, а свое собственное. Я берусь к каждой книжке доставлять что-либо оригинальное, не так, как Жуковский, который всё кормит переводами, да еще не говорит, откуда берет их»».

и

«В продолжение всего вечера я наблюдал за Лермонтовым. Его обуяла какая-то лихорадочная веселость, но по временам что-то странное точно скользило на его лице; после ужина он подошел ко мне…

В. А. Соллогуб. Из воспоминаний. В кн.: В. А. Соллогуб. Воспоминания. Изд. «Academia», M.-Л., 1931, с. 399-400

Это все происходит во время последнего отпуска.

Совершенно ясно, что Белинский и вся его шарага пригородных преферансистов, до смерти испугавшись лермонтовского намерения открыть журнал, науськали недалекого Соломоныча рассказами о неких обидах (типа нанесенных Матерацци Зидану).

Помимо защиты монополии «Отечественных записок», им нужен был Лермонтов мертвый, чтобы можно было безнаказанно сочинять прогрессивно-демократический бред про «лишних людей» и чтобы в конце концов устроить Октябрьскую революцию и прочие семинаристские гадости. Особенно же отличился в этом сын Виссариона Белинского от одной усатой грузинки, Иосиф.

Я несколько раз уже вспоминал (напр. в романе «Новый Голем»), как покойный Б. Б. Вахтин учил меня, тогда молодого поэта, что главной де книгой, необходимой всякому профессиональному литератору, является хороший календарь со множеством дат рождений, смертей, первоизданий и т. д. и т. п. А главным знанием — знание, что юбилеем считается всякое число лет, делимое на пять.

Никогда бы не подумал, что не пройдет и 25 лет (точнее, 25 и прошло, даже чуть больше), и я окажусь в положении человека, которому такая книга и такое знание действительно остро необходимы. А именно, подрядился я тут писать для одной берлинской газеты ежемесячную колонку, т. н. «Klassikerkolumne», т. е. о различных классических писателях и произведениях по поводу юбилеев первых и новых изданий вторых.
И тут, конечно, внутренний протест немедленно разгорелся во мне («цулохошник» называли меня в детстве жлобинско-рогачевские родственники, от еврейского выражения «аф цу лохес» — «назло»), и я немедленно возненавидел круглые даты и возлюбил некруглые. Колонку, конечно, подрядился — так и буду писать с Божьей помощью. Одно другого не касается.

А некруглые даты я тоже буду любить. Прямо здесь.

Вот, пожалуйста:

4 октября 1689 г., т. е. ровно 317 лет назад, в Москве был сожжен на костре немецкий барочный поэт Квиринус Кульман (р. 25 февраля 1651 г. в Бреслау). Стихи его (и некоторых других поэтов немецкого барокко) в довольно блистательных переводах В. Летучего (в частности, сам Кульман) и А. Прокопьева см. здесь. Сожжен же Кульман был за еретичество по доносу местного лютеранского пастора Иоахима Мейнке и, говорят, по настоянию самоуправления «Немецкой слободы».
Читать далее →

о статуе Свободы. Статуя, как известно, работы скульптора Бартольди.

Этот Бартольди вообще был Церетели своего времени. И особенно места. Весь город Кольмар (откуда он родом) заставлен вышедшими из-под его киянки монументами (надо отдать ему должное, довольно небольшого размера и часто в комплекте с фонтаном), изображающими местных исторических деятелей. А в доме семьи Бартольди находится музей Бартольди, где этого добра видимо-невидимо. Но мы туда, конечно, не пошли, а только заглянули во двор, где три каменные тетки держали/делили на троих земную сферу.

А почему бы, кстати, Церетели не подарить Америке Статую Необходимости? Если Статуя Свободы стоит во рту, то Статую Необходимости можно было бы разместить в заднепроходном отверстии Америки, в Сан-Францискском заливе. Ск-ск… бррр! Напишем лучше грамотно: в Сан-Францисском заливе! На острове Алькатрас, скажем.

Или Алькатрас сам по себе является Монументом Необходимости? Или — все же Свободы?

В гостях услышаны две истории.

История № 1:

Гостья, пожилая женщина родом из Чехословакии. В самом конце войны ей, в группе девушек, удалось уйти из Освенцима. Татуировок у них почему-то (еще?) не было, только стрижка наголо, которую оборудовали пейзанскими платочками и двинулись на запад, как бы уходя с вермахтом — в идеально отлаженном механизме немецкого отступления. Собственно, они хотели попасть в Прагу. Приключений было множество, и рассказывается об этом очень смешно и увлекательно.

Среди прочего: в процессе совместного отступления возникали человеческие, и даже доверительные отношения с немецкими солдатами и офицерами (правда, девушек все равно в конце концов разоблачили и арестовали — 29-го или 30-го апреля). Одного военврача она спросила, отчего такое отчаянное сопротивление, ведь война же проиграна? Вы не боитесь? Ответ был — не совсем на вопрос, но, видимо, реакция на его последнюю часть:

«А я не боюсь. Когда русские придут — что бы они ни сделали у нас, это будет ничто по сравнению с тем, что мы сделали у них».

История № 2:

Хозяин дома, пьющий профессор. В молодости дружил с Паулем Целаном. Как-то провожал Целана после какого-то литературного мероприятия и заключительного ужина в гостиницу. Оба были очень навеселе, особенно Целан — подпирая друг друга, шатко и валко шагали по ночному Франкфурту и развлекали себя распеванием революционных песен (назван был «Интернационал» — Целан мог бы спеть его на доброй полудюжине языков, а профессор, вероятно, и на дюжине, включая, кажется, древнеаккадский).

Неожиданно Целан увидел предвыборный плакат Свободной демократической партии (Геншер, помните такого? Бундовский мининдел с разветвленными ушами), партийными цветами которой, как известно, являются желтый и голубой. Целан остановился, вгляделся и закричал:

«Украинские фашисты добрались до Франкфурта!»

После чего мгновенно протрезвел, помрачнел и до самой гостиницы не произнес ни одного слова.

С днем Победы.

тьмутараканского князя Ростислава отравил из-под ногтя корсуньский котопан.

«Раскинулось море широко» сочинил Федор Сидорович Предтеча?

«Раскинулось море широко…». Всем известны слова этой песни, но почти никто не знает, что автором ее был Федор Сидорович Предтеча, проживавший в небольшом украинском городе Чигирине..