Приехал 5-й том «Словаря русских писателей» — смотрю на него со странным чувством. Нас на него в конце восьмидесятых годов, будучи членом Союза писателей, подписал Сергей Евгеньевич Вольф, через «Лавку писателей», разумеется. И вот ровно двадцать годков пролетело, и Сережа тем временем умер, а мы тут и добралися как раз до буквы «Сы». Даже немного страшно — вот, кажется, выйдет через годик-другой последний том и тут… мы проснемся. Скушаем яишенку с алеющими в ней треугольниками колбасы из мяса степных животных, выпьем чаю индийского со слонами из заказа и поедем «в город» — в «Сайгон», встретиться кое с кем «по делу» (кавычки обозначают, что никаких дел у нас, собственно, нет и не предвидится, а нам нужно взять или отдать книжку какую-нибудь и обойти букинисты на Невском и Литейном) и выпить маленький двойной, изготовленный сиреневокудрой Людмилой Прокофьевной в огромных затененных очках.

Тут плавный переход к т. н. «Сумеркам Сайгона», приехавшим с той же оказией. Книга тоже тяжелая, но, конечно, далеко не такая полезная, как «Словарь русских писателей». Читал, читал, дочитал с облегчением. Уж больно много человеческой белиберды, особенно когда дело доходит до «нашего» времени — до 80 гг.

Конечно, никаким завсегдатаем «Сайгона» я никогда не был, хотя и жил и ходил в школу совсем поблизости. «Сайгон» был очень удобным местом для встреч, там был лучший кофе в городе, но… люди, простаивавшие там часами…днями… жизнями… — ну, это такие люди.

Грустно, что умерла Людмила Прокофьевна — из трех знаменитых Люсь (еще были книжная и парикмахерская) она была самая величественная и благосклонная к людям. А Колесо, оказывается, жив. А знакомый в юности белесый фавн Саша Богачев, оказывается, подался в свое время в монахи и был зверски убит жителями прилежащей к монастырю местности. Что бедный МАрик Мазья умер, так это я знал случайно… Ну, и вообще, конечно, много знакомых имен, много знакомых лиц на незнакомых фотографиях… Ладно, всё это дело частное и общекультурного интереса не имеет. Хотя утверждает обратное.

А вот, может, скажет мне лучше кто-нибудь: какие были книги у Бориса Куприянова (кроме романа в стихах 2005 г. изд-ния) и где их можно найти в Петербурге (включая роман). Много лет назад, издавая альманахи «Камеры хранения», мы имели дело с Немтиновым (это издатель «романа в стихах»), но контакт давно утрачен. «Сумерки» эти, спасибо им, пусть бестолковые на всю голову, а напомнили все же о Борисе Куприянове, и я снял с полки альманах «Круг» с дарственной надписью бедного Володи Шенкмана и стал завывать куприяновские стихи оттуда — совершенно замечательные по фактуре. Я его стихи всегда любил и всегда было очень жалко, что он перестал их писать (впрочем, если ему так счастливее живется — то и правильно сделал).

Но какое-нибудь разумно устроенное собрание его стихов все же следовало бы иметь в разумно устроенной литературе.

или как-то так. Тоже «не порхает», как говорила Э. Л. Линецкая (не помню кого цитируя), но, мне кажется, всяко лучше, чем «Лаура и ее оригинал». Речь вообще-то просто-напросто о том, что имеется некий роман под названием «Моя Лаура», а прототипом этой Лауры является некая Флора, дамочка отдаленно-русского происхождения, стервозно-профурная жена одного несчастного, старого, толстого и полубезумного человека, крупного ученого-невролога Филиппа Вильда. Роман написан одним из Флориных любовников и роман этот в нашем, недописанном романе все читают — и несчастный муж, и вроде как вполне счастливая жена. Вообще, есть всякие предположения по поводу предполагавшегося разворота — несомненно, весь механизм романа у Набокова был придуман еще до того, как он сел писать свои карточки — но из имеющегося текста ничего особо не вывести, кроме вышеизложенного.

Т. е., возвращаясь к названию, по-русски всё же или «прототип», или — если охота попышнее — «прообраз» Лауры , но «оригинал» я бы ни при какой погоде не сказал. Оригиналом Чацкого считается свихнувшийся на почве эпатажа московских барынь Чаадаев..? Нет, никогда — ни оригиналом, ни подлинником в этом случае Чаадаев не называется!

«Прообраз Лауры» — вероятно, слегка пышновато, но учитывая, что по-русски, вероятно, Лаура всё же тихо-узуально ударяется на «у», то вроде даже и ничего звучит, может, даже и лучше, чем «Прототип». И даже наверняка.

Итак, В. В. Набоков «Прообраз Лаýры».

Собственно, как раз она, Флора эта, типичная набоковская стервоза, и есть «Лолита» из предыдущей записи — Лолита, давшая Гумберту Гумберту (называемому здесь Губертом Г. Губертом) по яйцам. Впрочем, не уверен, что так бы оно осталось и в окончательной редакции — пресловутая «Моя Лаура», в некоторых общих очертаниях своей бестселлерной истории подозрительно напоминающая «Лолиту», скорее всего, вобрала бы описание детства героини, пародирующее собственный «хит» автора по известному пушкинскому принципу: «Если бы Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию». То есть, удар по яйцам стоило бы передать Лауре. Да и описывается Флора в первых, еще очень связных по тексту карточках — и, кстати, замечательно описывается: голое женское животное! — от имени и через зрение некоего любовника, лежащего с ней в одной постели, т. е. как бы автора романа «Моя Лаура». Впрочем, не будем гадать, ни к чему это не ведет. Незачем это и совершенно ненужно…

В смысле названия — да, странноватое, на мой вкус, решение приняли г-да Набоков-юниор и Барабтарло. Всё остальное, вероятно, особых проблем для перевода не представило. Этого остального не очень чтобы и много и написано оно сравнительно просто (я читал преимущественно немецкий перевод, но заглядывал и в карточки). Видно, кстати, что Набоков сознательно пытается писать простыми предложениями, даже, кажется, заметил пару решительно зачеркнутых фирменных описательных эпитетов. Ну, это, конечно, относится к более или менее «готовым» участкам текста. Их немного, по оценке издателей общий объем на карточках должен составлять ок. 30-40 % предполагаемого объема романа. Исходя из планировавшихся 200 страниц. Более или менее связных кусков и того меньше — навскидку, не больше двух третей этих карточек (оценено щедро!). Так что говорить в связи с этой книгой о «последнем набоковском романе», даже о «проекте романа», даже представлять его себе мысленно, этот роман или этот проект — с моей точки зрения, совершенно бессмысленно.

Никакой это не «Прообраз Лауры», а «Праобраз прообраза Лауры». Или, может быть, «Праобраз Лауры».

Да и Лаура эта, и будь она хоть Флора, хоть Лора, а хоть и еще кто-нибудь, но на самом-то деле в наличесттвующем тексте, т. е. в том, что я прочел, не особо существенна. Этот наличествующий текст представляет собой особую, самостоятельную, не уверен, что чисто литературную, не уверен даже, что вообще литературную, но очень существенную (ставшую для меня существенной) субстанцию. Не могу сказать, что я получил удовольствие или что мне было интересно. Не могу сказать, что я был потрясен или «перепахан». Но эта книга стала частью меня. Думаю, надолго, если не навсегда.

Безотносительно к проекту романа, т. е. безотносительно к Лауре и ее прототипу Флоре, фактическая книга, полученная в результате всей этой выдающейся коммерческой операции, производит очень сильное впечатление. Даже несмотря на эту коммерческую операцию. которая, конечно, вполне достойна любимого В. В. Набоковым Остапа Бендера: выпуск массовыми тиражами на всех основных языках мира стопки черновиков, которые в нормальной ситуации — и принадлежи они хоть какому мировому гению — попали бы в академическое издание какого-нибудь заштатного университета и изучались бы до упора, никем, кроме специалистов и «фанатов» не замеченные! А сейчас это будут читать (а главное, покупать) люди, для которых не то что этот, в сущности, весьма в результате авангардистский и не имеющий никакой повествовательной ценности текст сложноват будет, но, с учетом нынешнего повсеместного одичания и потери способности сосредоточения, даже и какой-нибудь «меланхолический доктор», не говоря уже о троечниках-Гемингвеях и двоечниках-Шолоховых. Сколько терпения, выдержки и воли нужно было, чтобы дождаться сегодняшнего дня (точнее, дня через 5 дней — официально книга выходит 17-го ноября)!

В чисто коммерческом смысле вся эта многоходовая, многогодовая комбинация увенчивается, конечно, объявленной только что продажей рукописи, т. е. знаменитых карточек.

Впрочем, совершенно не жалко. Что называется, и на здоровье.

Еще раз должен сказать, что эта книга, та, которая есть — в высшей, конечно, степени, необычная книга, книга с переменной плотностью ткани — от почти обычной через жидкую марлечку и до огромных зияний — производит очень сильное впечатление именно как книга, а не как «набоковская стройплощадка», что с подачи издателей повторяется едва ли не во всех рецензиях.

Как таковая книга эта —страшная и печальная, ведь это даже не книга об умирании человека, Филиппа Вильда, а точнее, Владимира Набокова. А как бы прямо отпечаток, след этого умирания. И даже больше того…

Разумеется, героем этой книги является никакая не Флора, а ее муж, знаменитый Филипп Вильд, или, как он, кажется, наывался в исходном варианте, Филипп Никитин (говорят в примечаниях, по второстепенному персонажу «Анны Карениной» — врать не буду, не помню). Брезгливое отвращение к себе, к своему телу, к материи себя составляющей как таковой, попытки разными экспериминтальными способами добиться постепенного исчезновения собственного тела — с пальцев ног начиная — и одновременно страх перед этим исчезновением; а потом, по всей видимости, начинающаяся страшная болезнь…

В этой книге Флора с ее равнодушным блядством, с ее появлениями и исчезновениями, даже с ее намечающейся гибелью на швейцарской ж/д станции, именующей себя Секс, с романом о ней, что бы там ни было написано, на коленях — это просто один из болезненных видов проявления умирающей материи, не больше того.

Сама форма книги — стопка карточек: сначала связный текст, потом отрывки, потом наброски, потом отдельные слова — не что иное, как поступательное ослабление материи, жизни, текста… Физически ощущаемое…

Судя по тому, что в качестве одного из послесловий поставлена выборка цитат из бойдовской биографии, коротко и страшно, с короткими и страшными подробностями излагающая хронологию набоковской болезни и смерти на фоне попыток сочинения «последнего романа», сами «авторы книги», т. е., скорее всего, Д. В. Набоков и его советчики, прекрасно понимали, чтó они сделали (хотя не признаются, конечно же, никогда) — они вынули из швейцарского сейфа и опубликовали массовым тиражом на всех языках мира умирание Набокова.

В приехавшей из Пб майской «Звезде» глава из книги «Крылатый циклоп. Путеводитель по жизни Габриеле Д’Аннунцио», которую пишет Елена Шварц для изд-ва «Вита Нова». Глава (в «Журнальном зале» она, увы для вас, не открывается) посвящена известному и знаменитому эпизоду с захватом легионерами Д’Аннунцио городка Фиуме/Рéка на адриатическом побережье и основанию там некоей поэтической итальянской республики. Написано очень интересно и смешно, особенно в части описания нравов д’аннунциевого городка-государства — парадиза для летчиков и кокаинистов.

Параллельно продолжаю читать том Зданевича, роман «Философия», образным фундаментом которого является якобы планировавшаяся большевиками попытка захватить в 1921 г., руками бежавшей из Крыма врангелевской армии, Константинополь. Белогвардейцы передали бы его Красной России — в знак примирения и прощения —, а сам город был бы переименован… в Ленинград.

По разным причинам этого, к сожалению, не произошло, но на фоне «параллельного чтения» возникает вопрос: а всё же — не удалось ли бы взять Варшаву, если бы Исаак Бабель не сидел под псевдонимом в газетном обозе, а возглавлял Первую Конную? И не был бы и Тегеран давным-давно заштатный азербайджанский город, если бы походом руководил Хлебников? И чем расстреливать Гумилева, не лучше ли было назначить его ответственным за взятие Константинополя?

Есть такой польский пошляк по имени Адам Загаевский, давно уже передаваемый из рук в руки международными пошляками с прочувствованной цитаткой насчет того, что «если бы Россию основала Анна Ахматова, а законы ей давал Осип Мандельштам, а Сталин был бы второстепенным персонажем утерянного грузинского эпоса, если бы Россия могла жить словом, а не кулаком, если бы она сняла с себя косматую медвежью шкуру, если бы Россия, если бы Россия…». Цитатка очень смешная и очень глупая, хотя бы потому, что если бы Россией правили не Романовы, вечно подобострастничавшие перед заграницей, а особенно перед польскими помещиками и остзейским баронами, и не грузино-украинские партократы, а русские поэты (настоящие поэты, конечно, а не «от меня вам всем приветик» — Державины, Пушкины, Тютчевы, а хоть бы и Ахматова с Мандельштамом: «Поляки, я не вижу смысла…»), то сбылось бы пророчество-запугивание умного и подлого Чеслава Милоша, и адамы загаевские строили бы мосты на Камчатке. Обо всем этом я уже писал несколько лет назад (по-немецки, в эссе, опубликованном в газете «Die Welt», а позже в моей книжке «Zwanzig Facetten der russischen Natur», Frankfurt 2008). А сегодня подумал еще раз. Но дело даже не в этом — просто я представил себе:

Тегеран под управлением Хлебникова, законы им данные, программу тамошних гимназий («исчисление будущего» и корнесловие) и т. п.

Или Константинополь-Ленинград под управлением Гумилева — напр., пивзавод «Красная Византия», обязательное обучение трудящихся турецких масс стихосложению и т. д.

Не знаю, как бы выглядела Варшава под властью Бабеля, но всяко симпатичнее, чем под властью Пилсудского.

Писать про всё это романы было бы глупо, за последние годы жанр «альтернативной истории» (как и антиутопии) сделался такой массовой макулатурой, что даже думать о нем противно, но представлять себе всю Евразию, превращенную в Республику Фиуме — очень забавно!

Толстый том Ильи Зданевича — только что приехал.

«Восхищение» еще не перечитывал — сначала прочел «Философию».

«Восхищение» — роман, пожалуй, гениальный, но, пожалуй, не великий, «Философия», быть может, и не гениальна, но, может быть, это великая книга. Я еще подумаю об этом на досуге.

Но и ее следует читать вслух с грузинским акцентом, тогда фраза ритмически входит в пазы.

Думаю, и заумные драмы Зданевича следуют исполнять на сцене с грузинским акцентом, тогда они приобретут некоторую свежесть, с годами — в отличие от прозы — заметно поистраченную. Если вообще была.

Но для начала о другом. Вот из доклада «Илиазда» стихотворение некоего Константина Гургенова, цитируемое с восторгом, которого не могу не разделить:

Однажды дева сидела у ручья
Подумала о слове мужья
И вдруг сделалась бледна
И вот видит лошадь перед ней
Что на спину сажает
Красотку полную страстей
И скачет через горы
И скачет через долы
Вдаль унося замечательную красавицу.

Судя по всему, не позже 1907 г. написано!
Вот, нынче многие стараются так написать — и ничего не получается!

Два вопроса к сведущим людям:

1. Полностью ли процитировано стихотворение?

2. Доступны ли еще какие-нибудь тексты Гургенова?

Хорошо, конечно, было бы еще чего-нибудь узнать об авторе, помимо выходных данных книжки «Стихотворения» (М.: Т-во скоропеч. А.А. Левенсон, 1907).

В профессорском кабинете, выделенном вашему корреспонденту добрым Иллинойским университетом на весь срок урбанизации и шампанизации, нашлось «Путешествие в Россию» Теофиля Готье и уже жалко, что придется возвращать его на полку. Очередная самая любимая книга на свете!

Во-первых, неописуемой красоты в смысле бумаги, иллюстрации, шрифтов и т. д. — последние остатки советской массовой роскоши (выпущена отделом географической литературы издательства «Мысль» в 1988 г., тираж — 100 000 экз.)

Во-вторых, комментарии — подстраничные, двух типов двумя шрифтами: персоналии, реалии, уточнения, дополнения, иногда вдруг пассажи из современной (сер. XIX в.) прессы, относящиеся к описываемым Готье лицам и происшествиям.

В-третьих — сам текст Теофиля Готье, которому за «Капитана Фракасса» и так можно простить парочку камей или как их там, но здесь он льет елей и воскуряет фимиам на предмет всего русского и российского с такой благородной искренностью и с таким бескорыстным восхищением, как это может только француз, надеющийся очень хорошо заработать (Готье приехал в Россию для составления роскошных альбомов о сокровищах Эрмитажа, а деньги на них рассчитывал получить у императора Александра Освободителя, который в 1859 году, впрочем, еще Освободителем не был). И сердце мое — сердце патриота — истаяло в сладостном умиленьи.

Написано, между прочим, местами действительно замечательно и переведено, судя по всему, превосходно, хотя переводчица (Н. В. Шапошникова — не могу не назвать, п. ч. ниже буду цитировать) иногда не могла не запутываться в приступах великолепного парижского многословия: Готье, конечно, должен был гнать объем — газетные путевые очерки были одной из основных составляющих его бюджета. Но постоянно попадаются описания, наблюдения и рассуждения совершенно замечательные или хотя бы очень забавные.

А иногда из всего этого велеречия нет-нет да и выплывет какая-нибудь удивительная, волшебная фраза. Вот вчера вечером, например, наткнулся я на одну такую и не поленился выписать — может и пригодится, думаю. И выписал:

Снег побелел еще больше и скрипел под ногами, как толченое стекло.

Снег побелел еще больше! Ну не волшебно ли это?

Сегодня утром взгляд в окно — и конечно: «как будто солью кто посыпал…»

И шел почти до часу пополудни.

Кажется, к стыду моему, каким-то образом мимо меня в свое время проскочил текст Хармса (сохранившийся в архиве чтеца Антона Шварца) под названием «Экспромт» (цит. по названному в заголовке записи изданию):

С тех пор этот экспромт известного полупоэта сделался поговоркой.
Читать далее →

Священная пародия и царская харизма при дворе Петра Великого, М., НЛО, 2008. Соч. Эрнеста Зицера.

Вполне добротное, на мой вполне любительский взгляд, историческое сочинение. Автор, если я правильно понял, молодой историк из США, сын советских выходцев, не потерявший языка и, до какой-то степени, культурного контекста. Где-то когда-то я заметил, что почти все дети капитана Гранта являются по совместительству и детьми лейтенанта Шмидта. Здесь, я думаю, исключение из этого правила, т. е. именно это «почти».

Ничего сенсационного, но все вполне складно, живо и последовательно, Впрочем, я вообще люблю всё про Петра Великого, кроме, разумеется, прямой и злобной клеветы на него, на гения и полубога, на зиждителя, которому мы обязаны всем — и Петербургом, и Кантемиром (не кончись так печально Прутский поход, не было бы у нас сатир Кантемира), и Пушкиным (надо же уметь так негритят покупать!) — ну, да и всем. Всё, чего он касался, в конечном итоге превращалось в поэзию. Иногда через несколько поколений. Единственная Россия, которая имеет смысл, — это Россия Петра. А не московское царство и не советское псарство.

В книге Зицера сжато, хотя и без чрезмерной сухости, описываются ритуалы и мифы («потехи» и «потешные заведения») внутреннего петровского круга, ставшие после переезда двора в Петербург внешними, открытыми, цивилизационно-образующими. Это ценное наблюдение, сущностное.

Есть и много другого чрезвычайно интересного. Например, история с орденом Иуды, к стыду моему глубокому, прошедшая мимо меня стороной. Узнал о ней только из этой книжки (уже, значит, не зря покупал).

Первым кавалером Иудина ордена должен был стать гетман Мазепа. Орден и учреждался в надежде, что Мазепу удастся поймать. Судя по всему, награждение должно было предшествовать торжественной казни. Увы, старая лиса улизнула в адские норы.

Вот этот замечательный орден:

Единственное, что меня очень огорчает и в этой книжке, и во всех изданиях «Нового литературного обозрения», так это повальной и обвальной эпидемией распространившаяся манера экономить пробел между инициалами имени и отчества: «Ф.Ю. Ромодановский»! С чего вдруг, с каких щей? Противно, смотреть не могу! И дело даже не в «Книге редактора и корректора», вполне осмысленным образом устанавливающей написание «Ф. Ю. Ромодановский». Есть же здравый смысл: точка обозначает сокращение некоторого количества букв. Если бы писалось ФедорЮрьевич Ромодановский, то еще можно было бы понять… Какая-то за этим стоит бессмысленная, ненужная, жалкая убогость. То ли с какого-то западного ГОСТа содрали, не подумав, то ли просто так, по малограмотности… Но распространилось это ужасно. Вчера получил факс по каким-то мелким театральным делам из Российского авторского общества — и там тоже самое: О.А. Юрьев. Не О.А. я Юрьев, а О. А.!

Ну да ладно, Эрнест Зицер в этом, конечно, не виноват.

Как хвалить стихи

У Чэньэнь, «Сунь Укун Царь Обезьян», пер. с кит. А. Рогачева, М., «Худ. лит.», 1982

Упоительная книга, подаренная в 1991 г. С. С. Юрьененом. Вернее, выпрошенная у него в его заваленном книгами кабинетике в мюнхенской редакции Радио «Свобода». Не помню своих впечатлений от первого чтения, а недавно подвернулась случайно — и дарит счастьем каждый день.

Вот, например, как надо хвалить стихи:

«Чудесно! Замечательно! Что ни слово, будто феникс вылетает из Ваших уст, словно жемчужины сыплются изо рта! К ним ничего не могли бы добавить ни Цзы Ю, ни Цзы Ся!»

Пожалуй, расширю-ка я свой репертуар похвал.

«Возвращенная драгоценность» (Китайские повести XVII века). М., Наука (Гл. редакция вост. лит-ры), 1982

Из повести «Любовные игрища Вэнжэня»:

«Рассказывал мне кто-то, что существует секрет сжимания детородного уда, — подумал судья. — Ведь старуха заметила, что монахиня чем-то отличается… Может, это мужчина? Если так, я выведу на чистю воду мошенника! Есть один способ, как его распознать!»

Судья велел повитухе смазать между ног монахини салом, а подчиненным привести собаку, которая, едва почуяв приятный запах, принялась слизывать сало горячим и шершавым своим языком… Лизнула раз, другой… И вдруг по телу монахини прошла дрожь, словно ей стало холодно при нестерпимой жаре. И тут все заметили, что откуда-то изнутри выползает предмет, прямой, как палка, торчит и не падает. Молодые монахини и повитуха стыдливо прикрыли лицо».

(Перевод Д. Н. Воскресенского)

Некая ассоциативная связь существует между этими прекрасными строками и обрисованной мною вчера перспективой въезда Хиллари Клинтон в Овальный кабинет и наема ею рыхлого еврейского юноши Мони Левинского в качестве практиканта. Существует — но вдумываться в нее не хочется.

А вот как замечательно описывает сообразительный судья разоблачение лжемонахини в официальном приговоре:

«Настоящим выяснилось, что некий Ван из трех У, сластолюбец и блудодей, намазывшись румянами и скрывши имя свое, проповедовал тайны Белого Лотоса, вводя в искус простой люд и дурача прекрасноликих дев. … Соединяя длани на молитвенном ложе, он мог извлекать нефритовый стебель, и никто не подозревал, кто перед ним, монахиня или монах. И, когда освободив золотой лотос, он располагал тело свое на ложе расшитом, кто мог знать, мужчина то или дева? Так аист, проникнув в гнездо самки феникса, занимается там игрою любовной. Так змея, проскользнув в пещеру дракона, в тучу играет и дождь!»

Перевод в рамках нормального советского качества, т. е., в сущности, неплохой, но если представить себе на минуточку, что бы из этого сделал (просто-напросто по ритму фразы, по звуку, по выбору слов) академик В. М. Алексеев, то станет слегка грустно.Впрочем, не будем гневить Б-га, и это неплохо.

Я, кажется, не высказывал еще своего глубокого убеждения, что как ни перечисляй лучших русских писателей ХХ века, среди них непременно должен находиться В. М. Алексеев? И не только из-за переводов Пу Сун-лина и других переводов китайских стихов и прозы, но и благодаря собственной научной и эссеистической прозе.

Не высказывал? Ну, вот и высказал.

Последние недели две сочинял (и здесь это слово особенно подходит — «со-чинял») пьесу по московским материалам Якоба Михаэля Рейнгольда Ленца (о нем уже упоминалось здесь, здесь и здесь). Сегодня дошел до конца первого варианта, с чем себя и поздравляю. Думал, писать вообще не придется, но со-чинением ограничиться не удалось — пришлось-таки перевести кое-какие кусочки из «Писем русского путешественника», поскольку стандартный немецкий перевод оказался нахально ужасен. Не только плох, но и крайне неточен. Особенно прекрасна манера исправлять текст, где он кажется переводчику малодостоверным — Карамзин, например, пишет, что в Дерпте мужчины и женщины ходят по улицам обнявшись, а переводчик Рихтер не верит: не может, дескать, в почтенном немецком городе происходить таковое распутство, поэтому заменяет на «под руку». А ироническую пословицу про город и норов просто опускает, как и не было ее никогда. Или, например, Лафатер целуется с Карамзиным, когда узнает, что он-то и есть его московитский «друг по переписке» — нет, это уж слишком, в переводе он его только обнимает.

Словом, пришлось самому перевести.

Но для равновесия в природе случайно перевелся в обратном направлении кусочек о мухе из замечательного произведения Ленца «О деликатности восприятия». Там главный герой все летает на воздушном шаре, и зовут его Гулливер. Но не Лемюэль, а Франц.

Das ist eine seltsame Fliege die, sie schwärmt mit Liebe um mich als ob sie meine Gedanken verstände und antwortet mit bloßen Bewegungen des Körpers auf Gedanken die ich im Kopf hatte und Probleme die mir die tiefsinnigste Messkünstler nicht auflösten. Ist das ein bloßer Automate? Großer allmächtiger Schöpfer – sie putzt sich, setzt sich in eine tiefsinnige Stellung … ey und denkt nichts? gar nichts? Stolzer Mensch! dein Stolz hindert dich zu sehen. Woher denn der Verweis den sie der Schwester giebt die sie im Denken stört? Woher dieses Umblicken nach Hülfe sobald Gefahr ist? Dieser fertige Flug der mit einer Gewissheit trifft die alle menschliche Kunst beschämt? Sie steht und setzt sich ihrem Verfolger auf den Kopf, oder fliegt ihm aus dem Gesichte. Nun weiß ich zwar nicht ob sie einen Pabst oder Bischof oder Superindendenten oder Abbt oder Archiaten hat, aber sie ist fromm denn wenn ich schlagen will fliegt sie nach meinem Crucifixe. — Wer bin ich? — Diese Fliege denkt freier und größer als ich, der sie so leichtsinnig umbringen wollte, weil sie mich etwas unsanft anrührte, als ich einschlafen wollte da ich über Pulver saß und damit arbeitete. Sie geht herum auf mir und nimmt mir ja doch nichts, wenn sie mir nichts gibt – sie lebt… ja das weiß Gott wovon sie lebt. ich sehe es nicht…

Странная это муха с любовию прогуливается вокруг меня, точно понимает мои мысли и самыми движениями тела своего отвечает на мысли, что были у меня в голове и на проблемы, кои наиглубокомысленнейшие чудомеры не превозмогли разрешить. И что же, это лишь автомат? Великий всемогущий Создатель – она умывается, принимает глубокомысленное положение… что же, и не думает ничего? Гордый человек! твоя гордыня мешает тебе видеть. Откуда же берется укора, посылаемая ею к сестре ее, развлекающей ее размышления? Откуда берутся взоры, взыскующие помощи в виду наступившей угрозы? И этот совершенный полет, производимый с уверенностью, служащей к устыжению всякого людского искусства? Она встает и садится преследователю своему на голову или же улетает от лица его. И хотя мне неизвестно, имеется ли у нее свой римский папа, или же епископ, или суперинтендант, или настоятель, или великий целитель, но она набожна, ибо, когда я желаю сотворить крест, она летит по манию моему. — А я, кто же я? — Мысли сей мухи свободнее и величественней, чем у меня, — так легкомысленно намеревавшегося ее умертвить, и всего лишь оттого, что без излишней ласкательности ко мне она прикоснулась, когда я собрался заснуть, сидючи и работая с порошком. Она ходит по мне кругом и не отнимает у меня ничего, хотя ничего и не дает — она живет… — знает один Бог, чем она живет, я этого не вижу…